Александр Уланов. Предмет: перемена
Андрей Левкин. Цыганский роман. - СПб.: Амфора, 2000.
Александр Уланов
Дата публикации: 3 Ноября 2000
"М едь на вкус похожа на бинт, пропитавшийся сукровицей и йодом; она вкуса боли, с какой человек отдирает губы от озверевшей от холода меди. Боль вырывает яму, ров вокруг того, что ее причинило, там яма, конус, сходящийся к самому центру Земли" . Так металл и геометрия поясняют боль. Как можно увидеть/вспомнить именно это - человека, состояние, мгновение, вещь? Притом, что вещь тоже может обидеться, как обижается человек, когда его путают с кем-то другим.
Абстракций, похоже, не существует. Но есть предметы - не помогут ли они? Бог - "вроде дощатого настила, мостков, как возле озер: начинаясь от берега, тянутся через топь с сырой травой и жижей с полузатонувшими там министерствами, строевыми шагами и праздничными демонстрациями, выдвигаясь над поверхностью озера; там, у обрыва, может быть привязана лодка, а может и не быть" . И святые в церкви для Левкина - тоже скорее предметы, которые "можно пересчитать, их тоже немного. И пахнут они даже не ладаном, а старым деревом, пылью, одеждами тех, кто зашел сюда с рынка" .
Может быть, и общение между людьми точнее через вещи? "Я тебе уже ничего не скажу, дам только какой-нибудь зеленый квадратик, а ты мне ответишь малиновым ромбиком" . Дело даже не в стертости слов, имена остаются, просто добавляются цвет, форма, вкус - от которых свои деревья ассоциаций - и независимость существования.
Предметы меняют нас. Девочка, купившая и надевшая какую-то дешевую бижутерию, становится немного другой. "И чем больше такого она будет надевать на себя поочередно, тем больше и дальше она будет растворяться в слабой кислоте перемены, теряясь в собственном же теле" . А человек интересен лишь пока меняется; хотя статичного в нем больше; это и видит взгляд нелюбящий; любящий видит - перемены. До выбора - хотя бы покупки - человек такой, как все. И на рынок приходят скорее за "отрезом, отрезком следующей жизни" . Рынок - случайное сочетание людей и вещей. Но случайно и созвездие, поражающее нас. И не важно даже, чт о люди "будут делать, хотя это, конечно, просто, и не важно, что именно они станут чувствовать, что, конечно, интересно, но хотелось бы узнать вид лестницы, цвет краски, которой покрашены ее стены" . Важны детали. Цвет гирь каким-то непостижимым - но явственным - образом влияет на итог взвешивания.
Фиксированных значений у предметов нет, они - превращаются. Истлевающие тряпки замечательны. С ними происходят "почти красивые вещи: они расходятся, распространяются вширь, в них начинает проступать сетчатый каркас, потом они становятся просто клеточками: становятся похожими на тетрадку в клеточку. Но там ничего не написано, хотя и просвечивает нечто, если взглянуть сквозь тряпку на свет" . Это уже не тряпка, это сумерки. "Где-то в этой серой сеточке что-то не застряло, там что-то должно было бы оказаться, а не оказалось" . А сбежавшие попугаи становятся детскими площадками. Неопределенность ищет каждый раз заново, кем бы ей стать. Каждое отсутствие - и выходящее из него желание - ново, неизвестно и слегка пугает. Но определенность не меняется, следовательно - мертва. "Что-то, как-то, какой-то - от этих "то", погружающих излагаемое в марево, прятаться не надо. Было бы не зыбко - как бы жить?" Что значит текст, картина и прочее? - все, что подумал тот, кто читает, смотрит. Именно немотивированное, дополнительные детали, какие-нибудь пальцы Сивиллы, вышедшие за раму картины, и позволяют быть. И пусть речь запинается дальше - продолжая жить - обсуждая, сколько Ленинграда в таблетке аспирина.
Пусть все остается как есть, потому что все рядом, надо только увидеть, для чего тоже не надо ни химии, ни магии, просто - попытаться пройти через штукатурку, облепившую предметы, мешающую заметить их сложность, их связи. Ненавязчиво, осторожно, поодиночке. "Можно, ненароком, зашагав в ногу, убить весь этот чуть клейкий, слегка медовый воздух, и останется облезлая жилая площадь на шестом этаже" . Уважая чужую свободу (интересна свалка - место, где вещи свободны, где можно встретить свое прошлое - видя вещь, похожую на тобою же сношенную) - и сохраняя свою. Взгляд доброжелательный и дружелюбный, удивленный - но и немного чужой. Свобода и должна быть чуть холодна и отстраненна. Именно такая, она - часть любви. Или любовь - ее часть. Потому что все балансирует. "Существующие на свете вещи умеют стоять на ребре своего несуществования" . И свою жизнь нужно поддерживать "в постоянном и чутком равновесии, держа ее как бы перед собой на руках" . Даже если это ужас - или память о нем. "Катать между ладоней какие-нибудь жемчужные горошины, всхлипывающие, хлюпающие, превращаясь, что ли, в земноводное, в рыбу с икрой - раздираемую икрой изнутри - и только холодная невская вода, корюшка в мае на гранитных ступеньках - остужала бы - а в выпуклых глазах, ограничивая все остальное, видеть только какое-то лицо" .
Потому Левкину интересен Мемлинг - художник, "живущий и работающий без постоянной нервной дрожи" . Бурных гениев нам уже хватит. А если иногда немного мешает тело - его можно отстранить не мистикой, а, например, превращением в артефакт посредством татуировки. Оценок там уже нет. "Иногда это полезно, а иногда нет - впрочем, и то, и другое вполне сомнительно в своей оценке, поскольку пережившему человеку разница уже неведома" .
Левкин - японец с их вниманием к вещам, острым и бережным ощущением непрочности и ускользания всего, находящегося рядом? Левкин - цыган, свободный кочевник в городе и по городам? "У нас, цыган, ни времени, ни места, то есть - территория больше даже России, и ее не объедешь; а времени так много, что оно длится и не кончится: вот мы и не стареем, а только рождаемся и умираем" . Ведь у цыган нет не только своей страны, но и своего Нового года. Значит, он приходит тогда, когда его захотелось отпраздновать, когда нужно переключить счет времени. "Цыганский Новый год наступает тогда, когда появляется штучка, которой не было раньше" . Время отсчитывается по переменам, и новый город может оказаться Новым годом.
Может быть, политическая журналистика Левкина тоже - со стороны вещей ? Со стороны такой устойчивости, которую и революция не опрокинет - возможно, также и потому, что из этой устойчивости выходит. "Раз зима, январь, то особенной разницы между пятнадцатым и восемнадцатым годами нет, так же, наверное, пахнет ржавой селедкой" . Пристальность, смещенность, необычность взгляда и языка обеспечивает рассказ о чем угодно - дружеской компании или политическом кризисе, - как обеспечивает золотой запас бумажные деньги.
"Грустный по никакой другой причине, как то, что немножко ушиблен волной, лишь ее небольшой резонатор, записыватель, немножечко фотограф, чуточку кайфовальщик, отчасти поэт" - это Мемлинг? или сам Левкин? Неважно. Важно, что "по мосту горбатится сияющая коробочка трамвая, кренящаяся, грозящая треснуть на повороте; ветер царапает крыши; обозначая высоту, вниз падает окурок; среди тяжелых, до черноты зеленых листьев горит электрическая лампочка, возвращая ближайшие к себе листья в зелень и, делая их покойно-восковыми, а подружка в доме составила на пол маленькую лампу, мягко - того не замечая - поглаживает себя, и свет лежит на ее ногах от щиколоток до колен и, несомненно, ее обжигает" .