Владимир ВОЙНОВИЧ:

Благополучное, сытое существование лишает человека самых острых жизненных ощущений. Я их называю «первичными радостями»...

Рубрика «Бессонница», пожалуй, не совсем для меня, сплю я, в общем, неплохо, хотя, конечно, бывает, лежишь, включив на сон грядущий телевизор, он что-то бубнит, ты о чем-то думаешь, мелькают кадры, глаза слипаются, «поток сознания» струится, захватывая всякий попутный мусор. Мешаются в голове впечатления прошедшего дня, память о чем-то сделанном или упущенном, строка мелькнула в уме, фраза, шутка... надо бы встать, зажечь свет, надеть очки, найти клок бумаги и карандаш — лень... ладно, утром запишу... а к утру все выветрилось, испарилось.

Думаешь о вечном и текущем, о жизни, о смерти, о капризах моды, погоды и всякой чепухе, вроде смены правительства и шатаний доллара, который наперегонки с рублем мечется вверх, вниз и в сторону, реагируя то на назначение у нас председателя Центробанка, то на показания у них президентской стажерки. Глупейшая история, чисто американское лицемерие. Если б у нас, предположим, президент переспал — ну и что, а если б соврал — тем более, да он это и делал, и сколько раз, у нас вранье даже и малым грехом не считается. Последний раз — про девальвацию, что ее не будет, а она... что говорить!

Ну, их-то лидер нации, допустим, да, переспал, тоже нехорошо, но ведь он не первый и вряд ли последний. Но если уж грех попутал — что же, он должен сразу всех: жену, дочь, Конгресс, большое жюри и нас заодно оповестить, не упуская деталей? Самое пуританское общество в мире тривиальную бытовую историю превратило во вселенскую порнографию с вовлечением малолетних потребителей Интернета. Он им уже признался — грешен, стыжусь, каюсь, было дело, но они, прямо по Галичу, — «давай подробности»: когда, каким способом, сколько раз и сколько времени... Что же он, к делу с секундомером приступал?

Охают, ахают: соврал! А что ему было делать? Что благороднее в данном казусе — сказать правду или соврать? Профессора Пинского лет двадцать тому назад на допросе следователь КГБ, уличая, спросил: «Разве честный человек не должен говорить всегда правду?». «Не должен, — уверенно ответил Леонид Ефимович. — Один человек, — припомнил он, — однажды сказал правду, и вот уже две тысячи лет его проклинает все человечество». Сказал правду, получил гонорар: 30 сребреников. Сейчас гонорары возросли — стажерке за книгу предлагают миллионы долларов. С каким успешным писателем можно сравнить? А впрочем, писательство, литература — это что за занятие? Единственное дело, где профессионализм и мастерство ничего не значат. В любой области смешно, если за дело берется дилетант. А в литературе не так. В словарях сказано, что невежда — это необразованный человек. Не точно. Если сапожник не читал Пушкина, но хорошо тачает сапоги, он не невежда. Он становится невеждой, когда судит выше сапога. На меня еще недавно за «Чонкина» нападали генералы, которые рассуждали о литературе как полнейшие невежды. Из них многие окончили по две академии.

Если бы они не выходили за пределы своих знаний и говорили о том, как командовать полками или дивизиями, я бы их, наверное, невеждами не назвал. А так что ж... Писателей учили все кому не лень. Генералы, генеральные секретари. В хрущевское время была колхозница по фамилии Заглада. Тоже учила. Актер Грибов тогда сказал: «У нас все разбираются в искусстве, от Хрущева до Заглады, а огурцы на рынке три рубля килограмм...»

Кстати, рубль все-таки падает. В другой стране такой обвал привел бы к полному краху, а у нас — не думаю. Люди привыкли выживать на малом. Картошки на зиму накопали, огурцов насолили, грибов насушили, если и хлеб будет, то чего же еще? Мой отец, будучи крайним аскетом, всегда говорил: «Хлеб да вода — молодецкая еда». Так и жил, как говорил. Не ел мясо, рыбу, молоко, яйца, фрукты, овощи. Меня спрашивают: а что же он ел? Так вот же: хлеб да вода. Ну, иногда позволял себе картошку и кашу. И все. Я не аскет, даже всяких деликатесов множество вкушал, но, пережив в детстве два или, точнее, полтора настоящих голода, помню: когда очень есть хочется, простая еда вкуснее самой изысканной.

Человеку для счастья нужно не очень много. Академик Борис Викторович Раушенбах мне рассказывал, что лучше всего ему работалось в лагере. Он там сидел за немецкое происхождение, но не горевал, а занимался чем-то имеющим отношение к ракетостроению. Не из меркантильных соображений, а потому что был увлечен. Его за это освобождали от физической работы, а гонорар был — лагерная баланда. В другой стране он, имея штат сотрудников и помощников, получал бы большие деньги. Конечно, результат был бы, наверно, иной, но радость от труда вряд ли была бы выше.

Я, конечно же, не за лагеря, не за голод — но благополучное существование лишает человека самых острых ощущений, которые я называю первичными радостями.

Первые полтора года армейской службы я провел в Польше. Наша казарма стояла за забором, частично каменным, частично из колючей проволоки. Увольнений нам не давали, и несвобода чувствовалась очень остро. Но, бывало, мы с моим другом Вовкой Грачевым пролезали под проволокой и гуляли на той стороне среди прилегавших к забору кустов. Никогда в жизни я не испытывал такой радости от свободы, как в этих кустах!

В 43-м году мне было одиннадцать лет, я жил у тетки в маленьком городке под Самарой. Был дикий голод, люди тощали, пухли и умирали, некоторые даже на улице. Я тоже, может, умер бы, но приехал отец. После тяжелого ранения и восьми месяцев госпиталя он с мамой жил в деревне — и вот приехал с большим заплечным мешком, «сидором», как называли его в народе. Развязал «сидор» и стал вынимать из него куски вареного сала. Я увидел и чуть не заплакал от огорчения: помнил, что от вареного сала меня всегда воротило. Но все-таки взял кусок, лизнул, осторожно откусил — и... Я ни до того, ни после ничего вкуснее не ел. Разве могут с этим сравниться какие-нибудь артишоки, омары и устрицы? Можно ли сравнить счастье человека, переехавшего из коммуналки в отдельную квартиру, с удовольствием богача, купившего десятую виллу на Кипре? А чтение! Сейчас купи любую книгу — и читай. Но когда и зачем — если есть компьютер, Интернет, телевизор и мыльные оперы. Мне было восемь лет, когда я начал читать не детские книжки с картинками, а настоящие, толстые. Это было в Ставрополье, на степном хуторе, в хате, до крыши засыпанной снегом. День длинный, делать нечего, пойти некуда. А если б у меня был телевизор, компьютер и Интернет, стал бы я читать? Ха-ха!

Вон по телевизору оптимист объясняет, что теперь дети тоже читают книги, но начинают позже. Читать книги, как играть на скрипке, надо с самого раннего. А они позже начинают и раньше кончают. Нет стимула. Говорят, одна бабушка, желая приучить внука к чтению, перепечатала на машинке «Войну и мир» и давала мальчику, как самиздат, потому что обыкновенных книжек он уже не читал. Всегда я верил, что ничто не нуждается в свободе больше, чем литература. А оказывается, она в условиях полной свободы чахнет, вроде кактуса в черноземе. Конечно, свобода — высшее благо, и если она литературе во вред, я все-таки за свободу... но, ничего не скажешь, обидно. Раньше писатель был властителем дум, теперь над думами властвуют телевизионные комментаторы и еще эти... как их... ну, шоумены. Вот Елена Ханга. «Скажите, как вы относитесь к мастурбации?» Девица, целомудренная на вид, отвечает: «Очень положительно. Ставлю кассету, смотрю порнофильм — и...» Бывший гекачепист возмущается: «Видите, до чего дошло!» Впрочем, ужас обуял не всех. Один мой знакомый написал в газете, что порнографию вообще-то смотреть вряд ли стоит, но лет до четырнадцати — почему бы и нет. Девушка, красивая, хихикая объясняет с экрана, что мастурбировать лучше всего под душем. Хорошо, что телевизором управлять можно на расстоянии.

Нажал кнопку — и вместо мастурбации под душем дедушка-драматург у камина жалуется, что они (кто? американские империалисты?) его растлевают. Если так, то они сами себя давно растлили. А теперь взялись за нашего дедушку-драматурга. Показывают ему всякую чепуху, он сидит, смотрит, страдает, а раньше-то, раньше как было все хорошо... ой, хорошо! Читали хорошие книги, смотрели хорошие пьесы, ходили друг к другу в гости, и все были хорошие и очень добрые. Доброта — вот чего нам не хватает, говорит он довольно злобно. И я невольно вспоминаю, какими добрыми были эти ребята, когда кушали Ахматову, Зощенко, Пастернака, Солженицына, Галича... Эти кабинеты, закрытые заседания, открытые собрания, гневные письма трудящихся с добрейшими предложениями исключить, изгнать, расстрелять как бешеных собак. Нигде, сказал Мандельштам, так высоко не ценят поэзию, как у нас. У нас за нее убивают. А теперь не убивают — и скучно.

Недавно мне один социолог сказал, что среди молодежи самой престижной сейчас считается профессия аудитора. Потом идут всякие банкиры, менеджеры, адвокаты, дантисты. Дипломат стоит на двадцать каком-то месте, после модельера, визажиста и повара в хорошем ресторане. Я его спросил: «А писатель на каком?» Он смутился: «До писателя я не дошел...» Говорят, мало у нас талантливых писателей. Потому мало, что писательский дар уникален. Хороший писатель встречается гораздо реже, чем хороший банкир, или дантист, или даже хирург-кардиолог. Труд писателя один из самых тяжелых. Я этим делом занимался всегда много и добросовестно. Мне повезло быть не обойденным вниманием. Мои книги издавались большими тиражами, иногда я неплохо зарабатывал, но годами совсем ничего. Многим людям нравилось то, что я пишу, они мне об этом писали и говорили, но зато и злобных слов я услышал столько, сколько не доставалось ни одному самому плохому слесарю, плотнику или дворнику. Спасибо вам, добрые люди, вы меня не хвалили — и правильно делали. Как мне, ссылаясь на какого-то марксистского умника, говорил когда-то секретарь Союза писателей и генерал КГБ Виктор Николаевич Ильин: «Если тебя хвалят враги, значит, ты делаешь что-то не то». Сам Виктор Николаевич был тоже моим врагом. Он меня не хвалил, но иногда, затолкав в угол своего кабинета и оглядываясь на предполагаемые микрофоны, шепотом спрашивал: «Неужели вы в самом деле думаете, что этого вашего «Чонкина» когда-нибудь напечатают?» Я отвечал: «Виктор Николаевич, я не думаю — я точно знаю: «Чонкина» обязательно напечатают!» «Ну вы и самонадеянны!» — усмехался он. Я возражал: «Да нет, Виктор Николаевич, это не я, а вы самонадеянны. Вы думаете, что заведуете временем. А вы в нем только временно существуете и не можете понять, что все запрещенные книги всех времен и народов неизбежно переживали своих запретителей».

Меня спрашивают, что помогало мне пережить то, что я пережил. А вот как раз сознание временности запретов и понимание относительной ценности жизненных благ, которых можно было достигнуть отказом от того, что казалось мне ценным не относительно. Я раньше о себе всегда высказывался скромно, а всякую клевету — вроде того, что смеюсь над страданиями народа и считаю всех дураками, — игнорировал, считая дураками тех, кто так говорит, и над ними в самом деле смеясь. А сейчас порой злюсь и хочу сказать: нет, господа хорошие, какой бы я ни был, но в отличие от вас, добрых людей, не лгал, не воровал, не наушничал, не пресмыкался перед начальством, не делал карьеру на несчастье других и в трудные времена, в те самые, когда очень добрые заседали в секретариатах и ходили друг к другу в гости, я истину... кому? царям? нет, не царям, а всякой сволочи с улыбкой говорил.

Пожалуй, эту фразу я отдам одному из персонажей моей новой повести «Монументальная пропаганда». Вчера звонили из толстого журнала, спрашивали, когда закончу. Говорю: «Скоро». Они: «Вы в прошлом году обещали скоро». Ну, я так думал, что скоро, а получилось не скоро, но теперь правда скоро. Ждите и дождетесь.

Скоро. Очень. А пока ночь, телевизор светится, на экране «Крутой Уокер», эротическая комедия, триллер, еще что-то... и, может быть, хватит. Как там у Самойлова? «Человек идет в постель, сонный и осведомленный, телевизорная тень гаснет». Как это тень гаснет? Наверное, не тень. А что? Какая разница? Телевизорное что-то гаснет, и сознание гаснет. Или меркнет. Или... да... вспомнил. Телевизорная щель гаснет.

Фото С. Берменьева, М. Штейнбока

«ЗА ПОЭЗИЮ УЖЕ НЕ УБИВАЮТ. ЭТО СКУЧНО»