Тайна Сэлинджера раскрыта в книге его дочери «Над пропастью мечты»

МАРГАРЕТ СЭЛИНДЖЕР: «МОЙ ПАПА ОГРАНИЧЕННЫЙ И ЖАЛКИЙ ЧЕЛОВЕК»

Практически никому не известно о том, как он живет, чем, да и живет ли вообще. Тем не менее Джерому Дейвиду Сэлинджеру сейчас 81 год, обитает он по-прежнему с женой Колин в своем поместье Корниш (Нью-Гэмпшир).С тех пор как Сэлинджер стал известным писателем, он ведет жизнь отшельника. Лишь однажды дотошному репортеру удалось проследить путь мэтра от дома до местной почты. Но выведать, кому же отправлялись письма, не получилось. Таинственность, которой окружил себя писатель, будоражила воображение почитателей его таланта, рождая самые невероятные слухи. Поговаривали даже, что Сэлинджер продолжает писать и печататься, но под другим именем. Под каким — не выяснили. И вот жизнь преподнесла почитателям Сэлинджера сюрприз — его дочь Маргарет выпустила в свет воспоминания об отце. Как известно, большинство детей знаменитостей, вырастая, редко выражают благодарность своим родителям за счастливое детство. И воспоминания Маргарет Сэлинджер оказались не исключением

МЕЖДУ МЕЧТОЙ И КОШМАРОМ

Мы жили в Корнише (Нью-Гэмпшир), месте диком и лесистом, и ближайшими нашими соседями были лишь семь старых, поросших мхом надгробий. Мой отец до такой степени стремился отгородиться от внешнего мира, что случайный прохожий, забредший на огонек, мог просто испугаться той уединенной обители, которая считалась нашим домом.

Мир, в котором мы обитали, был подвешен отцом между мечтой и кошмаром, как качели над пропастью. Мои родители жили в придуманном ими мире прекрасных мечтаний, но при этом не умели и не хотели хоть как-то ладить с реальностью.

Мать родила меня, будучи почти ребенком сама. Отец, к тому времени уже известный писатель, был из тех людей, кто не умеет завязывать даже шнурки собственных ботинок, и с самого своего появления на свет я была предоставлена самой себе.

Однажды отец поведал одному приятелю, что для него писательство — это служение и путь к высшей истине и просветлению. Он хотел посвятить свою жизнь только творчеству, собственно говоря, творчество для него и было жизнью. Когда он решался снизойти до общения с простыми смертными, он мог быть забавным, любящим и внимательным, он обладал невероятной силы обаянием, но горе было тому несчастному, кто рискнул бы прервать его творческие поиски. Отец склонен был рассматривать подобное как святотатство.

Я знаю по рассказам матери, что до того, как они с отцом поженились, они часто общались с его друзьями, путешествовали в Нью-Йорк или в Бостон, но, выйдя за него замуж, она была изолирована от всего и всех до такой степени, что начала ощущать себя узником. С четвертого месяца своей беременности она уже не виделась ни с кем.

Клер Дуглас, мать Маргарет и Мэтью, сошлась с Сэлинджером в 1950 году. Ей было 16, ему — 31. Это был его второй брак. О первом он вспоминать не любил. С первой женой Сильвией Сэлинджер, будучи офицером Британской разведки, познакомился во время Второй мировой войны. Что называется, при исполнении служебных обязанностей. Он арестовывал Сильвию, которая была мелким функционером нацистской партии.

Если верить воспоминаниям Маргарет, то, когда Сэлинджер встретил Клер, он был убежденным сторонником воздержания. В ту пору он увлекался индийской рели-

гией и придерживался того, что секс мешает творчеству. Маргарет утверждает, что сексуальные контакты между родителями были крайне редки, однако двое детишек в этом браке все же появились на свет.

Увезя Клер в глушь, поселившись с ней в доме, в котором не было ни отопления, ни горячей воды, Сэлинджер тем не менее требовал от молоденькой жены и чтобы она готовила ему мудреную здоровую пищу, и чтобы простыни она стирала дважды в неделю. Он считал, что без соблюдения этих условий просветления в творчестве не наступит.

Отец настаивал на том, чтобы мать сожгла за собой все мосты. Он просил ее не привозить с собой в Корниш никакого багажа, дабы ничто не напоминало ни ему, ни ей о ее прошлой студенческой жизни. Она уничтожила все свои бумаги, включая и пьесы, которые к тому времени написала. Нет нужды говорить о том, как он относился к ее контактам с друзьями и родственниками. Я была свидетельницей того, как он издевался над каждым, кто мог бы стать ее приятелем, так же как и над ее привязанностями.

Несмотря на то что мать старалась делать все, чтобы соответствовать его требованиям, с течением времени она раздражала его все больше и больше. Казалось, что она попала в заколдованный лабиринт, где на каждом повороте натыкалась на все новые требования, и требования эти менялись и ужесточались до бесконечности. Она совершенно растерялась и вообразила, раздавленная комплексом вечной вины, что, только родив ребенка, — а она знала, как сильно он любит детей, — она сможет оправдаться за свое существование и обрести твердую почву под ногами. Когда же мать поняла, что беременность только отталкивает его, это вызвало у нее такую депрессию, которая чуть было не привела к самоубийству.

Клер родила дочь 10 декабря 1955 года, переносив ее три недели. Роды были нелегкими. Интересно, что Сэлинджер пожелал назвать свою дочь Фиби — так звали сестренку Холдена Колфилда. Но Клер встала на дыбы и, как ни странно, в битве за имя ребенка победила. Девочку назвали Маргарет Энн, в просторечии Пегги.

Маргарет вспоминает, что про ее младенчество родители рассказывали просто ужасы какие-то. Отец жаловался на ее непрекращавшийся ни на минуту плач. Он даже говорил крестным девочки: «Мы уже было склонялись к мысли отдать ее обратно в больницу».

Именно в то время он взялся за обустройство себе рабочего места в лесу, примерно в четверти мили от дома. Вскоре он выстроил себе хижину и проводил в ней по три-четыре дня кряду, оставляя жену и младенца одних в доме на опушке леса.

Мой отец жаловался крестным на мои вечные болезни и утверждал, что из-за этого он ни с кем не виделся всю зиму. Но он не раскрывал им одной маленькой подробности: что меня, не вылезающую из болезней, ни разу не отвезли к доктору. К тому времени он ударился в следование заповедям разных сект, и доктора были запрещены вслед за друзьями и гостями. Я была предоставлена самой себе, а моя мать тем временем все чаще проваливалась в приступы депрессии. К середине зимы 1957 года, когда мне исполнился год и один месяц, ее психика расшаталась настолько, что она стала склоняться к мысли оборвать все одним махом. Она стала строить планы, как убить меня, а затем покончить с собой.

Продумывание деталей заняло несколько недель. Мать упросила отца взять нас с собой в поездку на какое-то сборище в редакции журнала «Нью-Йоркер» — в ту пору он еще отвергал не все светские приглашения. Мать хотела привести свой страшный план в исполнение в гостинице, но какие-то силы вмешались и нашептали ей на ухо другое решение. Она решилась взять меня и сбежать куда глаза глядят.

Но четыре месяца спустя мы снова вернулись в наш дом в Корнише, Нью-Гэмпшир.

Недостаток общения с живыми людьми, особенно на протяжении долгих зим, я компенсировала лишь тем, что рисовало мое воображение. Картинки мелькали перед моими закрытыми глазами, складываясь в причудливые видения из придуманной жизни. Мама по часу в день читала мне книжки. Отец рассказывал свои истории.

Его истории никогда не были нравоучительными сказками на ночь, которые обычно взрослые рассказывают детям, — они причудливо переплетались с нашей каждодневной жизнью, возникали вдруг, из ничего, когда мы вместе кормили птиц, или ходили на мельницу, или просто гуляли после обеда.

Когда мне исполнилось пять с половиной лет, летом 1961 года, я больше не ждала появления отца у нас в доме, я уже была достаточно большой, чтобы самой проявлять инициативу. Это было настоящим испытанием — самой пройтись через лес к хижине, выстроенной отцом для работы, и принести ему ленч.

Его дом — одна комната и терраса — был построен из просмоленного дерева и выкрашен в зеленый цвет. Видно, в целях конспирации, чтобы случайно забредший в эти глухие места путник не смог обнаружить притаившуюся за соснами хижину. В комнате стояла походная армейская кровать, над ней — книжные полки и детские рисунки Маргарет. Вместо стола тяжелая доска, на которой стояла допотопная пишущая машинка, а вместо рабочего кресла огромное, укрепленное на возвышении автомобильное сиденье. По словам Маргарет, ей казалось, что оно было подвешено в воздухе. Сэлинджер любил устраиваться на этом импровизированном троне в позе лотоса и предаваться медитации.

Он никогда не вел с нами глупых, сюсюкающих разговоров подобно всем прочим взрослым. Он говорил о тех вещах, которые дети обычно обсуждают друг с другом. К сожалению, сама я утратила этот дар — чувствовать детскую душу, как только выросла. Сама не знаю почему, но я была рада, что у него есть эта зеленая хижина в лесу.

Когда мои родители разошлись, отец выстроил себе настоящий дом около дороги, с нормальным кабинетом, который уже смотрелся просто как еще одна комната с книжными полками, и, хотя он использовал все то же старое автомобильное сиденье в качестве рабочего кресла и все ту же старомодную пишущую машинку, я ощущала, что что-то безвозвратно ушло как из его, так и из моей жизни.

Сэлинджер развелся с Клер Дуглас в 1966 году, и все его последующие жены и любовницы были уже моложе его больше чем в два раза.

Одна из его бывших любовниц, писательница Джойс Мэйнард, опубликовала воспоминания о своем романе и жизни с Сэлинджером. Ей было восемнадцать, ему — пятьдесят три. Роман их начался с того, что девушка забрасывала писателя восторженными письмами. Потом он предложил ей бросить университет и поселиться с ним. Снова «отринь все и иди за мной». Впрочем, Джойс Мэйнард долго Сэлинджера не выдержала.

Я старалась избегать всего того, что вызывало у моего отца гнев или презрение. Но если я могла как-то уходить от стычек между мною и братом, то уйти от собственных болезней было не в моей власти. Это сводило отца с ума. Он ужасно переживал, когда мы заболевали, но в то же время жутко злился на нас, просто зверел. И вымещал свой гнев на нашей матери, придираясь к ней за то, что она, допустим, недостаточно скрупулезно соблюдала нашу диету, или давала нам недостаточно (по его мнению) витамина С, или протеина, или сырых овощей, или чего бы то ни было еще. Он придумывал диету, а неделю спустя предавал ее анафеме. Нездоровье было единственным объединяющим нас с братом недостатком. Как только отец появлялся в дверях, мы шептали друг другу на ухо: «Только не говори папе, что я заболел». И прятали в кулачках предательские носовые платки.

Сэлинджер был зациклен на нетрадиционной медицине. И любое открытие в этой области испробовал на собственных детях и на себе. Правда, наиболее оригинальным способам поддержания здоровья, типа питья собственной мочи, он следовал в одиночку. Но гомеопатию и акупунктуру он практиковал на всех членах семьи. Стоило кому-нибудь из домашних заболеть, как Сэлинджер забрасывал собственное творчество и с бешеной энергией начинал выискивать в книгах чудодейственные средства, способные вылечить моментально. Если средство не помогало, он снова с головой зарывался в книги.

Гомеопатия довольно часто помогала моему брату, но редко, почти никогда — мне. Отец обожал акупунктуру, причем использовал деревянные лучинки вместо иголок. Лечение этими лучинками доставляло сомнительное удовольствие — все равно что тупой карандаш вгрызался тебе под кожу. Было чертовски больно. Однажды брат сильно простудился, и тут же явился отец со своими проклятыми лучинками, чтобы воздействовать на какую-то точку, повышающую иммунитет, на мизинце Мэтью.

Мэтью начал орать. Если стараться деревянной лучиной пронзить мизинец до кости, то можно довести до слез и взрослого мужчину, а не только маленького мальчика. Но отец от подобной реакции Мэтью, как и следовало ожидать, впал в ярость. Он ринулся к двери, рыча: «Ты, твоя мать и твоя сестра — у вас самый низкий в мире болевой порог! Ради Бога, ты орешь, как будто тебя ранили шрапнелью!» И он хлопнул дверью.

У отца был просто пунктик — лечить нас, а мне, как назло, ни один из его методов не помогал.

Я становилась сама себе отвратительна, когда болела, и с самого детства у меня сформировался комплекс вины за собственную болезненность и несовершенство.

Весной 1964 года, когда мне было восемь лет, я как-то отправилась с ленчем к отцу в Зеленую хижину и вдруг услышала жуткий звук. Он лежал на кушетке, под собственноручно сконструированными солнечными рефлекторами для загара — еще один его пунктик, — стоял апрель, а он был уже темно-коричневого цвета. Когда я появилась из-за угла, он объяснил, что разговаривал с природой на ее языке. Это вызывало во мне чувство гадливости и страха по отношению к отцу.

После нескольких месяцев экспериментов по сухому голоданию его кожа приобрела зеленоватый, болезненный оттенок, а дыхание — запах гниения и смерти. Вспоминая об этом даже сейчас, спустя много лет, мне хочется блевать. Тогда я по-настоящему испугалась, что он может умереть.

Однажды, думаю, мне было тогда где-то восемь, я сказала отцу, что он любит людей лишь в гомеопатических дозах. Он воспринял мое наблюдение как тонкое и проницательное и радостно пересказывал его каждому знакомому, подобно тому, как счастливые родители делятся забавными словечками или проказами своих детей. Тогда я просто имела в виду, что он может переносить людей лишь минутами, но сейчас понимаю, что замечание о гомеопатических дозах имело и второй, углубленный смысл, лежащий в основе самого метода гомеопатии. Он любил только тех людей, которые были похожи на него самого, и искал в других людях абсолютного подобия собственной персоне.

Поскольку я была очень чувствительной девочкой и могла улавливать его настроения подобно антенне, мне долгое время удавалось как-то соответствовать его требованиям и не раздражать его. Но войти в его мир мне не удавалось — для этого, вероятно, нужно было из живой, трехмерной девочки превратиться в персонаж, суметь очистить себя от всей глубины, сложности и несовершенства реально существующего человека.

Как-то я позволила себе поспорить с отцом по дороге из школы домой, в машине. И он меня, десятилетнюю, вызвонил по телефону, предложил прийти и обсудить это дело, что, на мой взгляд, было слишком уж по-взрослому. Я до сих пор помню этот наш разговор дословно. Он сказал, что мы должны прийти к соглашению, потому что «когда я расхожусь в чем-то с человеком, я расхожусь с ним». И он поведал мне историю о том, как порвал отношения со своим другом и больше никогда в жизни с ним не разговаривал. К тому времени я уже понимала, что подобное произошло не с одним, а со всеми его немногочисленными друзьями. Закончил он свое нравоучение словами: «Я всегда буду любить тебя, но как только я теряю уважение к человеку, я рву с ним. Окончательно».

Несмотря на то что в ответ на его слова мое нутро содрогнулось, я все равно подумала, что это круто, что он относится ко мне, как к взрослой. Теперь же, когда я сама взрослый человек, я думаю: «Ты что, спятил? Ведь это десятилетний ребенок, твой десятилетний ребенок! Как же ты мог говорить ему подобные вещи?!

ЛОВЕЦ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ДУШ

Знаете, сколько лет было бы сегодня герою «Над пропастью во ржи» Холдену Колфилду при условии, что он бы повзрослел, не покончив с собой, как другие герои Сэлинджера, а остался бы жив-здоров, как автор? Давайте прикинем. В книжке ему шестнадцать. А вот-вот стукнет полтинник. Книга вышла в начале 1951 года. Холден Колфилд был бы дедушкой. И, вероятно, вел бы жизнь, которую когда-то считал свинством: «...работать в какой-нибудь конторе, зарабатывать уйму денег, и ездить на работу в машине или в автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все вечера, и ходить в кино...»

Но Холден Колфилд не вырос. Он навсегда остался заключенным в сэлинджеровской стране вечного детства. Впрочем, как и сам автор.

Маргарет, сама того не желая, обнажила главную трагедию своего отца — по мировосприятию он так и остался подростком. Отсюда и максимализм, и нетерпимость, и болезненная отстраненность от окружающих, и чувство гадливости по отношению к больным людям. Он создал Героя и не смог из него выбраться.

В 1993 году на шестом месяце беременности я заболела. Меня госпитализировали с диагнозом «острый сепсис и обезвоживание». Доктор ворчал, что, если бы я протянула еще день, то умерла бы.

После нескольких недель в больнице врачи разрешили мне уехать домой, поставив условие: кто-то должен круглосуточно наблюдать за мной, так как существует угроза рецидива. К тому времени мой отец был уже несколько лет женат на молоденькой медсестре по имени Колин, она-то и вызвалась присматривать за мной. Когда я говорила из больницы с ней по телефону, до меня долетали слова отца: «Зачем ей понадобилась медсестра? Ты только помогаешь ей уверовать в то, что она инвалид».

Словом, идея Колин ухаживать за мной отнюдь не обрадовала отца, а с ее стороны этот поступок был настоящим геройством.

Я уже видела, как он относится к ней, когда навещала их раньше, это поразило меня до глубины души. Я начала понимать то, чего не могла понять на протяжении всей

моей жизни: как он умудряется уничтожать женщин, живущих рядом с ним, оставаясь при этом джентльменом.

Нынешняя жена Сэлинджера Колин младше его на пятьдесят лет. С женщинами ему всегда везло, считает Маргарет, хотя он никогда этого не ценил и превращал их жизнь в сплошную череду упреков и брани. Колин здесь не исключение. Что бы она ни сделала, ни сказала, вызывало в нем раздражение. По словам Маргарет, он бранил бедную Колин за все, что делало ее привлекательной, за ее юный возраст, невинность и простодушие, а ведь не обладай она этими качествами, то вряд ли бы она была с ним.

Во время краткой экскурсии по дому отец с Колин показали мне, как они переделали одну из спален в комнату для шитья. Я увидела на столе незаконченное стеганое одеяло, подивилась ее домовитости и рассыпалась в комплиментах. Отец же прервал меня и строго заметил: «По моим наблюдениям, люди, талантливые в подобной работе, никогда не бывают по-настоящему умны». Он произнес это безо всякой злости в голосе, просто обронил очередное мудрое замечание.

Это трудно объяснить, но, если бы я сказала: «Как ты можешь так обижать Колин?», он просто пришел бы в ярость от моего предположения, что может говорить что-то неуместное. Он бы жутко разозлился, что я приписываю его словам другой смысл, в то время как это просто «объективное наблюдение», а затем он принялся бы ворчать на женщин как класс, что они, дескать, такие дети, все переносят на себя и понимают буквально. Он всегда бывал таким рассудительным и самоуверенным, поучая других, что человек, оскорбленный им, начинал к тому же чувствовать себя дураком и стыдиться того, что он посмел почувствовать себя оскорбленным.

Папа делал вид, что он очень за меня волнуется, однако ни разу не навестил меня. В течение недели, пока Колин оставалась со мной, он звонил по три-четыре раза в день, интересуясь лишь тем, когда она наконец вернется домой. Во время длинных телефонных бесед я могла слышать лишь то, что говорила она, — о мисках для салата, или что где взять на кухне, или что ему есть на ленч. Это было похоже на беседу путешествующей мамы и ее оставшегося дома двухгодовалого ребенка — он хотел маму и хотел ее прямо сейчас. Со мной он говорил только однажды. Я всегда знала, как он напряжен по отношению к больным людям, но такого я от него просто не ожидала.

Он налетел на меня подобно смерчу. Для начала строго спросил, на какие средства и каким образом я собираюсь растить собственного ребенка. Полагая, что это преамбула к предложению помощи, я ответила, что думаю об этом каждый день. На что он заявил, что у меня нет никакого права рожать ребенка, если я не могу поддержать его в этом «вшивом» мире, и что он надеется, что я воспользуюсь возможностью сделать аборт по состоянию здоровья.

Я просто онемела. Потом ответила, что мне уже тридцать семь лет, что нечего учить других жить и что это чудовищно — предлагать мне убить собственного ребенка. Он ответил: «О каком убийстве ты говоришь?! Что за глупости? Не надо драматизировать. Я предлагаю лишь то, что любой родитель предложил бы своему ребенку в подобной ситуации».

Не знаю, откуда во мне взялось мужество, наверное, это уже начал проявляться материнский инстинкт, но я до сих пор горжусь тем, что впервые за всю мою жизнь я выдала ему, не думая, как он это воспримет: «Нет, папа, любой нормальный отец предложил бы помочь. Ты же только критикуешь меня». Он ответил: «Когда это я тебя критиковал? Я всегда был рядом, когда ты нуждалась во мне». Я просто обалдела. Я не могла поверить своим ушам. Я сказала: «Это абсолютный бред. Ты никогда и ни в чем не стеснял себя ради своих детей. Ты никогда не прерывал возвышенный процесс своего творчества. Ты всегда делал только то, что ты хочешь, и тогда, когда ты хочешь».

«О, Боже. Ты говоришь, как все женщины. Как моя сестра, как мои бывшие жены. Они все обвиняли меня в пренебрежении ими».

«Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива», — прервала я.

«Меня можно было бы обвинить в некоторой дистанцированности, отчужденности, и это все. Но никак не в пренебрежении».

«Тебе всегда был нужен объект для ненависти. И ты всегда находил его. Сначала твой брат, потом твоя мать, теперь моя очередь. Ты никогда ничем не доволен. Ты всего лишь вечно ропщущий на судьбу невротик».

Как только я повесила трубку или, лучше сказать, швырнула ее, я записала наш разговор.

Кем же, черт побери, был тот человек, с которым я только что говорила, которого я все эти годы считала своим дорогим папой?!

Для моей семьи на протяжении долгих лет было характерно одной рукой создавать прекрасное, а другой — его тут же разрушать или прятать куда подальше. Моя бабушка держала в большом секрете историю жизни своих родителей. А что бабушка все же поведала, то спрятал подальше от наших глаз и ушей мой отец. Моя мать хотела убить меня и покончить с собой. Мой отец не мог представить миру своих любимых героев, не умертвив их в конце концов. А те герои, которым он своей авторской рукой позволил жить, — им суждено было никогда не вырастать. Они навсегда остались узниками сэлинджеровской страны юности, как засушенные бабочки с пронзенными булавками хрупкими тельцами.

Я много думала о том телефонном разговоре, последнем моем настоящем разговоре с отцом. Оглядываясь как на свою жизнь, так и на жизнь других женщин, которые соприкасались с ним, я пришла к выводу, что ему всегда будет наплевать на чужую боль, но, Боже мой, свою, даже самую ничтожную, боль или проблему он воспринимает серьезнее, чем иные люди — рак.

Он всегда болезненно реагировал, если кто-то узнавал о нем что-то личное. Он так рьяно защищал свою «прайваси», священную неприкасаемость своей работы и каждого своего слова. И до меня, наконец, дошло, что мой отец со всеми его протестами, отчужденностью от мира и поучениями как жить — просто очень ограниченный, жалкий человек.

И когда я думаю в этой связи о его творчестве, его равнодушие и ограниченность остро резонируют во мне с восторгом армии его почитателей, склонной мистифицировать не только его, но и меня. Например, девушки, занимающиеся регистрацией билетов в аэропорту, когда видят мою фамилию, тут же спрашивают, имею ли я какое-то отношение к великому Сэлинджеру. У меня все время возникает такое ощущение, что они говорят не о писателе, а о спасителе. Они стремятся притронуться к полам его одеяния и быть излеченными. Прозреть и идти.

Даже сегодня, когда со времени публикации «Над пропастью во ржи» прошло уже пятьдесят лет, я читала в газете «Бостон глоб» о школьниках, которые после чтения этой книги в классе на уроке литературы умоляли учителя отвезти их в Корниш, а уж они попытаются там найти автора и прорваться к нему. Разумеется, затея не удалась. Журналист, писавший об этой истории, спросил одну из девочек, какой вопрос она хотела задать писателю, о чем попросить. Она нервно усмехнулась в ответ: «Я хотела попросить его оберегать наши души, стать нашим ловцом во ржи».

Кем бы он ни был, он не способен оберегать чьи-либо души в реальной жизни. Берите все, что сможете, из его творчества, его рассказов, но сам автор не пошевелит и пальцем, если вы окажетесь над пропастью.

Роман «Над пропастью во ржи» в Америке включен в школьную программу и каждый год переиздается тиражом 250 000 экземпляров.

Правда, подростки наших дней уже не пишут писем писателю «на деревню Корниш», у них есть свой сайт фанатов Сэлинджера в Интернете.

Бывшая жена Сэлинджера Клер живет в Калифорнии, работает психоаналитиком. На воспоминания своей дочери Маргарет она никак не отреагировала.

Брат Маргарет Мэтью тоже живет в Калифорнии. Он актер. Воспоминания сестры он не опроверг, но назвал слишком патетичными и исполненными гнева.

Самой Маргарет сорок четыре года, она вышла замуж второй раз, за оперного певца, растит сына. Маргарет окончила Оксфорд по специальности «менеджмент». В отличие от своего отца она надеется написать еще много-много книг. Так что эти воспоминания — только начало ее писательского пути.

Нет нужды говорить, что сам Сэлинджер на воспоминания своей дочери никак не отреагировал.

Перевод и комментарий Аси КАВТОРИНОЙ
По материалам, опубликованным в газете The Daily Telegraph (№№ 45, 46 — 2000 г.).

В материале использованы фотографии: fotobank