Автор новой рубрики — член-корреспондент РАН, культуролог, литературовед, историк, автор более 20 книг и сотен статей. Но для тех, кто Гачева знает и любит, его имя — уже род занятий. В студенческие годы однокашники по МГУ пели на мотив «Сулико»: «Гачев смысла жизни искал». Теперь, в 70 лет, по его утверждению, смысл жизни Гачевым найден: он в том, чтобы каждое мгновение проживать осмысленно, чтобы жизнь, даже бытовая и интимная, стала мыслью во плоти. Были в жизни Гачева крутые повороты: например, уход из академического института, из кандидатов наук в автослесари и матросы Черноморского пароходства. Были и периоды ухода от городской суеты в лоно семьи, деревенской природы, неспешного писания «в стол». Главные труды жизни Гачева — 30-томный трактат «Национальные образы мира» (от американцев до японцев) и «Жизнемысли» — дневник философствующего обывателя. Георгий Дмитриевич передал нам «Жизнемысли» последних лет. Это чтение непростое, парадоксальное, зачастую шокирующее категоричностью и откровенностью... но увлекательное.

МЛАДЕНЕЦ И СМЕРТЬ

«Что это такое? Что это такое?» — младенец спрашивает, завороженно рассматривая картинку в «Сказке о золотом петушке», где лежат два мертвых тела сынов царя Дадона, вонзив друг во друга мечи. Один — по пояс обнаженный и видно пуп... И только начинаю читать — снова листает, и возвращается к этой картинке, и спрашивает: «Что это такое?»

Говорю: «Вот сыновья царя, сражались и убили друг друга». Но это — не ответ. Чует младенец веяние чего-то, что словами не выразишь: «мертвые», «убитые», даже «Смерть»...

Спрашивает — и чуть-чуть виновато-стеснительно улыбается. Инстинктивно догадывается, что тут какая-то самая болевая точка существования всей — и взрослой — жизни, перед чем и мы, авторитеты всезнающие, пасуем.

И что в ее уме происходит, какие ходы-связи устанавливаются? Наверное, голое тело трупа ассоциирует младенец с собой, голенькой, и провидит: ЭТО — и ей судьба.

Здесь некий момент в духовном развитии сродни тому, когда царевич Гаутама, будущий Будда, впервые взвидел старика, прокаженного и труп. Старость, болезнь и смерть. И все померкло в ценности перед этой загвоздкой.

Что это слева — боковое зрение улавливает некое движение? Повернулся: то за окном лист сморщенный, коричневый, в трубочку скрученный, трепыхается, один на всем кусте, с прошлого лета, с прошлой жизни. Как мать моя — одна, без сверстниц...

Ты удивляешься на нее, но уже и на тебя таким же боковым взглядом начинают смотреть люди новых поколений: что это он тут еще делает? Висит, не падает, на себя внимание обращает...

Вчера сосед, отец Владимир, мне рассказал, как провел на днях службу «На ускорение кончины» — и такая, оказывается, есть: когда человек обречен и мучается. Пожилая женщина с метастазами рака. Ее родные попросили об этой службе отца Владимира, и он провел, и сказал: «Проститесь, она сегодня умрет». И действительно: через шесть часов скончалась — в сознании.

Эвтаназия по-церковному. Молитва — как укол иглы.

Как важно — умирать в сознании будучи. Встретить Смерть не боковым, рассеянным зрением, а пристально, в упор — главный опыт. А то вроде бы даром жил, снова бы надо повторить...

А ты всю жизнь пишешь про Смерть, важно, с большой буквы ее величаешь, а сам избегаешь похорон и недаром главу про «Память смертную» в Лествице преп. Иоанна пропускаешь. И тутошнюю жизнь переживаешь, как жизнь вечную, силясь остановить мгновение каждое. В сущности, имеешь право. Ибо каждый миг, малое существо, лист — абсолютны, то же качество имеют, как и то, что вечно. И сотворить гусеницу то же усилие требуется от Творца, как и сотворить бездну неба, пространство Вселенной — вместилище всего. Или как то же самое формулировал Паскаль в «Мыслях о трех порядках существования»: все знание в порядке Архимеда не способно произвести частицу в порядке Христа...

То, что в скобках жизни, культуры, истории натворено цену себе набивающими однодневками-человечками, — в оптике Церкви, религии любой несущественно, тщетно, как трепыхание крылышек стрекозы над ручьем в блеске утреннего солнышка. Церковь имеет дело с самим Солнцем, со Светом и Тьмой.

Я ж именно каждый взмах крылышка впиваюсь улавливать и промышлять. Что ж, об этом и апостол Павел: кому дан какой дар — его и исполняй...

Каждый раз, когда промываю стекла очков и иду в туалет за бумагой, вспоминаю Берту, покойную первую жену. Когда мы путешествовали втроем по Италии, Берта научила нас со Светланой так протирать очки — туалетной бумагой. «Дешево и сердито»... По таким мелочам человек вспоминается, в тебе живет. Ибо их, мелочи эти, все время приходится делать, автоматически...

А ты кого чему научил? Наверное, многому — и детей, и других. Но чему — не скажешь сразу ни ты, ни они.

Вон — в глазах души — пейзаж любви: «баба Светлана» за ручку тянет младенца пухленького — под радио обучает плясать рок. А потом зовет меня — и мы, дед да баба, демонстрируем внучке, как танго танцуется. И отпечатываемся в изумленных глазках, снизу на нас взирающих.

Вечное мгновение. В ракурсе Вечности. Эпизод из Абсолюта.

Георгий ГАЧЕВ

В материале использованы фотографии: Михаила ПОЗДНЯЕВА