Олег Янковский:

«СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ — ЭТО ПОДВИГ»

Ну конечно же, я хотела полетать на Драконе, пострелять через дымоход с Мюнхгаузеном или чтобы Волшебник на спор превратил меня в жабу... Но Олег Янковский согласился лишь на партию в банальный пинг-понг, сказав, что все остальное он временно не практикует.

Я поставила диктофон на теннисный стол так, чтобы он максимально мешал играть сопернику.

— У меня, знаете, что получилось под Новый год? Я провела социологический опрос, небольшой, человек на сто, но респондентами там были люди интеллигентные и талантливые, мои друзья в основном, и лучшая мужская роль за столетие, а это практически все время существования кинематографа, получилась: «Янковский. «Тот самый Мюнхгаузен»». Почти все это написали.

— Серьезно? Это где?

— Это у меня. Независимые исследования.

— Это приятно, очень-очень приятно.

Тут совершенно неожиданным резаным ударом О. Я. сравнял счет, и я поняла, что играть он умеет, но играл последний раз явно очень давно, а теперь, параллельно осмысливая мои вопросы, вспоминает, как это делается. И получается у него это все лучше и лучше.

— А для вас какая самая любимая роль?

— Они такие все разные, что я ролей пять назвал бы — любимых, начиная со «Служили два товарища». И «Мюнхгаузен» в том числе. Только их сравнивать вроде бы нельзя... Слушайте, а вы придумали про этот самый опрос?

— Я вам официальный пресс-релиз могу показать. А вы подвиги совершаете?

— Подвиги — это фантазия, замечательная фантазия Горина, Захарова и моя. А так мы все далеко от Мюнхгаузена. Это как мечта. А то что это я — нет. Чтобы я сам в девять часов разгонял облака? Нет. Но в мечтах — это я.

— Ай!

— Понимаю, это было жестоко по отношению к вам, такой мяч...

Теперь я проигрываю, но получаю переход подачи, а подачу я тренировала... тренировала... плохо тренировала.

— В «Мюнхгаузене» все-таки прописан образ героя, а вы что-нибудь героическое совершали? Ну ради женщины?

— Вообще, жить с женщиной — это уже героизм. ( Смеется и пропускает очередной мячик. — Н. Д.) Создание семьи с одним человеком и на всю жизнь — это подвиг.

— Почему?

Бац! Он задумался и дал мне возможность почувствовать себя Аней Курниковой. Так я еще не била.

— А это не нужно и нельзя анализировать. Потому что подвиг-то двусторонний. Есть мужчина и женщина. Вот вы сколько лет замужем?

— Три года.

— Ну вот, а спрашиваете почему.

— А вы сколько?

О. Я. считает, что дает мне возможность отыграть еще одно очко.

— Тридцать пять.

— Значит, вы легко идете на компромиссы?

— Нет. Компромиссы существуют, но только если они не претят моим принципам. Если это компромисс, за которым стоит какое-то «правое дело», — наступлю на горло собственной песне.

— А в семье?

— В семье чаще. Я Рыба.

Это я «рыба»... проиграть такое нелепое очко.

— Значит, у вас есть такое «легкое снисхождение к женщинам»?

— Есть.

— По-американски, то есть, женщину как равноправного партнера не воспринимаете?

— Упаси Бог!

Как легко все-таки вызвать у мужчины «повышенные эмоции» и заставить промазать по совершенно очевидному мячику. А я опять выигрываю.

— Ну а отчаянный какой-нибудь поступок вы для жены совершили?

— Ну нет его. Что ж поделать? Она отчаянный поступок совершила для меня. Она помогла мне стать тем, кем я стал. В семье, когда два актера, бывают разные периоды: у одного складывается, у другого — нет, и она, конечно, с переездом из Саратова в Москву поступилась чем-то во имя меня. Вот это поступок, которого я пока не совершил, но, надеюсь, еще сделаю. У меня еще все впереди...

— А что вы в женщинах цените больше всего?

— Мудрость.

Это, видимо, не про меня. Залепил мне чуть ли не в глаз... Но теперь я знаю, что такое спортивный азарт, ужасно хочется выиграть.

— ...Это — самый главный фактор, он подразумевает в женщине одновременно жену, друга, мать. А что касается других вещей... то чар-то женских много.

— Да-да, «ножки, ножки, как у козы рожки».

— И это, конечно, тоже.

— Все время хотела узнать, эта фраза была в сценарии или «от вас» (имею в виду фильм «Влюблен по собственному желанию»)?

— Там вообще было много импровизаций. Привнесли. Микаэлян потом даже написал в своей книжке: «Хотел снять одну картину, а получилась другая». Когда я прочитал сценарий, там же главным героем является молодой парень, а я уже был не молод — расстроился. Они меня утешали: «Да мы паричок тебе сделаем!» Сделали мне накладочку, и с моим приходом в эту картину многое вроде бы разрушилось... к счастью, как оказалось. Я думаю, мы с Шиловским привнесли очень много забавного в картину. Герой картины должен был быть не таким.

— А каким? Более занудливым?

— Да. Такой какой-то... Мною же было предложено серьезное отклонение от нормы, и режиссер согласился, и мы вместе вышли в другую историю, в другого героя, и для народа этот фильм стал одной из самых любимых народных картин.

Для собравшихся зрителей нашего матча «любимая народная картина» сейчас — это я, раскоряченная при потере еще одного очка. Улыбаюсь и задаю самый в этом смысле естественный вопрос:

— А вот у вас в жизни было много «лирических историй»?

— Это подразумевает сама профессия, конечно... явно... естественно... Любой актер — это влюбчивый человек, и «без этого» нельзя, «искрится глаз» по-другому. Конкретно, естественно, ничего рассказывать не буду, но было бы смешно, если бы я сказал: «Да вы что? Упаси Бог!» Было бы несправедливо и глупо так отвечать.

— Под мудростью в отношении женщины вы что подразумеваете?

— Природную женскую мудрость. Она, женщина, ближе к природе. Я делю женщин на две категории: вот женщина — созданная для брака, для созидания семьи, или вот — очаровательная женщина, которая может быть замечательным другом или любовницей, но она не создана для брака. Тут-то, наверное, и в том и в другом случае мудрость и нужна, потому что... прожить жизнь и не иметь семьи, быть «вечной любовницей» — это тоже своего рода мудрость, непростая. Тому очень много примеров, даже среди моих друзей.

— А эти две категории — «для брака» и «очаровательная» — вы как-то на глаз можете определить?

— В общем-то, да. Чувствуется это. Настоящие мужчины, по крайней мере, на глаз определяют. Не знаю, как женщины...

Не знаю, как другие женщины, а я с мужчиной, который, как оказалось, когда-то в этот китайский вид спорта играл классно, больше не играю. Это он делает вид, что отвечает на мои вопросы, а сам на мне разыгрывается. И я уже опять проигрываю.

— Как же вы это чувствуете, интересно?

— Это же видно сразу. Чувствуется. Может, у женщин тоже так: на мужчину смотрит и понимает — с этим можно жить, а с этим можно быть в прекрасных взаимоотношениях, но в долгий путь идти невозможно. Вы — чувствуете?

— Конечно, «... а с этим, вообще, если только на ночь, а этот — и на одну ночь не сгодится»...

— Об этом вы даже и не вспоминайте.

— Вы человек авантюрный?

— Я — осторожный.

Тут «осторожный» влепил мне такой хит с подкруткой... абсолютно авантюрный. Но — попал. Как, впрочем, и во всех своих ролях.

— И в юности тоже были осторожным?

— Я тогда над этим не задумывался, но когда почувствовал со стороны «взгляд» (профессия такая), тут, конечно, сконцентрировался — нет, не могу, не имею права.

— И часто вам приходилось говорить себе «не могу, не должен»?

— Я не подсчитывал, но «взгляд» я ощущаю на себе уже около тридцати лет...

— Сожаления о потерянной свободе не было? Все время на виду...

Задумался, а я отыграла две подачи!

— Нет, это какой-то стержень, который в этой профессии необходим, а то можно в разнос уйти, и часто люди теряют ориентир и погибают в этом смысле.

Для любителей пинг-понга, которые читают эту статью с секундомером в руках, могу признаться: мы играли не в самом высоком темпе. Мне, что, ваша детско-китайская игра так интересна? Мне интересно, что я играла с Волшебником.

— А вы сами в детстве кем хотели стать?

— Зубным техником. Только я не «мечтал», я «думал» — мол, выгодное дело. Или — футболистом. Я в футбол играл.

— Недетская какая-то мечта, а вот — летчиком или пожарным?

— Ну, о чем я мечтал совсем в раннем детстве, я не помню. Наверное, какая-то смешная мечта была. А это — после десятого класса. Ну куда «бросить» себя, где можно безбедно жить, чего делать? Вот современные десятиклассники идут или в юристы, или в экономисты. Вроде даже средненький юрист сегодня необходим. А тогда — бухгалтером мне не хотелось быть, да и бессмысленно, да и называли не как сейчас — «экономист», а просто — «бухгалтер»!

— А теперь «аудитор» — новое слово.

— А зубы вроде бы всегда надо лечить, во все времена, вот зубной техник — это выгодное дело. Пойти в зубной техникум, это мои товарищи мне подсказывали. Но, к счастью, я как-то шел за картошкой на базар и увидел объявление о наборе в Саратовское театральное училище. Когда я туда пришел, набор был уже закончен, экзамены уже прошли, а передо мной стоял директор Стефанович и после большой-большой паузы сказал, чтобы я пришел первого сентября. Я не сдавал экзамены даже, да, я не сдавал экзамены! Потом я его спрашивал, о чем он думал во время этой паузы, и он ответил, что смотрел на меня и интуиция ему подсказала: возьми! возьми! И первого сентября я пришел на сбор, а второго поехал «на картошку». Вернувшись, скромно спросил: «Ну а экзамены?» А он ответил: «Ну ладно, учись, потом... по годовым результатам...» И вот так я, не сдавая приемных экзаменов, окончил Саратовское театральное училище.

— Повезло вам, а мог вас Стефанович не принять, и ушли бы вы в зубные техники!

— Да... бедные мои пациенты... ха, ха, ха. Какое счастье!

— А вам не кажется, что, занимаясь «Кинотавром», вы превращаетесь из Мюнхгаузена в садовника Мюллера?

— Ну, это если бы я внезапно стал руководителем какого-нибудь симпозиума химиков, вы могли бы мне этот вопрос задать с полным основанием. Это мой мир, это же кино!

И немножко рассердился на мой вопрос, потому что просвистело возле уха скорее не как теннисный шарик, а как кирпич. Хороший удар.

— ...А вообще-то, в работе садовника ничего зазорного нет, это же замечательно — растить цветы... Но Мюнхгаузен все равно вернулся... Я думаю, что это тоже своего рода созидание. Вот из ничего, на ровном месте мы с Рудинштейном, вопреки всему, иногда с плохими статьями в мой адрес, за одиннадцать лет создали в нашей стране, в такой, какая она есть, все-таки — фестиваль. Это прерогатива обеспеченного общества, праздник такой, да?! Поэтому много чего у нас не получается пока, но тем не менее мы все набираем, набираем... Но мы живем в определенной стране, и, конечно, мечтается...

— Мечтается о чем, о Канне?!

— ...Нет... ( пока он лицемерил — еще пропустил. — Н. Д.). Да... мечтается... Канну много лет уже, там обеспеченное общество, и весь мир подключен к этому фестивалю. Съезжаются и смотреть и участвовать. Нам много чего еще придется сделать, прежде всего государству, обществу, стране — как-то встать на ноги. Мы много чего упустили. Киноиндустрию. А вот американцы, они давно сообразили, что нефть, газ, бриллианты — это замечательно, а еще есть кино. А мы только сейчас начинаем это понимать. Я понимаю, что в советское время у нас было кино, но мы все равно не заняли тех позиций, которые заняли американцы.

— Но кино-то у нас какое было!

— Но все равно мы не вышли на тот «оперативный простор», что занят теперь американцами. К большому сожалению.

— Индустрии не получилось, но искусство — было.

— Искусство было. Но все взаимосвязано. «Индустрия» — это когда можно заниматься искусством. Хотелось бы, чтобы меня знали так же, как мы знаем Де Ниро. К сожалению, это не так...

— Кстати, об «индустрии». Если бы появился телесериал, который вам понравился, вы бы согласились в нем сниматься?

— У меня в этом смысле ступор. Сериал — дело опасное.

— Но позволяют же себе звезды в Америке сняться в телесериале...

— Звезды? Кто? Николсон или Де Ниро? Не знаю таких примеров, чтобы они позволили себе сняться в телесериале. Это политика. Сериал — это сразу потом ярлык.

— Вам ли ярлыков бояться?

— Каждый занимает свое место. Популярные и обеспеченные Сталлоне и Шварценеггер никогда не появятся в хорошем кино, никогда. И никогда не будут выдвинуты на «Оскар»... Никогда.

Вспомнилось, что в семьдесят шестом году работа Сталлоне принесла фильму Джона Эвилдсена «Роки» три «Оскара», это я не компетентность О. Я. поставила под сомнение, это я чуть не обрушила теннисный стол, но очко при этом выиграла! Как он там... матч-бол.

А у нас все по-другому развивается. Мой внук просто умолял познакомить его с Певцовым, просто умолял, и я это сделал. Сериал какой-то вышел, «Петербургские...»

— Тайны?

— Нет (задумался). «Бандитский Петербург». Певцов же играет Треплева в «Чайке». Артист должен выстраивать себя по-другому, играть разные роли, тем самым он будет долее «живучим», век его будет дольше.

— А у вас были, как у Мюнхгаузена, моменты, когда хотелось все бросить и уйти во что-то другое — в другой мир, в другую профессию?

— Конечно. Но судьба как-то выводила из этого состояния. После неуспеха «Гамлета» статьи всякие появились, и вдруг наутро — предложение сниматься в «Крейцеровой сонате» у Швейцера... Очень грустным был момент по возвращении из Франции, я полгода отсутствовал, пока здесь творили «перестройку»... Я приехал и увидел ларьки, даже не ларьки, а барахолку возле Большого театра и у Малого театра, пустующие кинотеатры, где раскинулись автомобильные салоны, там, где еще вчера были девятичасовые утренние киносеансы. Мне показалось, что этой профессией бессмысленно теперь заниматься.

Отчаяние. Из кинематографа ушла идея, которой я принадлежал. Я много лет в своих картинах говорил от имени своего поколения, будь то «Полеты...» или «Мюнхгаузен».

— Разное время, разные герои.

— Тема — одна. И в этом смысле я счастливый артист. А тут — в чем сниматься? Как сниматься? Был момент отчаяния. Но все выправляется.

— Чем вы занимаетесь помимо своей профессии?

— Ничем. Ни на охоту, ни на рыбалку не езжу.

«Ничем-ничем»... мой матч-бол в это время превращается... Забила!

Конечно, разве мог бы Мюнхгаузен выиграть у девушки? Если бы я даже сломала стол, потеряла ракетку или проглотила шарик, он все равно объяснил бы мне смысл моей победы. Я выиграла. И, если честно, это здорово.

— И это — здорово. А каким вы были в детстве?

— Детство было безрадостное, нищее и трудное, три сына у матери, репрессированный отец, я мечтами жил... когда начал соображать — мечтами и фантазиями. Я и сейчас люблю мечтать и фантазировать.

— А врать умеете?

— Я нафантазировать могу все что угодно, но враньем это называть не хочется.

Мы присели на скамеечку, рядом дымился теннисный стол.

— В семейной жизни вы легкий человек?

Я никогда не видела более длительной «шекспировской паузы». Надеюсь, что это не было великолепной игрой великолепного актера.

— Наверное, да. Я никогда не «нагружу» окружающих своими проблемами. Я их стараюсь скрыть.

— Но близкие же это все равно чувствуют?

— Очень близкие, но именно их я и стараюсь не «нагружать».

— Депрессии у вас бывают?

— Да.

— И что? Спорт или холодные обливания?

— Работа. Для меня самое страшное — это «свободный день».

— А вот это один из мотивов, который заставляет актеров идти в режиссеры: понимаешь, что ты зависим от чьего-то желания...

— Может, и поэтому. Любой артист существует на какой-то скорости, на третьей, там, или на четвертой, и, если он останавливается... это очень трудно пережить, особенно актрисам, мужчине полегче.

— Как вы проводите отпуск?

— Бездарно. Не могу я отдых организовать, у меня на это фантазии не хватает. Страдаю от отсутствия конструктивных идей.

— Кто-то говорил, что русские целый год мечтают об отдыхе, а потом не знают, куда себя деть во время отпуска. Ну и ладно, а теперь о «самом-самом»: вы свою жену как очаровывали?

— В колхозе. «На картошке». Она была студенткой, на курс старше меня, мы были в одинаковых телогрейках, но в разных бригадах. Но потом нас объединил цирк. Нас пригласили от училища вести цирковое представление. А в цирке в отличие от театра нет мужских и женских гримерных, там все какое-то семейное. И нас пристроили в одну гримерку, восприняв как мужа и жену... И цирк нас соединил.

— Наверное, с тех пор вы любите цирк?

— Конечно. Когда был юбилей «Мюнхгаузена», который отмечался в цирке, Горин придумал, чтобы Мюнхгаузен вернулся и потом опять улетел. И на тросе меня поднимали под купол. Жуткое ощущение. Но взлетел. И внучка после этого представления стала меня бояться, но мысль она сформулировала странно, я — к ней, а она в слезы: «Я тебя боюсь». А там еще музыка из «Мюнхгаузена». Потом оказалось, что она просто волновалась за меня: ей показалось, что я буквально улетел куда-то в поднебесье. Ей тогда было четыре годика. Напугал ребенка.

— Ее не Мартой зовут?

— Лизонька.

Ах, с какой же теплотой он это произнес! Сразу захотелось стать его внучкой, или дочкой, или... а это вы сами подумали... а я имела в виду — захотелось поиграть с ним в теннис больше одного раза в жизни.

Наталья ДЮКОВА

В материале использованы фотографии: Юрия ФЕКЛИСТОВА