Андрей Ашкеров. "Большой" и "малый" стили в политике
Андрей Ашкеров
Дата публикации: 18 Марта 2002
...Как получилось, что именно под названием
того, что философия в момент своего установления
определила как политику, впервые наметились
сущность, значение и функция поэзии и искусства?
И каким образом философия, желая законодательствовать
в политике, и, для начала, в воспитании
социального тела, оказалась перед необходимостью
прежде установить законы в области искусства?
Ф.Лаку-Лабарт
"Б ольшой" и "малый" стили в политике разграничиваются достаточно просто: границы между ними совпадают с границами между "тоталитарным" и "демократическим" восприятиями политики с точки зрения ее эстетического предназначения, точнее, с точки зрения эстетического понимания роли политики в устроении мира.
С эстетических позиций "тоталитаризм" рождается в результате парадоксального жеста: политика начинает отвечать за совершенное мироустройство. С этого момента она брезгливо чурается всего "собственно политического": рутины, недоверия, аппаратной борьбы, конфликтов, негласных решений, конкуренции, грязи, зависти, крови, предательства, ненависти, перебранок. Все эти детали слишком реальны, чтобы быть признаны реальными в "тоталитарной" картине мира. Эти детали также слишком далеки от Прекрасного и чужды Возвышенному, чтобы удовлетворить эстетическим притязаниям политики к бытию, которые составляют эстетико-онтологическое кредо "тоталитаризма". Как нетрудно догадаться, оборачивается подобная брезгливость невиданным расширением полномочий и притязаний политики, которая не просто начинает присутствовать везде, но делается особым способом утверждения самой повсеместности.
Однако на этом парадоксы не заканчиваются, поскольку, чем больше политика становится нашим присутствием , нашим dasein, тем труднее указать ее "сферу", "область" или "место". Это значит, что мы сталкиваемся с невозможностью определения границ "собственно политического", или, точнее, с невозможностью познания топологии политических отношений, с невозможностью политического пространствоведения.
Политика перестает принадлежать самой себе, сводясь лишь к сумме бесконечно следующих одна за другой превращенных форм, вся совокупность которых делается самим способом бытия-в-мире. Будучи целиком сводимой к форме, оформлению и формированию чего бы то ни было, политические отношения оказываются сопряженными с самим полаганием эстетического, если понимать под последним эстетику образа (этой инстанции формо-образования), а не эстетику без-образного (презревшей любое образование форм).
Тяготея к Возвышенному, "тоталитарная" политика, превращает саму жизнь в Утопию: выражает невыразимое, пытается достичь того, что достичь заведомо невозможно; обращаясь к Прекрасному, "тоталитарная" политика заставляет относиться к Реальному как к Воображаемому и превращает "подлинную" реальность в свой наиболее навязчивый фантазм. В этой "тоталитарной" картине мира разоблачению подвергается то, что выдает себя за некий образ, с позиций данной картины мира никак таким образом не являясь.
Политика "тоталитаризма" не просто связана с поиском и шельмованием врагов, - она делает своими врагами (или, если угодно, "врагами народа") симулякры и симуляции. Острота политической борьбы в ситуации "тоталитаризма" связана с ее эстетической подоплекой, с отстаиванием прерогатив Прекрасного и Возвышенного. Враг не просто изобличается, он изобличается как фальшивый, незаконный и неправомочный носитель образа. В конечном счете, враг в данном случае является не чем иным, как существом, образ которого не более чем маска. Именно эта маска и должна быть сорвана, чтобы можно было воочию убедиться, что за ней ничего нет.
Разумеется, при этом симулякром может быть объявлено все, что угодно. Причина этого очень проста - невозможность четкого определения границ политического заставляет искать и находить скверну политического везде, где угодно. Политика, пытающаяся разом ускользнуть от самой себя и настичь себя в этой гонке, обрушивает всю свою репрессивность на не-политическое, поскольку, преследуя саму себя, лишь для самой себя и остается абсолютно неуязвимой. Утверждением подобной неуязвимости политики и оборачивается эстетическое кредо "тоталитаризма": Образ и есть инстанция, концентрирующая в себе легитимность "тоталитарной" политики, инстанция, эстетизирующая политическое всевластие.
* * *
Возникновение "демократий" с позиций эстетики не менее парадоксально, чем возникновение "тоталитаризма": предметом эстетического совершенствования в данном случае становится лишь сама политика. При этом она понимается достаточно узко - как набор технологий, процедур и правил игры. Таково в рамках демократии именование тех деталей, которые тоталитарная политика подвергала строжайшему замалчиванию.
Значимыми с точки зрения эстетики аспектами политических отношений делается эффективность, пристойность и предсказуемость. Их эстетизация не обозначает эстетизацию "реальной" политики , подразумевающей зависть, кровь, предательства, ненависть, перебранки. Она не обозначает также и эстетизацию всего остального, что связано с этой "реальной" политикой: рутины, недоверия, аппаратной борьбы, конфликтов, негласных решений, конкуренции. Эстетическая очарованность эффективностью, пристойностью и предсказуемостью в первую очередь предполагает очарование политикой в ее реальности и, прежде всего, очарование, сопряженное с "поддерживающими" эту реальность процедурами: с выборами и законотворчеством, с официальными церемониями и публичными празднествами, с шумным стрекотом масс-медиа и тихими, поистине будничными мистериями спецслужб.
Лишенная поиска Подлинной Реальности, политическая жизнь обретает эту реальность где попало и как попало - только не в самой себе. Именно поэтому она лишается возможности быть представленной в разного рода превращенных формах, точнее, в тех отношениях господства-и-подчинения, которые никак не могли бы быть названы "собственно политическими". Непреложным следствием этого выступает процесс приватизации политики, которая попадает в мутный водоворот усилий по ее присвоению.
Присвоить или апроприировать политику можно, сделав ее заложницей раскрытия в ней всего "собственно политического". Именно в рамках такой постановки вопроса политика попадает в зависимость от экономики, ведающей отделением своего, собственного , от не своего, чужого. Причем, как только возникает такая зависимость, безграничными становятся уже притязания экономики. Притязания эти заключаются в том, чтобы лишиться всяких ограничений (а любые ограничения экономики связаны, как известно, именно с политикой): отныне применительно к экономическим отношениям уже не существует ничего чужого. "Чужим" же для экономики всегда является опять-таки политика, стремящаяся разорвать связь между "своим" в широком смысле и "собственным" в узком смысле слова. "Демократические общества", таким образом, оказываются обществами, в которых превознесение прерогатив собственности и собственного уже не наталкивается какой-либо предел, не встречает никаких препятствий.
Когда к Реальному перестают относиться как к Воображаемому, а жизнь лишают горизонта Утопии, эстетика обращается уже не к Возвышенному, а Повседневному. "Демократическая" картина мира созидается иначе, нежели "тоталитарная": образом становится лишь то, что может быть подвергнуто разоблачению или, говоря по-другому, образ оказывается всего-навсего тщательно натягиваемой маской. Это значит - образы конструируются как симулякры и образом не способно стать что-либо кроме очередного чистого подобия, исключающего наличие какого бы то ни было оригинала.
Кажется, что в "демократиях" все, связанное с миром политического, очерчено четкими границами: ни скрытно переступить их, ни, тем более, явно пробить в них брешь совершенно невозможно. Четкость границ служит своеобразным доказательством прозрачности того, что происходит за пределами резервации, именуемой "политикой". Политические отношения не сводятся к форме, оформлению и формированию чего бы то ни было, но сами беспрестанно оформляются и формируется, сами постоянно облекаются в форму. Именно отсюда берет начало прочнейшая связь, которая устанавливается в "демократических" обществах между политикой и правом. Проведение знака равенства между формальным и правовым под эгидой прозрачности политического призвано обозначить только одно: вместо эстетического переустройства мира политика берется за его юридическую кодификацию.
* * *
Признание всего, связанного с политикой, "грязным делом", ведет к тому, что сугубо политическими средствами осуществляется радикальный отказ от автономии политики, которая перестает быть одной из сфер жизни социума и постепенно начинает заполнять собой все поры социального тела, приводя к эстетизации государства . В совокупности это признание и этот отказ служат значимыми условиями и, одновременно, неопровержимым свидетельством рождения воли к тоталитаризму .
Однако панацеей не выступает и стремление делать политику "чистыми руками", приводящее к эстетизации гражданского общества , вдохновленной пафосом морализаторства, которое осуществляется в категориях должного и заканчивается юридической унификацией сущего. Дело в том, что поддержание автономии мира политического обеспечивается сугубо экономическими средствами. Иными словами, поддержание этой автономии совершается в рамках утверждения доминирующей и детерминирующей роли экономики, влияние которой делается поистине безграничным. Все это составляет признак и одновременно предпосылку возникновения воли к демократии .