Инна Булкина. Дьявол в раю, американец в Париже и Миллер в России

В опрос о русском Миллере - вопрос рецепции прежде всего. Известность Миллера у нас предшествовала собственно прочтению, и были в ней флер легенды об "американском Париже", и скромное очарование декаданса (к которому Миллер не поспел, потому что опоздал родиться), сексуальной революции (к которой Миллер опять же не поспел, потому что состарился), и сладостное предвкушение запретного плода. Когда Миллера наконец прочли, последовало законное недоумение и законное же разочарование, потому как ждали откровений иного рода, а тут уже и "Маленькая Вера" прошла, и Жан Жене на подходе, да и было это в самом деле многословно, вязко и скучно. И все же тотальное раздражение рецензентов этим не оправдавшим надежд Миллером некорректно, мягко говоря. Он не виноват, просто так получилось. Он не обманывал, просто мы обманулись, и непонятно, с кем сводит счеты брезгливо-ироничный рецензент из НРК , чья молодость совпала с "пиком читательской славы Миллера и модой на леопардовые стульчаки".

Очередной Миллер от "Б.С.Г.-ПРЕСС" скроен вполне грамотно: обложка способна уловить неофита, чья молодость как раз таки совпала с модой на Тарантино: слегка знакомое имя, полукриминальное название и голый дяденька-зародыш-в-яйце на картинке. Юный неофит тоже обманется, ну так что ж... - от судьбы не уйдешь.

Под обложкой между тем есть своя четкая логика, как и в коротком предисловии Алексея Зверева. Это "малые формы" позднего Миллера, они предпочтительней романов - просто потому, что короче. А "Дьявол в раю" - если понимать ее (повесть) как притчу, а не как самоупоительную исповедь (т.е. если читать ее так, будто это не Миллер написал, а другой совсем писатель, что вполне возможно), - обнаруживает некую парадоксальность сюжета и литературную хитрость. "Он вовсе не так прост, этот Миллер", - должен сказать читатель, впадая в интонацию рассказчика.

В самом деле:

До мозга костей испорченный француз с говорящей фамилией (русский эквивалент, должно быть, - Смердяков) оказывается в гостях у своего простодушного американского друга по имени Миллер. Новый Свет поначалу предстает райским садом, но не тут-то было. Смердящий продукт вредоносной европейской цивилизации не находит себе покоя, он ворчит, он жалуется, он чешется - он буквально сдирает с себя кожу. Он мучает своего доброго друга Миллера, он изводит его семью и донимает его друзей, он оказывается сущим дьяволом, этот безобидный на первый взгляд парижский астролог Морикан (он же - Моритурус). Спасения не произошло, спаситель наказан за свои благодеяния (что нормально), рай обернулся адом, идиллия на поверку оказывается памфлетом, и самое удивительное в этой насквозь литературной и вполне предсказуемой истории то, что это "не-литература". Конрад Морикан не книжный злодей, а вполне реальный человек, должно быть, и правда не самый симпатичный. Миллер пригласил его к себе в Калифорнию, и Морикан провел там несколько месяцев в 1948 году. В результате получилась повесть о несостоявшемся спасении, о том, что всякое благодеяние неизбежно наказывается, о том, что Старый Свет стар и плох, а Новый Свет нов и прекрасен, и им не сойтись никак. Еще там есть отдельный философский сюжет, наивный, как всегда у Миллера, - о безуспешности диалога двух фатализмов: староевропейской астрологии и новомодного (на тот момент) восточного дзэна.

У Миллера есть одно свойство, которое, при всей безнадежной "наивности" его прозы, выдает, тем не менее, ее "литературную причастность": любимый герой Миллера по имени Миллер может сколь угодно настаивать на своей правоте, он зачастую (и здесь тоже) будет ненавязчиво уверять читателя в своей простодушной мудрости, но он никогда не станет обманывать и обманываться насчет собственной способности к счастью. Поэтому, при заведомой антитетичности "Дьявола в раю", хотя разоблачение протагониста в известном смысле происходит, однако очевидного хэппи-энда: счастливый Миллер и несчастный Морикан, ангелоподобный и благоденствующий Миллер против погибающего злодея Морикана, - мы здесь не найдем. Возможно, Миллер в самом деле "в ладу с собою", но, кажется, его единственное существенное преимущество перед Мориканом в том лишь, что он не чешется. В буквальном смысле, по крайней мере.

А вторая "повесть" - и не повесть вовсе. Это апология Рембо, названная цитатой из "Хмельного утра" и давшая, в свою очередь, название всей книге.

Восторг Миллера перед Рембо (равно как восторг его перед Достоевским, или Ницше, или Буддой) сродни упоению провинциального подростка, узнавшего о существовании иного мира, не привычного "мещанского" - серо-скучного, тесного и пошлого, но неправдоподобно яркого и прекрасного, открытого во все стороны, увлекательного и ни на что не похожего; в общем - это довольно обычное дело: превращение буржуазного мальчика в "книжного юношу", семейный бунт, поспешно истолкованный "в сторону Фрейда", и горделивое подвижничество литературного неофита. Замечательная особенность Миллера в том единственно состоит, что он это подростковое упоение сохранил до глубокой старости, всегда пребывая не столько даже писателем, который пишет книги, сколько человеком, который "ведет себя как писатель" и потому, кроме всего прочего, еще и пишет книги.

И эта "повесть" (эссе на самом деле) не о Рембо, конечно же, а о Миллере, даже там, где несколько страниц подряд речь будет идти о Рембо исключительно, а первое лицо не встретится ни разу. Миллер видит в Рембо своего двойника, Миллеру все время хочется сказать: "и он как я" (или "и я как он"), - пусть образцы сомнительны, а сходство ограничивается все тем же семейным бунтом:

"Подобно мадам Рембо, моя мать принадлежала к нордическому типу женщин... etc" , "...подобно Рембо, я тоже в весьма нежном возрасте начал кричать: "Смерть Богу!" , "...подобно Рембо, я ненавидел город, где родился" , и, наконец, "подобно Рембо", который обыкновенно подписывал письма: "этот бессердечный негодяй Рембо", "эпитет бессердечный мне очень нравилось слышать применительно к себе. У меня не было никаких принципов, для меня не существовало таких понятий, как верность или честь; блюдя собственные интересы, я мог обойтись самым беззастенчивым образом равно и с врагом и с другом. На добро я обычно отвечал оскорблениями и клеветой. Я был нагл, высокомерен, нетерпим, полон предубеждений, неумолимо упрям. Короче говоря, я был крайне неприятным человеком..." И тут же: "По сути же я был, что называется, славным малым" .

По большому счету, сходство Миллера с беспримерным Рембо заканчивается в тот момент, когда девятнадцатилетний Рембо перестает быть писателем. Миллер же оставался романтическим писателем до 89 лет, что довольно трогательно. "Время убийц" мало что объясняет в Рембо, но многое объясняет в Миллере и в текстах Миллера. Тот же "Дьявол в раю" откорректирован через многократно процитированный "Сезон в аду". Наверное, аморальный Рембо, по мысли Миллера,

- антипод аморального Морикана, притом что оба они носят ад в себе. Если, уподобившись Миллеру, впасть в романтическую метафорику, Рембо все же - ангел, падший ангел, оказавшийся "у врат преисподней" , ибо только там "маячит призрак спасения" . Случись так, что, подобно Морикану, Рембо собирал бы коллекцию порнографии, Миллер бы, надо думать, нашел это поэтичным.

Есть еще одна замечательная особенность у этой книжки: она лишний раз доказывает, что Генри Миллер - неисправимо французский писатель. Дело тут не в биографии и не в "материале". (Миллер - не единственный американский писатель, проживший некоторую часть жизни в Париже и писавший о нем.) При всем своем американском напоре и "несоразмерности", американском простодушии и невежестве, Миллер остается писателем французским просто потому, что он пишет как француз. Он красноречив и риторичен, он цветисто-многословен, как старые французы, даже жанры он здесь избирает исключительно французские: от moralite до essai.

Наконец, Миллер - писатель "лирического нерва": его материя - он сам. Он слишком влюблен в литературу, чтобы быть "литератором", чтобы видеть литературу как "материю" и "шить из нее штаны" (см. пушкинский анекдот об импровизаторе, пересказанный затем Маяковским: "Я сошью себе штаны из бархата голоса моего"). Его проза держится исключительно на эмоции, на назойливой непосредственности, он более всего раздражает т.н. "общими местами", но, как сказал однажды Тынянов о Есенине, "эмоциональный поэт имеет право на банальность". Поэтому - вернемся к началу - Миллер не заслуживает ни раздражения, ни разочарования, литература - вредная профессия, а старина Миллер "был, что называется, славным малым".