Ревекка Фрумкина. Книги у изголовья
Ревекка Фрумкина
Дата публикации: 19 Октября 2000
Гаспаров М.Л. Записи и выписки. √ М.: Изд-во НЛО, 2000. - 415 с.
Место этой книги - именно у изголовья. Чтобы время от времени раскрывать ее наудачу, задумываться, удивляться, смеяться, не соглашаться. Один наш критик (из числа безусловно даровитых) сказал, что этой книгой Михаил Леонович Гаспаров "закрыл жанр". А я думаю, что он его не то чтобы открыл , но, безусловно, предложил нечто новое , вроде "Опытов" или "Записных книжек", но важное именно для современного читателя.
М.Л.Гаспаров - несомненно, давно уже знаменитость: блистательный филолог, стиховед, переводчик, автор поучительной книги "для всех" "Занимательная Греция". Но личность самого Михаила Леоновича (я имею в виду не его личные обстоятельства, но именно контуры личности в ее человеческой особливости): вкусы, ценности, самоощущение, да и страхи, наконец, - все это ранее пребывало в тени. Наконец, автор несколько приоткрылся, и я благодарна ему за то, что он поделился с нами своим богатством.
Остраненно, но оттого не менее пронзительно Михаил Леонович рассказал о семье и родителях, о юношеском одиночестве и о неизбежном одиночестве зрелого ученого; очень едко и узнаваемо о филфаке МГУ (мы почти одновременно там учились, хоть и познакомились всего лет двадцать назад), о безрадостном существовании Института мировой литературы времен застоя.
А еще Гаспаров показал нам поразительные варианты своих переводов-пересказов стихов: короче - еще короче - предельно возможная выжимка смысла.
Мемуарные и стихотворные тексты - это меньшая часть книги. Большая часть - именно записи и выписки, свои и чужие афористичные замечания, письма с путевыми впечатлениями, оценки, остроты и даже пересказ снов - как своих, так и чужих.
Записи и выписки расположены по алфавиту: слева - то, что в лексикографии называется "входная лексема", справа - либо цитата, содержащая это слово, либо размышления, с ним соотносимые. С одной стороны, это вроде бы и естественно, но по сути - весьма провокативно. Как если бы автор хотел сказать читателю: "Что же, братец, так всю жизнь и будешь думать, что Ценность предшествует Чувству ?"
Вот, например, на слово зеркало :
"Русская разговорная речь. Тексты", изд. РАН": я, заикаясь, привык следить за своей и чужой речью, поэтому мне не так неожиданно было увидеть в этом зеркале , как у меня рожа крива .
Гаспаров имеет в виду, что если читать подлинные, а не литературно обработанные тексты разговорной речи, то окажется, что говорим мы не то, чтобы запинаясь, а спотыкаясь , будто с похмелья. Это, между прочим, было научным открытием авторов упомянутой книги.
Биография - Мандельштам писал: у интеллигента не биография, а список прочитанных книг. А у меня - непрочитанных. Это у Гаспарова!..
Близнец - С.И.Гиндин сказал : половина "Близнеца в тучах" о дружбе и близнечестве - при переработке отпала потому, что Пастернак стал терять друзей. Обходиться без друзей, потом обходиться без книг - как трагично это засыхание человека, который продолжал верить, что поэзия - это губка. Письма его многословны, как у молодого Бакунина с друзьями: чем больше он чувствовал себя равнодушным, тем больше старался быть деликатным. См. вата .
Мне хотелось бы думать, что, прочитав эти строки, моя юная приятельница И. поспешит открыть сначала стихи Пастернака, потом какой-нибудь из томов его переписки - лучше всего переписку с Ольгой Фрейденберг. Или спросит меня по поводу веры в то, что поэзия - губка . Тем более, что С.И.Гиндин, некогда мой студент, теперь - ее профессор.
Быть может, я наивна и не стоит ждать таких прямых откликов. Но ведь когда в десятом классе мне подарили "Мою жизнь в искусстве" Станиславского, я поняла, что не понимаю сути, потому что не знаю пьес, которые ставились в МХТ. Тогда я просто составила список и в ближайшие полгода сумела добыть (именно добыть - это год 1949) Леонида Андреева, Ибсена и почти все остальное.
В конце дня, наполненного обычными изматывающими попытками найти ясные слова для изложения результатов своих профессиональных штудий, я наугад открываю "Записи и выписки".
Я чувствую нечто близкое к утешению. Жизнь трудна, но безмерно богата. Абсурдна, комична, забавна, неисчерпаема.
Слышны самые разные голоса - вот те, кто "в года глухие" вещал нам с кафедры, запрещал, вычеркивал, доносил, не пускал. Вот остроумные речения почтенных докторов и профессоров, которых я некогда знала как еще не определившихся в своих пристрастиях совсем молодых людей. Андрей, Боря, еще один Боря, Лена, Нина, Оля... Вот mots тех, кто постарше - из круга ранних семиотиков.
Но это как бы между прочим, как задник на декорациях. Высвечен же более всего автор, желавший, впрочем, остаться лишь "точкой пересечения социальных отношений" .
Поразительна интонация его мемуарных фрагментов. Текст абсолютно отжат и как бы лишен эмоций. На деле за этим якобы холодом скрыта трагедия одинокого существования мальчика, не удивлявшегося ни вечной занятости матери, ни отсутствию отца - потому что почти ни у кого отцов не было, да и матерей в те времена мы видели от случая к случаю. Потому что вначале - скудная жизнь между бедностью и совершенной бедностью, потом - война и эвакуация: разрыв между прошлым и будущим, травма, характерная для большинства наших сверстников (мне показалось, что заголовок "Война и эвакуация" я уже где-то видела - оказалось, в своих собственных мемуарах). Разоренное жилье, коммунальная квартира, где ребенок даже не знает соседей - так безопаснее, детские болезни, позволяющие жить в мире, более подлинном, чем реальный, - в мире книг. Мальчик в жару, съежившись под комковатым одеялом, читает Жюля Верна по книге с ятями...
В этой связи любопытен обмен мнениями между автором и его ученицей и коллегой Ниной Брагинской. М.Л. говорит, что он не помнит и не любит своего детства, но в воспоминаниях всегда возвращается именно к нему. Его собеседница считает это закономерным: "Воспоминания о детстве никто не может проверить, а в воспоминаниях о зрелом возрасте приходится оглядываться, что об этом написали или напишут другие" . Из приводимого далее М.Л. примера, касающегося не написанных критиком В.В.Смирновой мемуаров о Пастернаке, видно, что М.Л. с этим скорее согласен.
Мне кажется, что дело в другом. Описывая зрелые годы, очень трудно не только рассказать все "как оно есть" - это вообще невозможно, потому что это "оно" для меня существует в одном модусе, а для других людей в совершенно ином. Однако же труднее всего просто остаться целомудренным - не задевать чужие чувства, не разглашать чужие тайны, не разбередить ненароком чужие раны. Детство без остатка принадлежит герою - в худшем случае, он погрешит против фактов.
Уже годы учения, а тем более - годы зрелости вовлекают в круг повествования людей, у которых мемуарист не может спросить, как они относятся к тому, что он вообще намерен упомянуть их имена. Получается, что прежде всего именно о живых aut bene aut nihil . Точнее никакого или - или . Потому что стоит мемуаристу перейти от пересказа проницательных суждений академика НН о барокко к замечанию о том, что в свои 20 лет тот своей хрупкостью и незащищенностью напоминал юного Джона из "Саги о Форсайтах", возникает риск, что сам НН или общие знакомые, или просто читатели заподозрят автора либо в особых чувствах к юному НН, либо в желании намекнуть на нынешние дружеские отношения со знаменитостью и т.д. Поэтому прав М.Л., когда он не пишет о своем друге, утонувшем в двадцать лет, а в его память печатает свой перевод плача Джона Мильтона об утонувшем юноше, ограничивая себя строкой: "Мы с ним любили английские стихи и греческие мифы" . И эта строка печальнее любого, самого мастерского рассказа.
И в заключение - еще один пример:
Интерпретация - Не спешите по ту сторону слов! несказанное есть часть сказанного, а не наоборот.
Да, тайная свобода - в конце концов, всего лишь (!) проблема личного выбора.
P.S. Но вот что меня совершенно сразило - как книга, полная "жалости и милости", проникнутая скромностью, доходящей до самоумаления, могла подвигнуть нескольких воспитанных людей на полемику по ее поводу в такой тональности, которая заставила бы самого Михаила Леоновича по меньшей мере залить уши воском?
Новое литературное обозрение. Номер 41. Главный редактор - Ирина Прохорова. √ М., 2000. - 448 с.; тираж 3000 экз.
Зачем держать журнал на полке у изголовья? А я только что его туда поставила. То есть не вообще все номера НЛО - тут никакого изголовья не хватило бы, а именно этот 41-й номер, потому что мне его на днях подарили (писано летом; с тех пор меня облагодетельствовали тремя следующими книжками НЛО). 41-й вышел в новой обложке (сделанной с большим вкусом) и с несколько по-иному организованным содержимым, что мне тоже очень по душе. Больше живости, больше теории и анализа. Одна подборка материалов о Максиме Соколове чего стоит!
А раздел "Теории заговора" со статьей Андрея Зорина - на другие его статьи я уже не раз ссылалась в своих специальных работах. (Мы не знакомы - может быть, теперь Зорин узнает, что его читает отнюдь не узкий круг коллег? Было бы славно.)
Тепло и достойно почтили память Генриха Сапгира, напечатав вдобавок к статьям о нем качественно выполненные фотографии, а главное, целый сборник его стихов - и это, заметьте, первопубликация.
Раздел "Библиография", о котором я надеюсь когда-нибудь специально рассказать, завершается изящной рецензией Ольги Вайнштейн на несколько новейших русских "дамских" романов. Не часто встретишь текст такой выделки и прозрачности.
Номер 41 будет долго "жить" у моего изголовья: мне предстоит его читать и перечитывать, возвращаясь то к недопонятому, то к особенно удачному. Я, несомненно, буду - horribile dictu - делать пометки на полях мягким "советским" карандашом "Архитектор 3М" (именно его штрихи можно потом безболезненно стереть). Таков мой способ фиксировать важные для меня мысли и ссылки, которые я затем занесу в компьютер. Всего этого в НЛО-41 так много, что держать журнал на дальней полке шкафа было бы просто утомительно.
Как ненасытный "профессиональный" читатель, я и прежде читала этот журнал. Точнее говоря, будучи лингвистом и психологом, я долго пребывала по отношению к НЛО в позиции читателя : "И что там еще эдакого уделал Михаил Золотоносов?" Или: "А где же все-таки у журнала концепция?" (Наивную убежденность в необходимости таковой для любого журнала я все еще сохраняю.)
Однако с некоторого момента выяснилось, что в НЛО пропасть материалов, которые мне нужны уже не как профессиональному читателю, а именно как профессионалу. То есть как ученому (sorry to be personal!). Первым всерьез нужным мне выпуском стал том 22 - "Другие литературы". Потом я вернулась к номеру 17 - о философии филологии. Потом я захотела иметь дома (!) все вышедшие номера - но не тут-то было. Оказалось, что это поначалу довольно эзотерическое (или экзотическое?) издание обрело концепцию, стало нужным многим и его благополучно раскупили. Так что спешите видеть. Читать, то есть. Номер 44 еще не разобрали.