| Татьяна Толстая надеется обучить грамоте всех буратин Роман Татьяны Толстой «Кысь» был восславлен до появления его печатной версии (М., «Подкова»; «Иностранка»). Его долго анонсировал журнал «Знамя», в итоге оставшийся без лакомого куска. О нем гудел Интернет. Первую главу -- с заливисто восторженной редакционной врезкой -- тиснуло «Книжное обозрение». Не говорим уж о беседах продвинутых членов культурного сообщества, проходивших под девизом: «Вот приедет барин// Барин вам покажет!» «Барин» -- Толстая; «приедет» -- из Америки; «покажет» -- как надо романы писать. Так покажет, что сами продвинутые члены культурного сообщества на некоторое время прекратят разговоры об «умершем жанре». В общем, величие романа обнаружилось раньше, чем его текст.
Что нормально, ибо есть у нас когорта литераторов, давно и навсегда назначенных -- воспользуемся речением, обыгранным и в романе Толстой, -- «академиками, героями, мореплавателями и плотниками». Причем если таковой статус Виктора Ерофеева сохраняется в основном по инерции (и благодаря автоимиджмейкерской энергии сочинителя), если слава Виктора Пелевина зиждется на реальной (хоть для кое-кого и огорчительной) основе общественной инфантильности, если триумфы Владимира Сорокина обусловлены вычитанными из модных философских книжек мечтами о невероятной «крутизне», а успех Бориса Акунина -- тоской по уютному «культурному» чтиву с «либеральным» ворсом, если все наши «культовые» авторы (включая откровенно комических недавних назначенцев -- Сергея Болмата и Сергея Обломова -- и почему-то не получившего должной раскрутки, хотя явно на нее рассчитанного Павла Крусанова) время от времени выслушивают критические укоризны, а то и страстные поношения, то с Толстой дело обстоит иначе.
О Толстой, кажется, никто слова дурного не сказал. Она в равной мере нравится любителям «сорокинской» крутизны и тем, кто гордится классическими вкусами и верностью гуманистическим ценностям. Да и не объяснишь радость от ее кружевных рассказов десятилетней (как минимум) давности чисто вешними факторами -- милые были рассказы, просчитано «набоковские», окутанные мягкой ностальгической дымкой, изобилующие «вкусными» деталями, грустные, но не сползающие ни в истерику, ни в расслабленную слезливость. «Вот как можно (должно) писать!» -- восклицал тогда едва ли не каждый читатель (критик). Подразумевалось, что из так написанного что-нибудь важное непременно да вычитаешь. И вычитывали: печаль по обреченным тлению вещам, по сломанным либо задавленным человеческим душам, по уходящей культуре, по скоротечности жизни. Ну и некоторую апологию искусства -- потому как если бы не слог (Толстой), то и исчезли бы без следа бедные, но милые персонажи вкупе с красивой коллекцией благороднейшего антиквариата.
Бедновато? В конце 80-х такой вопрос просто не ставился. «Эстетизм» Толстой был важнее ее «морализма». Иначе смотрела на эту проблему только сама Толстая, принявшаяся за заветный труд уже в пору своего триумфального выхода в пространства публичной словесности (под текстом даты: 1986--2000). Роман «Кысь» строится на тезисе: «Вы все не умеете читать, а стало быть, книги -- сколь угодно замечательные -- вам не впрок». Потому главы его носят имена русских букв (от «аза» до «ижицы»), самый симпатичный персонаж по ходу дела печалуется об исчезновении «фиты», а незадолго до развязки отвечает на вопрос возжелавшего полной истины главного героя («Книгу-то эту где искать?... Где сказано, как жить!»): «Азбуку учи! Азбуку! Сто раз повторял! Без азбуки не прочтешь!»
Вот прочитаем мы «Кысь» (мудростью проникнемся, видимо наизусть текст выучив), и тогда, быть может, что-то сдвинется. Ну а не хватит силенок -- останемся в том заколдованном круге, о коем и повествует Толстая, в том русском бреду, где будущее (действие происходит через несколько столетий после Взрыва, превратившего людей в мутантов) неотличимо от прошлого (в романе представлен синтез неолита и средневековья). Будем мы, «голубчики», (так именуют друг друга персонажи Толстой) трястись над огнем (добывать не умеем), подчиняться произволу «мурз», славить очередного верховного Федора Кузьмича, что изобрел колесо и коромысло и сочинил всю мировую литературу (бывшая Москва и зовется Федор-Кузьмичск -- до тех пор, пока новый царек не наречет ее Кудеяр-Кудеярычском). Будем питаться мышами и червырями, драться, воровать, ржать над чужими бедами, исходить похотью, изнывать от страха перед властями, а пуще -- перед Санитарами (тайной полицией), а того пуще -- перед невидимым зверем Кысь, что живет в северных лесах, дико и жалобно воет и бросается на зазевавшегося голубчика, рвет когтем его главную жилочку -- «и весь разум из человека выйдет». Будут вести свои бессмысленные споры «прежние»: то ли прошлое восстанавливать надо, то ли на прогресс и Запад надеяться. Будут дразнить и соблазнять нас химерой культуры: «старопечатные книги» запрещены (на тех, кто хранит их, и охотятся Санитары), но писцы исправно покрывают бересту «новыми сочинениями» Федора Кузьмича, каковые всегда можно купить на торжище, заплатив некоторым количеством мышей. А если кто шибко полюбит книжную мудрость, если возжаждет всю ее себе присвоить (проникнется духом гоголевского Петрушки), то станет он орудием тех же самых Санитаров -- «лечить» (убивать) других голубчиков начнет, в очередной революции участие примет и ради «спасения искусства» на предательство пойдет. И окажется, что он (ты, читающий без разумения!) и есть невидимый зверь Кысь. Что и случилось с главным героем романа. Правда, почему-то пережившим финальную катастрофу -- новый Взрыв, после которого на вечном нашем пепелище длят свои споры двое всегда живых «прежних» -- «хранитель огня» и «диссидент-западник».
Так и будет. А все потому, что азбуки не выучили. Чего читаем -- не понимаем. Вот и я не понимаю, почему мастеровитая имитация Ремизова и Замятина (хорошую прозу писали!), байки про мутантов (то Стругацкими пахнет, то средним фэнтези потянет), игра с мифологической символикой (скажи интеллектуалу «мышь» -- ассоциаций на семь верст станет), сорокинское смакование мерзости, банальности о связи культуры с тоталитаризмом (и банальное их опровержение), набоковское воспарение над «мнимым» миром, дозированная ирония над безусловно дорогими автору мыслями (почти общая мета сегодняшней газетной эссеистики) и желание понравиться всем, всем, всем (спрятав в кармане комбинацию из трех пальцев -- «читать-то вы толком не умеете!») -- почему этот коктейль из хорошо известных ингредиентов (к тому же скверно взбитый -- сюжетостроение у Толстой слабое) должен одарить меня высшим знанием.
Только не надо о том, что все очень изысканно написано. Согласимся. Но, во-первых, такое и про Акунина говорят. А во-вторых, не ради подобных комплиментов Толстая без малого полтора десятилетия работала над своей азбукой. Конечно, Буратино книжкой с большими буквами и яркими картинками страстно пленился. Но это не помешало ему сменять азбуку на билет в кукольный театр Карабаса-Барабаса. Андрей НЕМЗЕР |
