«О чем говорить, когда не о чем говорить?» Классическая фраза, которую на все лады повторяет театральная массовка, дабы вышел невнятно-разноголосый шум толпы, бесповоротно стала девизом множества монологов и интервью на ТВ. Обидно, однако,...

«О

чем говорить, когда не о чем говорить?» Классическая фраза, которую на все лады повторяет театральная массовка, дабы вышел невнятно-разноголосый шум толпы, бесповоротно стала девизом множества монологов и интервью на ТВ. Обидно, однако, когда в эту мусорную стихию вовлекается, скажем, Жванецкий, что попало вываливающий на нас в серии диалогов с Вадимом Жуком «Простые вещи». Понимаю, сочувствую кризису, в коем находится блистательный юморист (тем паче, что кризис — доказательство его незаурядности: большинству эстрадников-юмористов он не по чину), и все же...

Вот монолог с припевом: жить стало лучше, жить стало веселее. Дескать, это я вам говорю, я, потерявший всенародное обожание, «кумирство»: лучше! «Питание стало разнообразнее. Даже у тех, у кого нет денег, тоже разнообразнее!».

Имеет ли Жванецкий в виду старушек, копошащихся в помойном контейнере, на который открывается вид из моего окна? (А содержимое свалок, кто спорит, действительно стало богаче.) И надо ж такому случиться: аккурат часом позже «Простых вещей» во «Времечко» позвонила некая Клавдия Ивановна и невзначай заполнила опустевшую вакансию сатирика. Поведав, как ее соседка урезонивала своего кота: чего просишь, не видишь, сама голодная, — и тот впрямь решил разнообразить ее меню. Притащил и сложил у хозяйкиных ног добычу — крысу.

Как такая бестактность могла выпорхнуть из знаменитых уст? Но это все равно что спросить: почему на том же ТВ так простодушно реабилитируется... Как бы сказать? Да скажу: негодяйство.

Рискую показаться напрочь лишенным чувства юмора, но даже (хотя почему «даже»?) в рекламе астронавты бросят подругу одну отбиваться от внеземных уродцев ради упоения «мириндой». То юная троица, имитировав радиосигнал о скверной погоде, всех отпугнет от похода на пляж, чтоб в уединении наслаждаться еще каким-то напитком...

Чепуха? Мелочь? Еще бы. Но какая-то... однообразно противная. И главное, беспрепятственно тиражируемая.

П

очему, объясните мне, уже не король юмора, но вполне достойная журналистка Наталья Зимянина может позволить себе в «Вечернем клубе» такое? «Потащилась в кои-то веки... по колдобинам... через мост какой-то, кошмар», — опишет она свой жертвенный подвиг, свой ледовый поход на старый спектакль Театра имени Гоголя по «Иванову» и со снисходительно-оскорбительным изумлением вдруг откроет, что постановка (ее жаргон) «совершенно не задрипинская». Пуще того: «...привезли бы такой спектакль шведы, венгры ли, поляки — наши критики бы ахали...»

Вот Зимянина и ахнула. Загадочно процитировав чью-то фразу, что нашу литературу замучили «педерастия и нарциссизм», журналистка заодно примечает «синдром аутизма у мужчин-актеров в Театре Гоголя. Ну, будем считать, нарциссизма». И — не знаю, с каким чувством прочли это мужественные мужчины театра (может, и равнодушно; может, привыкли, что нет ничего развязнее и хуже нынешней театральной критики — при том, что в нашей культурной жизни нет ничего серьезнее и лучше театра), а на моей душе словно налипла мерзость от совершенного походя обгаживания прекрасных артистов.

Итак, зачем журналистке, чьи музыкальные обзоры читаю с почтительным интересом, вдобавок, что там скрывать, весьма немолодой даме, усваивать стеб, который не назову молодежным, чтоб не обидеть всю молодежь? Да, думаю, незачем. Просто так. Захотелось. Общий фон такой, складывающийся из многого и многого.

А на этом фоне возможно и действительное негодяйство... То есть, боже меня сохрани объявить негодяем самого автора статьи, о которой речь, — критика М. Золотоносова. Конечно, это не так. Но его статья как симптом и поступок — дело другое.

Короче: в ежегоднике Академии (!) русской современной словесности им совершен акт реабилитации не какого-то там рекламного плейбоя, но — «великого провокатора» Евно Азефа, «человека, который больше своей судьбы». Кого, к сожалению, неспособны возлюбить издатели «молодогвардейской серии «ЖЗЛ» (ибо «еврей-патриот в их модели не укладывается»), а допустим, прозаик Юрий Давыдов «исторически реабилитировать его не может в силу... стереотипности своего мышления...»

Спорить ли? Но глупо защищать замечательного писателя, что же до персонажа... Тут спора и вовсе не может быть — не с чем. Золотоносов не приводит ни единого необщеизвестного факта из гнусной жизни «двухкорытной свиньи» (определение князя Кропоткина). Чьей сущностью (цитирую уже Давыдова) «было маклерство. Кровавый маклер на кровавой бойне, он не делал ни революцию, ни контрреволюцию — делал деньги и упивался властью».

Любопытно совсем другое. Когда-то (снова Давыдов) некоторые литераторы «загорались истерическим вдохновением: Азеф — воплощение мирового гения зла». А по Золотоносову, выходит, — добра? Патриотизма, в служении коему допустимо жрать и пить на деньги охранки, посылая на смерть товарищей? Такой увлекательный парадокс?

Но ежели парадокс — это «общее место навыворот» (Чуковский об Оскаре Уайльде), то для новейшего парадоксалиста общее место, «стереотипность» — отвращение к подлости. К предательству и предателям. Попросту следование правилам чести и благородства. (Как, в самом деле, банально и пресно!)

З

начит ли это, что мы живем в «стране негодяев», как озаглавил Есенин свою пьесу-поэму? Нет. Слава богу, нет. Но что иммунитет против негодяйства ослаблен, это, увы, точно так. «Все позволено в любви и на войне, — сказал Евгений Шварц, добавив: — Но есть еще и мир». Мы покуда живем, думаем, пишем как бы в условиях... Даже не той любви, для которой исчерпывающим синонимом стал «секс», но непрекращающейся войны. Злобных дрязг. Агрессивной неразберихи. Позволяя себе то, чего люди мира (его синоним — «нормальность») позволять не могут.