Олег Постнов. Дневник писателя-5
О некоторых свойствах льда
Олег Постнов
Дата публикации: 8 Апреля 2002
Е сли бы я писал рецензию... но многие скажут, что это и есть рецензия, хоть я не стал бы писать рецензию на этот роман по причинам весьма основательным, уже хотя бы потому, что, по моим понятиям, пришлось бы начинать издалека, говорить о вещах отнюдь не ясных, сомнительных, забираться в дебри, сомневаться, искать доводы... Впрочем, если бы я писал рецензию, то... могло быть и просто. Ведь рецензии в большинстве своем делятся на хвалебные (зачастую рекламные) и прочие. О первых говорить нечего. В прочих же все давно решено: столько-то строк о сюжете, столько-то о впечатлении (от которого автору вскоре не поздоровится) да пара хлестких фраз читателю на память. Одну из них - в заголовок. Каждый знает этот рецепт. Со мной, однако ж, все было иначе.
Было что-то около шести утра, когда я окончил читать "Лед". Спать не хотелось, стал набрасывать фразы на подвернувшемся листке, увлекся этим. Смотрите-ка (скажут опять): всю ночь читал. Какой интересный и томный. Верно, теперь ругаться начнет. Но отчего же, право, ругаться, если в самом деле читал не отрываясь, а, дочитав, обеспокоился? Ведь действительно обеспокоился. В том-то, пожалуй, и дело. И потому-то, пожалуй, и читал, что свой интерес имел. Видел смысл этому интересу угодить. То есть претензии у меня, положим, есть. Только я не уверен, вот в чем беда, что они относятся точно к Сорокину.
Но прежде всего: прежде всего должен сказать, что сам образ Сорокина не вызывает у меня особых отрицательных или положительных чувств (я с ним лично не знаком, так что имею в виду только "образ автора"). Между тем есть какая-то странная ирония в ситуации, когда "Голубое сало" , "Пир" , а теперь "Лед" печатаются в "Ad Marginem" . То, на чем покоятся эти книги, давно уже не окраина, а самый центр современной книжной (и кинематографической) культуры; окраиной был бы нынче Тургенев или Аксаков (их, правда, нет). И это - опять-таки, только на мой взгляд - очень печально.
С внешней стороны "Лед" занимателен. При чтении этим приходится пользоваться. Отложи я книгу, не появилось бы сил брать ее вновь. Внутри текста, на уровне языка, в ней ничего не происходит, там мне скучно. Сорокин владеет писательской техникой, так что может имитировать разные стили. Может даже - как во второй части романа - соотнести эволюцию персонажа с эволюцией его речи. Но сам язык его не богат, а только лишь разнообразен. Пожалуй, это главный упрек, к которому относится еще и следующее суждение. Многим нынешним авторам (и Сорокину тоже) как будто не приходило никогда в голову, что художественная литература пишется по преимуществу литературным языком . Эта наивная традиция "транскрибировать" речь героев в соответствии с некой внешней "реальностью", якобы всем нам кем-то данной, "узнаваемой", вообще говоря, есть тяжкое наследие советской (но никак не русской) литературы.
В качестве примера расскажу анекдот, происшедший, впрочем, натурально, в секторе языкознания одного НИИ. Там составлялся словарь сибирских диалектных слов (сейчас вышло уже четвертое его издание). У авторов были большие полевые наработки, но руководство пришло к мысли, что нужно просмотреть и художественную литературу. Завязалась целая интрига вокруг того, кто что будет читать. Богатство сибирских руд известно. Ясно, что всем хотелось Шукшина . Он и достался кому-то "главному". К великому изумлению этого "главного", сибирских диалектов в речи шукшинских сибирских мужиков найти не удалось. Даже обычное просторечие - редкий у него гость. Что доказывает очередной раз, что писатель - не магнитофон. Разговоры в книгах изображаются - как герои и вещи, - а не записываются. Слова - только средства. Иначе выходит муляж. Вот как если бы вместо слова "сигарета" (о ней еще поговорим) к странице приклеили натуральный образчик - или нарисовали бы предмет прямо в строке, как это делается в детских книжках. Тоже выходит "узнаваемо" - правда, в учебных целях. И это не литература, а дидактика. Литература же существует - может быть - для чего-то совсем другого.
И все это так, только опять сомневаюсь, что говорю об одном Сорокине. Нет, мне вообще претят - у него, у всех - немотивированные инверсии, придающие стилю расхожую разговорную повествовательность, наподобие: "смотрел он выжидающе, исподлобья", "была она женщина сильная, жизнь повидавшая" (это все не цитаты). Скучны уклоны в просторечие, стоит только герою заговорить так, "как говорят все" (почти в одно время два разных критика простодушно заметили, что герои Достоевского и Толстого разговаривают так, "как в жизни никто никогда не разговаривал"). А как говорят? Известно, как: арго, жаргон, табу. И компьютер честно советует изменить опцию при проверке грамматики. "Наказание" же за такие "проступки" наступает скоро: попробуйте почитать, к примеру, Пильняка . А вот Олеша ничуть не пострадал от смены века. Но это к слову.
При том методе, который использует Сорокин, звуковой ряд романа не только не простроен, но и не может быть простроен. Однако - и это особенно удивительно - встречаются фрагменты, где со звуком все в порядке (как и со стилем). Приходится предположить, что автор не отличает в своем тексте "сырого" от "готового". Можно было бы подумать, что он халтурит (что я, признаться, подозреваю порой, читая модный роман). Но нет, тут другое. И, как мне кажется, я догадываюсь, в чем дело. Попросту главное достоинство Сорокина (почти зачеркивающее все минусы) - это то, что он явно сам увлекается своим рассказом, ему нравится рассказывать. Он мыслит сценами, и они ему самому интересны. Заметьте, как ему удаются "многогеройные" эпизоды. А ведь даже величайшие из русских классиков зачастую старались их избегать (Толстой не в счет). Два-три персонажа на сцену - и не больше. Между тем у Сорокина то и дело вовлечены в действие четверо, пятеро, и это без всякого усилия и без "подготовки" ( Достоевский , например, массовые сцены готовил детальной предварительной проработкой образа каждого из героев). Мне кажется, что Сорокин эти сцены как бы видит, они ему даются, что называется, даром. Отсюда, между прочим, проистекают и разные неувязки, вроде того, что, вырвавшись на свободу, полуискалеченные персонажи хватаются за сигареты (настоящие) или спиртное. При сильном ударе в грудь - даже попросту кулаком - человек долго не хочет курить, а уж если молотом... Не знаю, благосклонна ли будет на сей раз к Сорокину критика, но "промахи" журналисты вылавливать любят. А между тем, именно подобные неувязки - показатель живости фантазии, которой не до расчетов. Здесь классика тоже на стороне Сорокина: могу привести целый перечень явных неувязок у лучших авторов XIX века, с Пушкина начиная . "Пересмотрел все это строго: Противоречий очень много, Но их исправить не хочу..." Коротко же говоря, с фантазией у Сорокина все обстоит наилучшим образом.
Правда, мифологема "Льда" не очень оригинальна: сокращенный пересказ гностиков , чуть не Василида и Валентина , в современных изводах. Тут и философы-то надоедают, так как вынуждены все объяснять (на то и гнозис, знание "как на самом деле"); а в художественной литературе это вообще трудно сносить. Но - разработка темы временами эту неоригинальность мифологии одолевает. В первой части - за счет напряженных сюжетных ходов, в четвертой - "снятием" мифа с помощью прекрасно выписанного детского сознания. Словом, если "Лед" не лучшая вещь Сорокина, то все же лучше, что она существует, чем если бы ее не было. На этом смелом утверждении и остановлюсь. Перечитав, вижу, что суждения получились несколько высокомерными, но это потому, что я "экономил" на оговорках (таких, как "на мой взгляд"). Их, впрочем, каждый может расставить там, где сочтет нужным. Что до меня, то, при всех своих претензиях, я все же получил удовольствие от чтения, а это главное. И рецензию не написал.
P.S. Эта заметка была готова, когда в РЖ появилась статья Дмитрия Бавильского "Голем, русская версия" . Не удержавшись, прочел. Не удержусь и от спора. Читатель может судить сам. Но без четвертой части "Льда" (которая кажется Бавильскому лишней) миф о жестоких синеглазках так и остался бы "правдой" - а вместе с ним и взгляд на все человечество как на скопище машин из мяса. Давно замечено, что в крайних своих выводах учение гностиков - любое - допускает и требует жестокость. Но утро из жизни маленького мальчика (которое написать так, как это сделал Сорокин, очень и очень трудно), жизнь существа, чье незнание столь восхитительно невинно, - превращает, в конце концов, сложную конструкцию текста в литературу. И тут я говорю не "вообще", а именно о Сорокине.