Труды и дни Константина Вагинова

Незаметно миновавшее в 1999 году столетие Константина Вагинова было, однако, ознаменовано немаловажными событиями. Во-первых, специально предпринятые разыскания уточнили дату рождения писателя, и, во-вторых, вышло полное собрание его сочинений в прозе. Таким образом, за Вагиновым был окончательно закреплен статус классика, имеющего право на "статусный" юбилей и академически подготовленные публикации. Его личная писательская судьба была прервана смертью от туберкулеза в далеком 1934 году; теперь завершена драма его литературного наследия.

Преданный насильственному забвению в годы большого террора, Вагинов, как и его сверстники Набоков и Платонов, был заново открыт в 60-е. Три книги его стихов ("Путешествие в Хаос", 1921; "[Стихотворения]", 1926; "Опыты соединения слов посредством ритма", 1931), три романа ("Козлиная песнь", 1928; "Труды и дни Свистонова", 1929; "Бамбочада", 1931) и образ посетившего сей мир в роковые минуты интеллектуала поражали оттепельную молодежь. Для гуманитариев-либералов, повторявших вслед за героями "Козлиной песни": "Филологическое образование и интересы - это то, что нас отличает от новых людей" или "Среди ужаса и запустения живем мы", вагиновские книги навсегда становились в ряд заветных.

Собственно, репутация Вагинова как "культового" автора обеспечивалась беспроигрышной работой механизма идентификации, когда несколько поколений советских и особенно ленинградских интеллигентов без труда обнаруживали самих себя в вагиновских персонажах.

Построенная на жесткой прототипической основе и тем самым особенно интригующая, проза Вагинова оказалась близка не только своевременно и пристрастно прочитавшим ее современникам писателя, но и поколению "ахматовских сирот", то есть Бродского и его сверстников. Они узнавали Вагинова по раритетным изданиям 20-х годов,а также в "самиздате" и "тамиздате", где были опубликованы не прошедшие в свое время советскую цензуру роман "Гарпагониана" (1933) и итоговый сборник его стихов "Звукоподобие" (1933).

Может показаться странным, но в разговоре о прозе Вагинова, в отличие, например, от тех же Набокова и Платонова, почти не приходится касаться сюжетного построения его романов, языковых экспериментов и тому подобного. Традиционный критический подход ничего не дает для понимания этих текстов, порожденных единым авторским желанием - запечатлеть черты гибнущего мира, мира его молодости и первой любви.

Трагедия (по-гречески буквально "козлиная песнь") потери себя, одиночества и обреченности - вот вечная тема Вагинова как в стихах, так и в прозе. Моноидейность, своего рода тематическое однообразие писателя, "всецело захваченного зрелищем гибели старой культуры" (по его собственному признанию), лишь усиливала впечатление от этих текстов во времена, когда любовь к погибшей досоветской культуре была одной из форм сопротивления режиму.

Сегодня дореволюционная и советская Россия равно мифологичны, и проза Вагинова, построенная на неразрешимом конфликте этих мифологем, обретя заслуженный и, казалось бы, желанный академический статус, одновременно лишилась своего уникального идейного и лирического пафоса, вернее, читателя, способного им беззаветно проникнуться.

"Ему смешон наш гордый ход и наших душ сердцебиенье" - эти строки из стихов Вагинова справедливы в отношении постсоветского обывателя едва ли не более, чем в отношении советского, которому были когда-то адресованы. Соответственно, сегодня доминантой его творчества предстают скорее поздние, условно говоря "сатирические", романы 30-х годов "Бамбочада", "Гарпагониана" и "Труды и дни Свистонова", нежели подлинный вагиновский шедевр - исповедальная "Козлиная песнь".

В современном восприятии тексты Вагинова, описывавшие в изобилии окружавших его новых "лишних людей" - поэтов, философов, царских офицеров, авантюристов, инженеров, - выглядят собранием раритетов и монстров, своеобразной литературной кунсткамерой, питательной средой для постмодернистских проектов.

Не из его ли ранней прозы происходит идеологическая риторика основателя "нового русского классицизма" Тимура Новикова в защиту попираемой варварской цивилизацией Красоты или грубоватые мистификации в духе "детей лейтенанта Шмидта" (я имею в виду недавнее появление летописателя гомосексуального Петербурга

К. К. Ротикова - якобы сына персонажа "Козлиной песни" Кости Ротикова)? Тут как нельзя кстати выход полного собрания прозы Вагинова, тщательно откомментированного Татьяной Никольской и Владимиром Эрлем - исследователями из числа тех самых молодых людей, увлекшихся Вагиновым в конце 1960-х и посвятивших жизнь изучению и собиранию его наследия. Примечания служат для его нового читателя лишней порукой в том, что "сколько бы десятков лет и даже столетий ни прошло от сочинения этой книги, все же описания ее останутся прекрасными, потому что они сделаны верно с природой".