Роман Ганжа. Энциклопедия литературных героев: бытие

Е сли вы откроете философский словарь на слове "Софистика", то узнаете, что это такое философское течение, которое является "разновидностью метафизического мышления" и "коренится в абсолютизации относительности познания. Спекулируя на фактах изменчивости, противоречивости и сложности объектов познания, софистика отрицает абсолютные моменты в процессе постижения истины" (цит. по ФЭС, М., 1983). То есть софистика - это плохая, несовершенная метафизика. Как и последняя, она исходит из того, что есть нечто, доступное познанию, но, в отличие от нее, полагает, что это нечто изменчиво и преходяще, а потому наше познание несовершенно и недостоверно. Получается, обе они определяют себя относительно бытия, только метафизика претендует на непосредственное отношение, а софистика довольствуется и даже извлекает выгоду из своего опосредованного какими-то субъективными моментами отношения к бытию. Бытие есть , а дальше каждый изворачивается как хочет, чтобы оседлать его и править им.

Примерно то же самое мы встретим у Хайдеггера, для которого досократики всегда решительно следуют курсом Парменида - они все, даже когда говорят о логосе , описывают круги вокруг бытия. И вот Барбара Кассен, будучи весьма современной (книга вышла в 1995 году) французской философвумен, просто вынуждена объясниться с Хайдеггером по поводу логоса и софистов, которые тоже ведь были досократиками. Вот что она пишет: "В Трактате о небытии Горгия, через несколько десятилетий после Поэмы (Парменида. - Р.Г. ) , мы имеем дело с совсем другим отношением между бытием и речью. Горгий показывает, что и сама поэма, знает и хочет она этого или нет, есть в первую очередь нарративное исполнение, дискурсивный перформанс: отнюдь не некая исконная данность вещает через ее стихи, какое-то "есть" или "существует", нет - она сама создает свой предмет, создает его самим синтаксисом своих фраз. Бытие - и здесь говорит радикально критический по отношению к онтологии дух - не есть нечто, над чем приподнимает завесу слово, но то, что создается дискурсом, "эффект" поэмы, как герой "Одиссей" есть эффект Одиссеи . Если философия хочет заставить софистику замолчать, она поступает так, вне сомнения, потому, что в противном случае софистика творит философию как факт языка. Я предлагаю назвать логологией , термином, заимствованным у Новалиса, это восприятие онтологии как дискурса, это настоятельное указание на перформативную автономность языка и на порождаемый им эффект мира. Оказывается, можно было быть досократиком и думать по-иному" .

Одиссей здесь упомянут не случайно. Кассен приводит следующие фрагменты из "Поэмы" Парменида и из "Одиссеи":

Парменид, фр. VIII, 26-33 :
Но, неподвижное в пределах великих уз,
оно безначально и бесконечно, ибо рождение и гибель
совершенно удалены, а прогнало их истинное убеждение.
Пребывая тем же и там же, оно покоится само по себе,
и так оно прочно остается на том же месте , ибо могущественная Необходимость
удерживает его в узах предела , и они заключают его со всех сторон;
вот почему сущему нельзя быть несовершенным,
ибо оно не нуждается ни в чем, а если бы нуждалось, то во всем сразу. Гомер, "Одиссея", XII, 158-164 :
[Кирка] велит прежде всего избегать
божественного пения Сирен и их цветистого луга,
мне же она повелела услышать их голос, но вы заточите меня
в суровые узы , чтобы я прочно оставался на том же месте ,
стоя у основания мачты, а к ней пусть будут привязаны пределы .
И если я стану молить вас и приказывать отпустить меня,
вы тогда сильнее затягивайте узы.

Трактовка Барбарой Кассен этой параллели состоит в следующем. Одиссей, от лица которого идет речь в данном отрывке, и "знающий муж", к которому обращается богиня в отрывке из "Поэмы" Парменида, занимают одно и то же место в поиске обратного пути или истины. Но если у Гомера именно Одиссей привязан к мачте, то в узах предела удерживается уже не муж, но "то, что есть". Происходит раздвоение между тем, кто знает, и тем, что есть, с точки зрения повествования вполне обычное. Но результатом и эффектом этого раздвоения, протекающего на фоне первоначального тождества, которое мы видим в "Одиссее", является пресловутое тождество бытия и мышления, прочитываемое в знаменитом пассаже Парменида "одно и то же мыслить и то, о чем мысль..." . То есть эта самая загадочная и ключевая фраза западной философии становится доступна пониманию только в результате проведения интертекстуальной параллели, только лишь как отголосок иного дискурса и как эффект речи. Уже в самом своем истоке философия - как слово о сущем - оказывается невозможна, скомпрометирована своим статусом подхваченного чужого мотива.

Песня сирен трактуется как искушение потерять себя в событиях, в становлении: во времени. Именно становление есть то, что повторяется в песне и составляет саму материю эпического повествования. Чтобы убежать от смерти, Одиссею приходится бежать и от бессмертной славы, обрекая себя на неузнанность. Похожим образом ведет себя и сущее в "Поэме": путем самоограничения оно бежит от рождения и гибели, но одновременно и от всеобщего признания, ведь единодушное согласие в мнениях - это верный признак заблуждения. Итак, методом палимпсеста Кассен добивается того же эффекта, которого Горгий другим методом добивается в "Трактате о небытии": бытие - это эффект речи, философский персонаж, кочующий из текста в текст и прячущийся за разными масками, в том числе, как мы только что видели, за маской субъекта. Но маска не означает чего-то ложного, за которым кроется нечто истинное. Просто маска имеет две стороны, одна из которых обращена к нам, а другая - ко всем прочим текстам.

Таким образом, отношение обозначения переворачивается: не речь служит представителем внешнего мира, а наоборот: мир однозначно указывает на создавшую его речь как на свой единственный смысл. Риторический эффект, проявляющийся в поведении слушателя - не более чем один из возможных эффектов софистического дискурса, который фабрикует мир и заставляет его свершаться - всю меру чего мы сумеем оценить, обратившись к политике и литературе.

Что касается политики, то суть дела излагается Барбарой Кассен в следующем отрывке: "В высшей степени политический характер софистики - это, в сущности, дело логоса и логологии. Появление политики как таковой, как особой инстанции, не подчиненной никакой другой, более детерминирующей инстанции, - это попросту важнейший эффект критической позиции по отношению к онтологии, к дискурсу "Бытия", произносимому элеатами, и к дискурсу "Природы", исходящему из уст ионийцев. Если мы позволим себе еще более провокационное высказывание, матрица политики... - это Трактат о небытии . Если небытия действительно нет, и, значит, только бытие есть, и только оно мыслимо или мыслится, только оно может быть высказано, тогда должно быть достаточно высказать нечто, чтобы это нечто существовало... С этого момента (когда мы выяснили, что бытие - это эффект речи. - Р.Г. ) становится понятно, что присутствие Бытия, непосредственная данность Природы и свидетельство слова, задача которого - высказать их адекватно, - исчезают все вместе: физика, с которой слово снимает покровы, уступает место политике, которую дискурс создает" .

Другими словами, философия, руководствуясь понятием интенции , устанавливает над правилами языка суверенитет этики: если речь бьет в цель, которая всегда уже заранее известна, она хороша, в противном случае она плоха. Есть бытие, и есть субъект - более или менее меткий стрелок. Софистика же в своей ориентации на эффект не знает проблемы отграничения хорошего от плохого и истинного от ложного. Эффект - эффект речи - либо есть, либо его нет.

Тогда возникает следующий вопрос: что же такое риторика , которой сейчас обучают в школах и которая содержит в себе этику в виде "органической иерархии внешних топосов" (см.: Волков А.А. Основы русской риторики. - М., 1996, с. 63-70, 319-323)? Ответ Барбары Кассен таков: риторика - это такая машина, изобретенная Платоном и предназначенная для нейтрализации эффекта софистики, а именно для спациализации времени. Дело в том, что собственно "софистическая" риторика - это риторика времени. Ее девиз - речь идет тем же шагом, что и время . Дискурс здесь - не замкнутая целостность, но поток, из которого нельзя изъять настоящее время и применить принцип непротиворечия - не может быть А и в то же самое время не-А - просто потому, что нет двух одинаковых моментов времени. Отсюда - известные парадоксы и софизмы. И вот Аристотель ставит во главу угла принцип непротиворечия и тем самым останавливает время, создавая зримое пространство рассуждения. Всю речь теперь можно охватить одним взглядом, можно составить план речи, можно четко зафиксировать тезис и однозначно определить значение любого слова. Возникает риторика пространства, основой которой служит топос - общее место, и спациальные тропы - метафора и метонимия, которые "суть два способа создания паноптической геометрии, образуя аналогию пропорции (вечер это старость дня) или беря часть вместо целого (парус вместо корабля)" .

Остается лишь сказать, что современная литература и, в частности, роман как наиболее универсальный жанр имеют в своем истоке все же не такую вот платоноподобную риторику, но скорее софистику - а именно вторую софистику II и III веков, главной особенностью которой является переход от аристотелевского подражания природе к софистическому подражанию культуре, к дискурсу дискурсов, к палимпсесту. Изгнание софистики в литературу - это одновременно и победа платоновско-аристотелевской философии, и поражение: ведь в конечном итоге, как всем известно, именно литература ставит философию под вопрос, неизменно обнаруживая себя под маской последней.