Инна Булкина. Журнальное чтиво: выпуск сорок седьмой
"Новый мир" #6, 2001; "Знамя" #6, 2001
Инна Булкина
Дата публикации: 17 Июля 2001
Г лавная проза июньских "толстяков", видимо, все-таки "ВМБ" Анатолия Азольского - повесть о томительной военно-гарнизонной жизни-службе, о вожделенном побеге, о шпионах и военной тайне, о счастливцах и несчастливцах, а более всего - о времени, которое - как в титрах - дается сразу (осень 1953-го - лето 1954-го) - и так же сразу пропадает в своей "исторической" ипостаси. Никаких ожидаемых примет большого исторического времени в повести Азольского нет. Там и времени как такового нет, есть ощущение тупой и неизменной безысходности, как это бывает в плену, в ссылке, в гарнизоне, в глухой провинции... Возможно, виной тому моя читательская невнимательность, или это у автора так убедительно получилось: навязать читательскому ощущению эту "выключенность" из времени исторического - одно из двух, хочется думать, что второе - но в какой-то момент я, начисто забыв, что время "дано", стала вычислять его из поколенческой хронологии. Вот этого в повести предостаточно - времени "поколенческого", "человеческого", взамен "исторического". И все, что "от литературы", в повести есть: видимый хеппи-энд и... обманутые надежды - герой получает не то, чего так страстно желал, однако же он " взобрался на вершину " (!); литературные аллюзии - на советскую шпионскую классику, и - уже из сегодняшнего дня - рефлексия на эту классику. Сюжет о коварном шпионе и военной тайне - и есть то самое " не то ", что герой получает взамен вожделенного побега и "одного дня в Батуми". То есть настоящий нерв повести метафизический, а не авантюрный. А финал совершенно кинематографический:
" Вскоре тральщик отдал швартовы и отвалил от стенки. Валентин Казарка снял фуражку и махал рукой, прощаясь с Маркиным, со своей службой, судьбой и, наверное, со своей жизнью ".
Большая проза в июньском "Знамени" не столь очевидна по качеству и гораздо более замысловата. "Узбекский барак" Юрия Чернякова происходит как будто в двух измерениях: герой посещает таинственного психоаналитического целителя, который погружает его в ранне-детские военные и послевоенные воспоминания. И эти воспоминания-сны оказываются ярче и острее, нежели настоящее время вполне преуспевающего, судя по всему, персонажа. По крайней мере, журнальные обозреватели в один голос твердят, что " описание нынешних времен менее интересно " ("Экслибрис-НГ") , " мемуаристика... теснит беллетристику " ( Немзер ). А сюжет всей этой психоделики неожиданно замыкается на... квартирном вопросе. Преследующие героя узбеки из сгоревшего барака, в конечном счете, возможно, в другом воплощении, но возвращаются-таки на свою жилплощадь, въезжают в ту самую четырех-комнатную квартиру в Сокольниках, что стала "идеей-фикс" его матери и возмещением за барачное детство.
Во дворе возле семиэтажного "сталинского" дома смуглые молодые люди в спортивных костюмах заканчивали разгружать два мебельных фургона: тяжелые ковры, диваны, антикварные тумбочки и столики с гнутыми ножками. Всем здесь распоряжался восточный пожилой мужчина в дорогом костюме-тройке с вышитой серебряной нитью тюбетейке на седой голове. Сверху доносился грохот отбойных молотков.
Вишневый сад - последний акт. Самый первый в его жизни поход в театр. Он смотрел спектакль в Малом театре, с матерью... Все. Сюжет закольцован, дело идет к финалу.
Похоже, ради эффектного сюжетного "кольца" все остальное, что не есть страшный барачный сон, но собственно действие настоящего времени, проговорено впопыхах и шито белыми нитками.
Малая проза в "Знамени" скорее хороша, чем нехороша. Если идти по нарастающей, то хичкоковский сюжет Елены Долгопят опять-таки эффектен, но не более чем рекламная страшилка. И совершенно в другом измерении (по принципу: холодно - горячо) обретаются "Маленькие семейные истории" Светланы Шипуновой . Здесь настоящая - не рекламная - семейная идиллия, и при всем при том нету и в помине пресловутого рекламного глянца, который безуспешно пыталась разрушить Елена Долгопят... тем же самым глянцевым манером. Наконец, действительно страшный, без сюжетных эффектов, но с неожиданным финалом - "Вечный жид" Николая Пчелина - исповедь армянского беженца, многолетние скитания которого в конечном счете должны завершится:
Наконец, посольство Армении прислало на мое имя "лист возвращения".
Это произошло в цюрихском аэропорту Клотен. Самолет в Ереван задержали по какому-то недоразумению. Этим недоразумением оказалась моя жизнь. Мне просто не хватило воздуха.
То была исповедь мертвого человека.
Стихи в июньском "НМ" сплошь "именные", но лучшие, кажется, все же написал Григорий Кружков . Это вовсе не означает, что я присоединяюсь к наивным, мягко говоря, инвективам Владимира Новикова (в том же номере "НМ") в адрес "филологической поэзии" вообще, и Максима Амелина в частности. По логике Владимира Новикова Кружков тоже пишет "филологические" стихи: "филологическая поэзия", согласно Новикову, - та, где он с чувством известного удовлетворения опознает цитаты. У Кружкова он их опознает, надо думать. Ну и что с того...
...Преступник спит, улыбка бродит
По бороде его небритой,
Идет направо - песнь заводит
О юности полуразбитой.
Бывает глухо, словно в танке,
Но разбежится дождик мелкий,
И вспоминаются Каштанке
Ее счастливые проделки.
Улыбка, ты не просто рыбка,
Морей немая идиотка, -
Из глубины, когда нам зыбко,
Ты возникаешь как подлодка...
Поэту не запрещено, в конце концов, читать те же книги, что и критику. Другое дело, что в ином случае стихи могут свестись к схоластическому приему, который рано или поздно себя исчерпает (как это случилось у того же Амелина), или стать в чистом виде лабораторным версификаторством, иногда увлекательно красивым, иногда увязающим в собственной словесной эквилибристике. - Так у Николая Кононова (здесь же в "НМ"):
Из классического туннеля поезд, опережая дождь, накатывает на вид
Осенней Тосканы, где следы увяданья замаскированы под расцвет
Помраченья: и звезд так много, что никто ни с кем ни о чем не говорит,
Только та смотрит, как эта той от того тому в слезах не передает привет.
Впрочем, тот же Амелин у Новикова - герой второго плана, а главным антигероем "Реквиема по филологической поэзии" стал давнишний новиковский антипатик Тимур Кибиров. Зато весь позитив "антифилологической" эскапады принял на себя " дерзающий показать публике свое истинное лицо " Дмитрий Быков, корни которого, если верить Новикову (и не факт, что он неправ!), в "эстрадной поэзии 60-х". Вопрос лишь в том, можно ли понимать это как комплимент, или здесь шизоидно-проницательная "проговорка по Фрейду". Туда же - " к энергетическому источнику шестидесятнического модернизма " - критик определяет и Веру Павлову. Но если Быков отныне - наследник Евтушенко, то Вера Павлова происходит из Вознесенского. Владимир Новиков предлагает такую убедительную параллель:
Я, Павлова Верка,
сексуальная контрреволюционерка,
ухожу в половое подполье...
(В. Павлова. 2000)
Моя бабушка - староверка,
но она -
научно-техническая революционерка.
Кормит гормонами кабана.
(А. Вознесенский. 1973)
No comment!
Из поэтического отдела 6-го "Знамени" более всего разговоров вызвала посмертная подборка Бориса Рыжего , для которого, кажется, "полная гибель" стала единственным средством доказать свой "серьез", а кроме - там еще дидактическая Новелла Матвеева , поющая "гимн" английскому детективу, и иронический "курортный роман" Виктора Коваля .
В рубрике "Non fiction" "Знамя" помещает путевые заметки Петра Вайля (" Европейская часть "). Речь идет о "европейской части" России - от Перми до Калининграда и от Нижнего до Костромы. Логику маршрутов - беспорядочно фестивальных, то водно-круизных, то сухопутных, усмотреть сложно. Однако там, где нет эффектных обобщений, случаются забавные зарисовки "с натуры", как то в Перми, где трамвайные окошки местная мерия украсила изречениями великих:
Бабка с картошкой в авоське вглядывается в стекло: "Землепашец, стоящий на своих ногах, гораздо выше джентльмена, стоящего на коленях. Б. Франклин". Снег идет густо-густо, едва угадываются дома Мотовилихи. Старуха боится пропустить остановку, разворачивается и глядит в окно напротив: "Умственные наслаждения удлиняют жизнь настолько же, насколько чувственные ее укорачивают. П. Буаст". Старуха вздыхает... и т.д.
В архивном отделе "НМ" помещает письма Ивана Павловича Ювачева , еще некоторое количество лет назад подаваемого в качестве "народовольца", нынче следует дефиниция - "религиозный публицист", а более всего он известен как отец Даниила Ивановича Ювачева (Хармса). В соответствующем отделе "Знамени" материалы из следственного дела Варлама Шаламова .
В знаменской рубрике, что называется "Образ жизни", " задумчивое повествование " А.Комарова " Алкоголь, друг мой ". В "Литературном пейзаже" Евгений Ермолин представляет Ярославль, кажется, пытаясь опровергнуть заявленный в заглавии собственный тезис " В Ярославле литературы нет ". Наконец, "Незнакомым журналом" на этот раз выступает израильский " Отцы и дети ", один из редких сегодня журналов, предназначенных "для семейного чтения".
В "Литературной критике" июньского "НМ" кроме Владимира Новикова находим Ольгу Славникову (которую, впрочем, находим везде), на этот раз с " обозрением актуальной книжной серии ". Тщетно пытаясь вписать какую бы то ни было концепцию в "Нашу марку" от "Амфоры", Славникова в конечном счете вспоминает классический диалог из романа о дьяволе:
- Вы хотите курить, как я вижу? - неожиданно обратился к Бездомному неизвестный. - Вы какие предпочитаете?
- А у вас разные, что ли, есть? - мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.
- Какие предпочитаете? - повторил неизвестный.
- Ну, "Нашу марку", - злобно ответил Бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:
- "Наша марка".
Вывод делается, скажем так, неожиданный: очевидный смысл диалога и книжной серии по Славниковой якобы в том, что "Наша марка" - везде . При том, что очевидно как раз другое: скажи Бездомный, что он предпочитает "Яву", и в портсигаре оказалась бы "Ява". Смысл диалога и "актуальной книжной серии" как раз-таки "Чего изволите".
Явившиеся в июньском "НМ" "Маленькие истории из жизни науки" Ревекки Фрумкиной прежде того многократно и в разных версиях тиражировались в сети. Они не столько из "жизни науки", сколько из "околонаучной жизни" - они о "научном быте" (по аналогии с "литературным бытом"): о страстях по степеням и грантам, о том, что было органически присуще одному научному поколению и отсутствует в другом, о школах и методах, наконец. Все хорошо, есть только один вопрос. Но он наболел. Почему в модных ныне праздномосковских разговорах о Лотмане и его школе, которой нет, забывается другой - прямой и очевидный смысл слова "школа"? "Школа" - это место, где учат (а не только некий умозрительный круг людей, усвоивших "метод", что-то на манер "памятки потребителю", "руководства по применению"). Ю.М.Лотман и З.Г.Минц 40 лет создавали именно "школу" в буквальном смысле - кафедру русской литературы в Тартуском университете. Это было делом жизни, и когда заходит разговор о "школе, которой нет", у всех, кто имеет к "школе" отношение не умозрительное, возникает понятное недоумение. "Школа" в буквальном смысле есть, она работает и по сей день, и было бы несправедливо, просто по отношению к памяти ее создателей, если бы ее вдруг не стало. Что вполне может случиться - за путаницей слов и понятий, при известных обстоятельствах, которые трудно учитывать издалека. Однако, если вернуться к "Маленьким историям..." Ревекки Фрумкиной, к сюжету о поколениях, о том, что было, и чего теперь нет, то это как раз тот случай. Политесная осторожность в словах и статьях (по принципу: не навреди) прежнему поколению была присуща органически, сейчас она пропала. Как бы за ненадобностью?