Илья Лепихов. Алулут
Б.Н.Чичерин. Наука и религия. - М.: Республика, 2000
Илья Лепихов
Дата публикации: 6 Декабря 2000
Б орис Николаевич Чичерин (1828-1904) стоит несколько особняком в ряду русских философов. И по проблематике, и по духу, выносимому из сочинений, его сложно причислить к какому-либо из умственных течений современной ему эпохи. Он твердо шел раз и навсегда избранным путем, и потому для общества, преимущественно озабоченного вопросами , Чичерина словно бы и не существовало. Как хрустальная туфелька, если такая легкомысленная метафора применима к серьезному ученому и видному земскому деятелю, в частности, исполнявшему должность московского городского головы, - так вот, как хрустальная туфелька, его философия не пришлась впору русскому обществу. О ней предпочли забыть или, как это у нас часто бывает, оценить по достоинству . Туфельку натерли гуталином, - так же красивее! - бережно опустили в изящную бонбоньерку, да так и отставили за ненадобностью.
Издревле повелось, что невостребованность у нас на торжественный манер именуется "особым положением". Так вот, особое положение Чичерина не в последнюю очередь обусловлено особенностями биографического свойства. Дело даже не в том, что он прожил довольно длинную жизнь; неполные семьдесят шесть - возраст, приходящийся впору и жизни, и смерти. Дело в том, что те три четверти века, которые ему довелось одолеть, были самыми напряженными годами умственной жизни России. Хорошо литераторам: родиться при Пушкине, а умереть при Блоке, в конце концов, почетно и не более того. Иное дело - философия. Родиться при Надеждине и Николае Тургеневе, а умереть при Когене и Новгородцеве - и не просто родиться и умереть, а быть в одинаковой степени открытым обоим эпохам, - это, с позволения сказать...
Было бы преувеличением говорить о том, что Чичерин "заложил", "основал", "предвосхитил"; скорее уж "обратил внимание", "систематизировал", "разъяснил". Но это "разъяснил" и "систематизировал" стоило иных предвосхищений. Русская философская традиция той поры развивалась в двух взаимоисключающих направлениях. Частью стремясь в горние выси, вослед поздним славянофилам, другой своей частью она по-змеиному стелилась по земле, вслед за европейскими позитивистами, прежде всего Спенсером и Тэном. Спекулятивная метафизика сходилась в клинче со столь же сомнительного свойства эмпиризмом. Выбранным местам из Святых отцов противопоставлялись новейшие достижения физиологии. Как сказано поэтом: "Глухой глухого звал к суду судьи глухого".
Чичерин оказался одним из немногих, кто остался способен воспринимать аргументы обеих сторон. В конце шестидесятых годов его взгляды приняли свое окончательное обличие, но это, однако, не мешало ему критически осваивать новейшие методики точного знания. Начав с вопросов историко-юридических ("Областные учреждения России в семнадцатом веке", 1853), отдав дань вопросам общественного устройства ("О народном представительстве", 1866), в конце жизни он, не оставляя прежних занятий, практиковался в математике и естествознании. Казалось бы, впору говорить о титанах духа, новом энциклопедизме и универсальности русского гения. Остережемся, хотя отчасти все обстоит действительно так.
Универсализм Чичерина парадоксальным образом является следствием его монизма, устремленности к единой проблематике. Сама она может определяться по-разному, и мы бы никогда не взяли на себя смелость входить в детали, если бы обильные резоны к тому не предоставляло рецензируемое сочинение.
Проще всего считать "Науку и религию" (первое издание книги было осуществлено в 1879 году, второе - двадцать два года спустя) сочинением сугубо полемическим. Антипозитивистский пафос обнаруживает себя едва ли не на каждой странице. Во всех спорных вопросах - будь то основания логики или самосознание - симпатии автора неизменно оказываются на стороне противников грубого материализма. Но развенчание натурфилософских мифов - всего лишь одна из вспомогательных задач, которые Чичерин ставит перед собой. Основная цель куда более величественна: отстоять основы цельного знания от нападок крайних мыслителей.
Книга разделена на три неравные части, красноречиво названные "Наука", "Религия" и "История человечества". Каждый из этих разделов призван закрепить в сознании читателя соответствующую аксиому: Богу - Богово, науке - науково, а историкочеловеку - историкочеловеково.
Чичеринский синтез умерен и аккуратен. Автор последовательно вскрывает противоречия всех великих и малых систем Нового времени: от Вольфа и Канта до Лассаля и Тредленбурга. В молодости испытав на себе сильнейшее влияние гегельянства, он нашел в себе силы преодолеть его не на периферических путях, как это случилось, предположим, с младшим Фихте или Фейербахом, но постепенно сместиться в сторону критической диалектики, тем самым частично предвосхитив позднейшие опыты московской школы (Лев Лопатин и его ученики). Именно она (диалектика), по мнению Чичерина, единственная позволяла защитить основы цельного знания.
Все, что излагается на протяжении полутысячи страниц, в конечном итоге может быть сведено к нескольким нехитрым формулам. Во-первых, новейшие достижения естественных наук ни в коем случае не следует рассматривать как нечто задающее принципиально новую проблематику философскому знанию. Скорее наоборот, философия - и здесь автор плавно переходит к "во-вторых" - лишний раз доказывает, что именно ее метод остается одним из немногих, если не единственным по-настоящему действенным инструментом современного познания мира. В-третьих, последовательная критика "опытных" доктрин последнего времени приводит Чичерина к утверждению особенной роли истории как особой, "надопытной" науки, последовательное применение которой неизбежно приводит неангажированного исследователя к утверждению Бытия Божьего.
Некоторые аргументы и по прошествии более чем ста лет не потеряли своей силы. Нам, привыкшим к тому, что естественнонаучная аргументация - единственно возможная, поскольку единственно допустимая, часто попросту не приходят в голову соображения, казавшиеся элементарными Чичерину и его современникам. Так, рассматривая вопрос о бессмертии души, автор приводит убийственный в своей простоте силлогизм: "Известно, что перерез нерва делает член бесчувственным или неспособным к движению, что поражение мозга лишает человека, всецело или отчасти, сознания. Отсюда выводят, что чувства и сознание составляют такие же отправления нервной и мозговой системы, как... дыхание - отправление легких... Но есть ли это единственное условие? На основании физиологических опытов мы не вправе этого сказать" . Кантовская подоплека доказательств подобного рода нам представляется более чем извинительной, поскольку на самом деле приводимые выше аргументы адресуются не столько к непосредственному творчеству автора "Критик", сколько к современной терминологии, введенной в философскую науку с его непосредственного благословения.
Безусловно, с точки зрения банального "здравого смысла", которым так любят прикрываться эмпирики, категория непознанной закономерности - весьма сомнительная спецификация. Но с точки зрения собственно научной аргументация Чичерина безукоризненна, и, пожалуй, единственная предохраняет современное знание от избыточного увлечения правдой изолированного факта, каковая все определеннее первенствует в новейшем синтезисе мироздания.
О том, насколько к дискурсу Чичерина оказалась восприимчива последующая традиция русского идеализма, говорит хотя бы тот факт, что через полвека сходной аргументации станет придерживаться и В.Зеньковский, отстаивая права "чуда" в материальной действительности как раз как проявления непознанной закономерности. Знаменательное тождество!
Впрочем, наследие Чичерина, как уже говорилось, "заняло особое место" в истории русской мысли, а значит, оказалось востребованным крайне односторонне. Консервативный синтез чичеринской философии, до наивности милый в своей последовательности, был опрокинут социальными потрясениями двадцатого столетия. Мечты о разумном или по крайней мере естественном устройстве общества, которыми еще недавно жила мыслящая Европа, отошли в область предания. Апелляция к рациональному стала разновидностью дурного тона, чем-то вроде салонного сквернословия. Строгость чичеринских формулировок, их выверенный юридизм выставлялись ребячеством - не более того. Иное дело: что пришло им на смену?
В положительном смысле ответить на этот вопрос крайне сложно - современный мир обезыдеен . Место великих систем занято великими методами. Современная цивилизация, кажется, раз и навсегда зареклась от увлечения синтетизмом, сколь бы пленителен и плодотворен он ни казался. В этом заключена великая правда - слишком высокая цена уплачена за великие заблуждения. Но в этом же, по нашему мнению, состоит и не меньшая опасность.
Недостаточность чичеринского, как, впрочем, любого иного - зиммелевского ли, виндельбандовского или мерлопонтиевского, - синтеза была заключена в его умозрительности, сконструированности на основе внешних предпосылок. Факту, если он не приходился ко двору, зачастую просто не находилось места в мироздании - он с легким сердцем приносился в жертву гипотетической гармонии.
Но существует и другая крайность. Ее сторонники полагают механическое объединение фактов единственно возможной формой познания. При этом очевидное несовершенство методов и принципиальная неполнота современного знания, кажется, вовсе не принимается в расчет. Им проще провозгласить принципиальную невозможность монистического познания, чем попытаться вывести из двух входящих в противоречие друг с другом фактов первенствующий смысл.
Подобная позиция, пусть и весьма уязвимая в философском отношении, не могла бы не вызвать уважения своей последовательностью, если бы не одно обстоятельство. Как раз последовательности-то в ней при ближайшем рассмотрении и не обнаруживается. Одно дело, если бы речь шла о банальном позитивистическом варварстве в духе Конта или Милля, упразднявших Бога, историю, мир и выносивших на никелированных раменах Его Величество Опыт. Здесь-то как раз все ясно. Иное дело их современные последователи, брезгующие историей и Богом, но и мысли не допускающие упразднить мир. Понятное дело - в противном случае им пришлось бы столкнуться с неразрешимыми противоречиями.
Чтобы как-то свести концы с концами, новейшим эмпирикам приходится прибегать к допущениям, весьма сомнительным даже с точки зрения их собственного метода. Важнейшим из них является феномен "социальной аксиоматики". Так, к примеру, вопросы государственного устройства, происхождение и сущность общественных учреждений и институтов вовсе выводятся из поля критического рассмотрения и объявляются чем-то вроде дарованных Высшим Существом априорий. По отношению к таким произвольно избранным первоосновам - общественному договору, демократии и т.д. - в конце концов и слагается причудливый узор из фактов, гипотез и теорий. В результате в рамках единой структуры сосуществуют новейшие достижения эмпирической науки и философские определения более чем двухвековой давности, не выдерживающие никакой, даже самой поверхностной критики. Локк соседствует с теорией поля, Гоббс - с неоламаркизмом, Гуго Гроций - с инжекторным впрыском топлива. Но то, что позволительно брабантскому кружеву, - не всегда благо для философии. Не так ли? Впрочем, насколько плодотворен подобный "синтез", судить в конечном итоге вам.
Борис Николаевич Чичерин полагал, что этот синтез, не только не жизнеспособен, но и попросту вреден. Увы, он не был, да, судя по всему, и не мог быть услышан. Такое уж тогда было время. Гул набата, как писал поэт, заставил заградить не только уста, но и слух, и вежды.
Тем хуже для эпохи, тем хуже для мыслителя.
Чичерину не повезло. Не повезло не однажды. Как перворазрядного мыслителя его предпочли не заметить, как первостатейного городского голову - вынудили подать в отставку, как первенствующего в русской истории Бориса Николаевича его потеснили. И даже в номинации "самый знаменитый Чичерин" он с некоторых пор заметно уступает Чичериной Ю., солистке одноименной - без "Ю" - группы. Вот с этим мы решительно не согласны. По нашему - пусть пристрастному и непросвещенному, пусть! - мнению, "Курс государственной науки" (1894-1898) стоит "Жареного солнца" (позавчера за обедом), а рецензируемое сочинение (1879) - забористой "Ту-лу-лы" (ночью, на коленях). Вот мы и решили взять на себя смелость восстановить историческую справедливость, вывернув общественное мнение наизнанку: была "Ту-лу-ла" - стал "Алулут". Была Юля - стал Борис Николаевич.
И не надо упрекать нас в непоследовательности: дескать, мы в решающий момент готовы поступиться сокровенным и прибегнуть к несовершенным аргументам эмпириков, лишь бы доказать свою правоту.
Ну, готовы. Ну и что с того?