Анастасия Отрощенко. Век=текст: зарубежье, выпуск 10
Анастасия Отрощенко
Дата публикации: 4 Ноября 2000
Что говорить: не так уже легки
все эти дни и месяцы и годы.
У нас у всех по линиям руки
гадалка прочитала бы: невзгоды,
нужда, изгнанье, - длинный список
бед...
Но одного она-б не прочитала:
Когда б могли мы ряд поспешных лет
Вернуть назад и все начать начало, -
что ж, разве не ушли бы мы опять,
что б средь чужой и чуждой нам породы
жить, мучиться, - но все-таки дышать
холодным, горьким воздухом свободы...
( Г.Раевский . "Меч", #8).
ЛИТЕРАТУРНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ | О РОССИИ И ТЕХ, КТО ОСТАЛСЯ | ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ | СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА | КНИЖНАЯ ЛЕТОПИСЬ
Литературные размышления
В.Смоленский. О кризисе и Поэзии. "Меч", #1-2.
"Кризис Поэзии... - тема сейчас очень "модная". Ей посвящают статьи в журналах, обсуждают ее на литературных собраниях, смакуют в литературных салонах. Тема не только модная, но и легкая, потому что вся она от усталости, от творческого бессилия, от желания ни за что не отвечать...
Поэзия всегда социальна, никогда - для себя, всегда - для других. Поэт, к кому бы он ни обращался, к любимой, к людям, к Богу, всегда хочет быть понят.
Здесь мы вплотную подходим к искусству, здесь и открывается глубочайшая пропасть между ним и так называемым "человеческим документом". Человеческий документ, по существу, глубоко подлинен, глубоко трагичен, но он никогда не прорывает круга, всегда непонятен людям. Это всегда плач, крик задыхающегося в себе человека, но поскольку он остается только "человеческим документом" - человеческим криком, он ничего не может изменить в мире - свет входит в темную комнату, но оттуда никуда не выходит. Человеческий документ - это когда человек не в силах "проломать дверь" к другим людям. Когда человек начинает пытаться эту дверь проломать, чтобы пропустить луч, чтобы не только взять, но и дать √ начинается искусство...
Вот тут и приходят на помощь к человеку две силы, причем каждая в отдельности еще ничего не может, но соединенные вместе, они могут вновь преобразить, вновь накалить слово...
Первая из них и есть Поэзия - Голос оттуда - Чудо, вторая - человеческая воля.
Всякий, кто пишет стихи, или когда-нибудь их писал, знает, какое это трудное искусство. З.Н.Гиппиус, когда-то сказала: - "Стихи писать - что мостовую мостить - так же трудно"... Замечание очень тонкое и очень верное. Момент писания стихов, есть всегда момент высшего напряжения всех сил - момент борьбы. И чем поэт талантливей, чем лучше он понимает то, что звучит ему оттуда, тем борьба эта напряженней и упорней...
С каждым годом все темнее, все безысходнее в мире, все более в нем одинок человек, и когда слышишь разговоры о "кризисе поэзии", невольно, иногда, начинаешь им поддакивать. Да, конечно, кризис... На мир надет, как бы стеклянный колпак, и перегородки между людьми стали тоже из стекла и железобетона. Все тише и глуше долетают голоса оттуда, все труднее, все невозможнее докричаться к людям. Мир уже не отражает лучей, он их как бы рассеивает по поверхности бытия. Но не кризис ли это мира?"
О тех, кто остался
8 января 1934 г. умер Андрей Белый
"О том, как он жил в Советской России, мне известно не много... Некоторое время вел антропософскую работу. Летом 1923 года, в Крыму, в гостях у Максимилиана Волошина, помирился с Брюсовым. В советских изданиях его почти не печатали. Много времени он отдавал писанию автобиографии...
Прикосновенность к религии, к мистике, к антропософии - все это, разумеется, ставилось ему в вину теми людьми, среди которых он теперь жил и от которых во всех смыслах зависел. В автобиографии все это надо было отчасти затушевать, отчасти представить в ином смысле. Уже в предыдущем томе Белый явно нащупывал такие идейные извороты, которые дали бы ему возможность представить весь свой духовный путь как поиски революционного миросозерцания. Теперь, говоря об эпохе, лежавшей "между двух революций", он не только перед большевиками, но и перед самим собой (это и есть самое для него характерное) стал разыгрывать давнего, упорного, сознательного не только бунтовщика, но даже марксиста или почти марксиста, рьяного борца с "гидрой капитализма". Между тем объективные и общеизвестные факты его личной и писательской биографии такой концепции не соответствовали. Любой большевик мог поставить ему на вид, что деятельным революционером он не был и что в этом-то и заключается его смертный грех перед пролетариатом. И вот... теперь всю свою жизнь он принялся изображать как непрерывную борьбу с окружающими, которые будто бы совращали его с революционного пути. Чем ближе был ему человек, тем необходимее было представить его тайным врагом, изменником, провокатором, наймитом и агентом капитализма. Он пощадил лишь нескольких ныне живущих в советской России... И совершенно так же, как он демонизировал и окарикатуривал всех, кто окружал героя в его романах, теперь он окарикатурил и представил в совершенно дьявольском виде бывших своих друзей. Его замечательный дар сказался и тут: все вышли похожи на себя, но еще более - на персонажей "Петербурга" или "Москвы под ударом". Не сомневаюсь, что он работал с увлечением истинного художника - и сам какой-то одной стороной души верил в то, что выходит из-под пера...
Умер он... 8 января 1934 года от последствий солнечного удара. Потому-то он и просил перед смертью, чтобы ему прочли его давнишние стихи:
Золотому блеску верил,А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел..."
В.Ходасевич . Некрополь. - Брюссель, 1939.
26 апреля умер К.Вагинов .
"Петербург, 1920 или 1921 год. Поэтическая студия Гумилева: слушатели в шубах и валенках... Вагинов сидел сгорбившись, что-то записывал, иногда что-то бормотал себе под нос и оживлялся только тогда, когда начиналось чтение стихов. Был он маленький, нескладный, щуплый, с зеленоватым цветом лица, почти сливавшимся с цветом гимнастерки, с большими, добрыми, влажными глазами. Всегда со всеми соглашался, всегда улыбался, - чуть-чуть растерянно и застенчиво.
Стихи читали подряд - как сидели. Гумилев благодушно одобрял, вежливо и высокомерно порицал, если замечал какие-либо отступления от внушаемых им принципов. Стихи Вагинова вызывали в нем сдержанное, бессильное раздражение. Они поистине были "ни на что не похожи"; никакой логики, никакого смысла; образы самые нелепые; синтаксис самый фантастический... Иногда хотелось рассмеяться, махнуть рукой. Но за чепухой вагиновского текста жила и звенела какая-то мелодия, о которой можно было повторить, что
Ей без волненья внимать невозможно.
Гумилев это чувствовал. Он понимал, что у других его учеников, только что продекламировавших стихи гладкие и безупречные, нет именно того, что есть у Вагинова. Его сердило, что он не может убедить Вагинова писать иначе... А тот улыбался, соглашался, смущался, - и на следующий день приносил новое стихотворение, еще "безумнее" прежнего, но еще музыкальнее.
За эту музыку - за грустную и нежную мелодию его стихов - Вагинова все любили. Он не стал, конечно, большим поэтом. Но в его сборниках - больше обещаний, нежели во многих книгах известных мастеров.
В советской литературе он был одинок. Две повести, выпущенные им в последние годы, вызвали ожесточенную брань со стороны критики. По-своему, критика была, пожалуй, права. Но на Вагинова ее поучения производили столь же слабое впечатление, как и упреки Гумилева.
Несколько друзей написали о нем сочувственные строки только теперь, когда его уже нет. Поступок смелый и благородный, по теперешним временам: не всякий рискнет навлечь на себя гнев "власть имущих" ради мертвеца.
Вагинов долго болел, но до последних дней не переставал писать стихи, такие же непонятно-певучие, как и те, что писал еще мальчиком".
Г.Адамович . Памяти К.Вагинова. "Последние новости", #4830, 1934.
Жизнь и смерть
В 1934 г. начинает выходить еженедельник "Меч" . Ред. - Д.В.Философов (Варшава) и Д.С.Мережковский (Париж).
"Итак, наш журнал называется "Меч".
Не мир, но меч...
Мы считаем, что наступило время, когда, во истину, эмиграции надлежит пробудиться, выйти из состояния блаженного успения и тупого прозябания. Иначе эмиграция погибнет, сойдет на нет, потеряет смысл своего существования. Мы призываем ее к возрождению, хотим пробудить ее энергию. Надлежит освободить живые, творческие силы эмиграции во всех областях человеческого делания.
В этом смысле "Меч" будет журналом активизма...
Печально, что... словесная дешевка, эта старозаветная мертвенность беспощадно понижает культурный уровень эмиграции. Примером тому может служить эмигрантская литература. Несмотря на наличие талантов, она постепенно хиреет от недостатка кислорода, от недостатка акустики. Ведь страшно понизился и культурный уровень читателей. Уважение к творческой личности утеряно. Подлинная литература уходит в катакомбы, становится косноязычной, превращается в самоцель...
Мы считаем такое презрительное отношение к писателю и к художественному слову недопустимым...
В связи с этим мы считаем, что активизм должен быть творческим, ответственным, действенным, лишенным как пессимизма, так и оптимизма. Он должен быть трагическим. Он должен стать миросозерцательным, пронизывающим все области человеческого делания..." ( От редакции . "Меч", #1-2).
Перестает выходить сборник "Числа" (первый номер был издан в 1930 г.). Париж.
Начинает и заканчивает выходить журнал "Встречи" (всего было 6 номеров). Редакторы - Г.Адамович и М.Кантор.
Судьба человека
А.Вертинский с 1927 по 1934 гг. живет в Париже. Этот период его жизни наиболее творчески плодотворен и материально благополучен. "Русский Пьеро" приобретает славу европейского маэстро, гастролирует по Европе. Пишет стихи, превращая их в песни: "Сумасшедший шарманщик", "Песенка о моей жене", "Мадам, уже падают листья", "Полукровка", "Танго "Магнолия", "Палестинское танго" и др.
В 1934 г. А.Вертинский уезжает в США.
И.Эренбург с 1934 г. имеет официальный статус советского писателя, работает корреспондентом "Известий" в Париже.
Анкета: "Как вы стали писателем?"
М.А.Алданов:
"Первой моей книгой был труд по химии под длинным заглавием "Законы распределения вещества между двумя растворителями". Напечатал ее в 1911 году университет, наградивший меня золотой медалью...
Всем известно странное смутное, тревожно-радостное ощущение, которое испытывает автор, впервые читая свое произведение в печатном виде: ведь между рукописью и печатным текстом целая пропасть... Но, вследствие сказанного выше, моя первая не-химическая книга мне такого ощущения не дала: уже была привычка к корректуре, к гранкам, к верстке. Книга эта "Толстой и Роллан" была написана мною в 1913 году...
Романистом же я стал лишь в эмиграции. Но тут и вспоминать нечего: привычка вытравляет сильные ощущения очень скоро".
Кн. В.В.Барятинский:
"Я, с самой ранней юности, мечтал стать писателем. Будучи еще кадетом старших классов Морского Корпуса, сочинял пьесы и рассказы..."
Б.Зайцев:
"Та, "первая" моя газета называлась "Курьер". Помещалась в Московском переулке, близ Тверской, в большом нарядном доме. Там же и типография. Редактором был маленький хромой Фейгин, Яков Александрович. Литературу читал Леонид Андреев. Это были мои заступники.
Никогда не забуду, как при мне Фейгин прочел первую мою вещицу, за своим редакторским столом, посмотрел на меня сквозь пенсне, улыбнулся, сказал: "Ваша рукопись пойдет". Был это очерк, строк на 200. Когда он появился, и я увидел в печати свою подпись, то представилось, что земная ось несколько отклонилась и вообще в мироздании кое-что стало по-другому".
К.А.Коровин:
"Как я начал писать?
Был я болен, живописью заниматься не мог, лежал в постели. Закрывая глаза, я видел Россию, ее дивную природу, людей русских, любимых мною друзей, чудаков, добрых и так себе - со всячинкой, которых любил, из которых "иных уж нет, а те далече"...
И они ожили в моем воображении, и мне захотелось рассказать о них..."
Lolo:
"Увы, я немощен и стар, -Склероз, подагра и катар...
И дух мой творческий угас,
И дремлет старый мой Пегас.
Я вспоминаю о былом,
Когда он прыгать мог козлом,
И Муза юная моя
Перепевала соловья!..
"Куда, куда вы удалились,
Златые дни моей весны",
Очаровательные сны,
Те, что на утре дней приснились,
И в наши серые года
Не снились больше никогда?
Писать стихи я начал рано.
Когда мне было восемь лет,
Любил под звуки фортепиано
Слагать бесхитростный куплет.
Я был влюблен в свою кузину -
И вдохновенно восхвалял
Свою любовь, свою "кручину"
И первый бал, чудесный бал..."