Тень за окном, шаги за дверью: В телевизионном фильме оживают люди и легенды Серебряного века
Журналист, литературовед, кандидат философских наук Вячеслав НЕДОШИВИН только что завершил в Петербурге на телестудии ЛОТ единственную в своем роде работу, посвященную Серебряному веку, - шестидесятисерийный фильм "Безымянные дома".
"Божественное ощущение знать: этого подоконника сотни раз касалась рука Ахматовой. Из этого окна Есенин и его жена Зинаида Райх выбросили во двор, поссорившись, обручальные кольца и сразу же скатились по этой вот лестнице искать их в темноте. И именно эту дверную цепочку шевелил, словно кандалы, Осип Мандельштам. И черная лестница, и цепочка всё еще существуют.
"В Петербурге мы сойдемся снова, словно солнце мы похоронили в нем..." Люди Серебряного века - Ахматова и Гумилев, Блок и Белый, Волошин, Есенин, Кузмин, Мандельштам, Северянин, Сологуб, Маяковский, Хлебников, Ходасевич, - как известно, жили в Петербурге.
Но где? На каком мосту Блок признался в любви своей будущей жене? В какой квартире Мейерхольд впервые поставил пьесу Кузмина? Где жила Ахматова, когда к ней в последний раз перед расстрелом пришел Гумилев?..
Семь лет я собирал эти сведения, трижды мне предлагали издать книгу, но всегда было еще рано, не полно, не всё найдено... А потом однажды в Петербурге, бродя по очередным адресам, я вдруг понял, как было бы хорошо показать это тем, кто ничего этого не знает..."
Фильм, снятый на грант Минпечати и посвященный грядущему трехсотлетию города, представляли в отреставрированном подвале "Бродячей собаки" - там, где некогда на стенах "цветы и птицы томились по облакам"...
"О, как встречали Гумилева в "Бродячей собаке"! - читаем в сценарии фильма. - Он приехал в командировку с фронта и с Ахматовой пришел в подвал в последний раз - "Собаку" закроют в 15-м году. Сказочный вечер: свечи, голубые кольца сигарного дыма, тихий звон бокалов, стихи, слова восхищения. Он в лихой форме, попахивающей порохом, и с первым Георгием на груди. Над городом кружилась метель, завеса снежного ветра, как занавес между миром и войной, а в подвальчике: музыка, остроты друзей, блестящие в полумраке глаза влюбленных женщин. Тоже своеобразный "фронт", если знать, сколько одновременно он "крутил" романов. Еще жива любовь с Татьяной Адамович, а он уже флиртует с дочерью Бенуа, засматривается на актрису Арбенину, из-за которой будет соперничать с Мандельштамом, выстраивает роман с "Магой", поэтессой Маргаритой Тумповской. Даже на Литейном, в квартире 12, напротив его собственной, у него образовалось знакомство с некоей Марией Поповой, адрес и имя которой будут потом фигурировать в его расстрельном деле. Наконец, в 16-м году, он покоряет "ионический завиток", ту, которой Мандельштам посвятил мадригал, а Есенин звал замуж. Покоряет единственную, с кем его через год разведут баррикады революции. Ларису Рейснер, студентку Психоневрологического института, красавицу, поэтессу...
"Не забывайте меня, - писал ей с фронта. - Я часто скачу по полям, крича навстречу ветру ваше имя, а снитесь вы мне почти каждую ночь"..."
На домах, где "жили поэты, и каждый встречал другого надменной улыбкой...", нет мемориальных досок. Но на эти стекла ложились их тени, в этих комнатах клубились их речи, здесь, во мгле зимних ночей и безлунном блеске летних, люди Серебряного века праздновали свою жизнь и проживали свою драму. "География" поэзии - черные и парадные лестницы, мастерские и студии, площади и набережные, флигели и дворы, подъезды и перекрестки, сады и скверы - лишь канва стремительного, летящего повествования. Каждая серия - рассказ об одном адресе, доме и о том, что и как там происходило. Блоку посвящено восемь серий, Мандельштаму пять, а Северянину три, но главный сквозной сюжет - связь Промысла и поступка, творчества и судьбы перед лицом неумолимого времени. Рваный ритм ошеломляющей повседневности, которая, как считал Пастернак, всегда значительна. Жанр "Безымянных домов" - детектив страстей. Чтобы сделать этот фильм, Недошивин радикально изменил свою жизнь.
- Когда я начинал в питерской газете "Смена", там был один автор. Жил он в Киришах. Приходил к редактору, Герману Балуеву, насвистывая, с какой-то папочкой и спрашивал:
- Герман, на какую тему твои сотрудники писать отказываются?
- Как на какую? О соцсоревновании!
- Я напишу.
И через две недели притаскивал полосу о соцсоревновании. Там была такая драматургия, страсти, люди! Каждый месяц он выдавал эти полосы.
Однажды случайно столкнулись с ним в Екатерининском садике. Он сразу начал рассказывать:
- Знаешь, я придумал одну вещь. Наша дурацкая советская система так устроена, что если деньги выделяют, их нельзя вернуть. Представь, что выделили премию, а от нее отказались, и деньги некуда деть.
- Ну, и что?!
- Как ты не понимаешь? Это же готовый сценарий!
И вдруг я узнаю: он ушел из газеты, стал жить в долг и писать этот самый сценарий. У него были жена, ребенок. Меня тогда потрясло, что он смог отказаться от зарплаты, от всех привычных маршрутов и выбрать свободу...
Звали его Александр Гельман.
Лев Толстой считал: человеку дается пять разных жизней. Недошивин лет двадцать "пахал" в газетах, начав литсотрудником знаменитой ленинградской многотиражки "Скороходовский рабочий" и добравшись до члена редколлегии "Комсомольской правды". Потом, в 80-е, еще не зная английского, первым в Советском Союзе перевел Оруэлла по подстрочнику и защитил диссертацию по романам-антиутопиям. Революционная волна 1991 года внесла его в Кремль, сделав помощником Геннадия Бурбулиса, в то время второго лица в государстве...
- Когда Бурбулис ушел от Ельцина, мне предлагали остаться в Кремле. Но те люди первой волны, в которых я был поначалу влюблен, на моих глазах превращались в обычных партийных чиновников с вереницей лакеев, разговорами через губу, с обедами в "комнатах отдыха" за рабочим кабинетом. Становились "победителями". А мой любимый Оруэлл всю жизнь был беглецом из лагеря победителей.
Я покинул Кремль и на голом месте создал пиар-агентство. Тогда еще слово "пиар" мало кто у нас знал. Как ни странно, всё получилось. Пять лет работали без выходных и отпусков. Было интересно. Но однажды остановился посреди собственной жизни и спросил себя: зачем? Ну, деньги. Но дни, недели, годы улетают, а ты работаешь на чужих людей - толстых, сытых, небитых...
Я бросил всё, с машины пересел на велосипед, ушел в никуда.
Остались какие-то средства, можно было их проесть, а можно растянуть.
Я стал тоннами покупать книги (воспоминания, запрещенные прежде, изданные за рубежом, перепечатки из архивов, из спецхранов) и делать выписки. Зачем? Клянусь, не знал. Для себя.
Было интересно сравнивать. Вот дуэль между Волошиным и Гумилевым... О ней вспоминают три человека, и все по-разному. А как было на самом деле? Когда сводишь всё воедино, возникает странный стереоскопический эффект, словно восстанавливаешь не только хронологию и детали, но сам воздух, каким дышали в те дни...
"Первая задача поэта - выдумать себя", - говорил крупнейший поэт века Иннокентий Анненский. ...Поэты, и более всех Волошин, поймут это, увы, слишком буквально...
В доме 15 по Глазовской, ныне улице Заслонова, в квартире 18, Волошин, вернувшись из Парижа, проживет три месяца у своего друга Алексея Толстого. О, кто только не толпился тут в те дни! Здесь возникали и гибли журналы, задумывались литературные общества, вечера. ...И явилась на свет Черубина де Габриак, самая громкая авантюра Серебряного века.
...Однажды в "Аполлон" пришло письмо, подписанное буквой "Ч". В стихах таинственная незнакомка как бы проговаривалась и "о своей пленительной внешности, и о своей участи - загадочной и печальной, - вспоминал Маковский. - Впечатление заострялось и почерком, на редкость изящным, и запахом пряных духов"...
Анненский, Вячеслав Иванов, Кузмин, Гумилев - вся редакция решает - стихи печатать. Когда же выяснилось, что Черубина - испанка, что ей 18 лет, что у нее отец - деспот, а духовник - строгий иезуит, почти все в нее заочно влюбились. С особым азартом восхищался Черубиной Волошин.
(Волошин, как известно, Черубину и "сочинил". А писала стихи и звонила в редакцию "Аполлона" хромая поэтесса Лиля Дмитриева. Из-за Черубины, в сущности из-за Дмитриевой, Волошин дал Гумилеву пощечину, и Гумилев его вызвал. - М. Т.)
А что же Анненский, который призывал поэтов "выдумывать себя"? "Высокий старик с головой Дон Кихота" умрет на ступенях вокзала. "Упал в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком", - напишет его сын.
Считается, что умер из-за Черубины. Двенадцать ее стихов напечатали в "Аполлоне" вместо Анненского. Так решил влюбленный в нее Маковский. Анненский рвет с ним: "Я очень огорчен, что мои стихи не пойдут. Жаль, что вы хотите видеть в моем желании - каприз. У меня находится издатель, и пропускать сезон мне не с руки". И вдруг, уже после этого письма, он узнает, что Черубина - обман, что была пощечина, потом дуэль. Какое сердце выдержит это? "Выдумка", к которой он призывал, победила жизнь. Его жизнь. Дуэль двух поэтов нечаянным рикошетом убила их общего учителя.
Название "Серебряный век" изобрел, полагают, Бердяев. Он был свидетелем и участником всего - сначала в кругу "Мира искусства", потом на Башне Вячеслава Иванова и в салоне Мережковских...
Всюду главными были вопросы жизни и смерти, вопросы духа - все были объединены поисками смысла жизни. Елизавета Кузьмина-Караваева пишет, что воздух Серебряного века был неповторим: "Мы говорили о самых запретных вещах, мы делали самые запретные вещи..."
Отцы, рожденные в последней трети ХIХ века, были люди правил. Для детей началась эпоха трагического карнавала... Все слышали подземный гул, ропот недовольного народа. У всех - в стихах, статьях, дневниках можно найти это ощущение - "надо жить по-другому, иначе, не так, как мы...". Они торопили события, подталкивали их. Не зная еще, лишь предчувствуя, что этот Молох перемелет и их самих.
Фильм - о том, как они распорядились собой, своим талантом и душой. И о неиссякаемой трагедии русского общества, где в одночасье самые лучшие, талантливейшие, умнейшие оказались не нужны.
Гумилева расстреляют в 35 лет. По глухой версии он, в тот августовский рассвет, стоя на краю ямы на Ржевском полигоне под Петроградом, спокойно выкурил папиросу, улыбался. "Шикарно умер, - скажет один поэт, близкий к чекистским кругам. - Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодечество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает". Он просто не знал, что для Гумилева любой лишь "настолько человек, насколько побеждает свой страх", не слышал его слов, которые запомнит критик, искусствовед Голлербах: "Нужно всегда идти по линии наибольшего сопротивления. Если приучить себя к этому, ничто не будет страшно". В этом весь Гумилев.
Он, дворянин, романтик, дуэлянт, воин, бродяга и денди, авантюрист и герой-любовник, каких еще поискать, всю жизнь приучал себя к линии наибольшего сопротивления. Может, оттого что родился на острове в страшную бурю. Остров назывался Кронштадтом. А буря станет символом. Нянька поэта, знавшая приметы, тогда и напророчит ему "бурную жизнь". Да и родословная кое-что предсказывала: прапрадед Гумилева сражался под Очаковом, прадед - ранен под Аустерлицем.
..."Я хотел всегда быть первым, - говорил позже Одоевцевой. - Мне это, при моей слабости, было нелегко". ...И от природы робкий, застенчивый, болезненный человек, Гумилев "приказал" себе стать охотником на львов, уланом, добровольно пошедшим воевать и заработавшим два Георгия за храбрость, заговорщиком. Он и женщины будет добиваться так же - тараном, через пять ее отказов и две попытки самоубийства. Она согласится. После его дуэли. Но не из-за нее.
Имя ее Ахматова. Они познакомятся гимназистами еще, в сочельник. Он ей не понравится. Но ради нее он будет совершать свои подвиги. Однажды, в Царском, где жили родители их, он на день рождения подарит ей букет. Она с гримасой вздохнет: "Боже, ведь это уже седьмой букет!" Гумилев, не говоря ни слова, исчезнет. Через некоторое время появится вновь, с еще более пышным букетом. "Коля, но ведь это уже десятый!" - закричит Ахматова. "Да, я знаю, - ответит он, - но я собрал его только что в саду императрицы Александры Федоровны". Все ахнут: это было опасно. Ну-ка вы, нынешние влюбленные мальчики, попробуйте нарвать букет в Кремле, на даче президента, на худой конец, в саду губернатора! А ведь это только самый маленький подвиг маленького еще рыцаря - улыбаться перед расстрелом труднее.
В Суворовском училище Славу Недошивина звали Григорием Александровичем - как Печорина. Считали странным: не то читал, не тем восхищался, не к тому стремился. В пятнадцать лет любил ходить на кладбища и читать мемуары. В конце 60-х, оказавшись в Таллине в командировке, нашел заброшенную могилу Северянина с почти осыпавшейся табличкой: "Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб", в Тобольске дал крюк в двести километров, чтобы найти в селе Покровском дом Распутина, в Киеве сразу устремился на Андреевский спуск, к дому Турбиных, дому Булгакова. Провел однажды ночь (позволили сотрудники музея истории города) в каземате Петропавловки, в камере декабриста Панова...
Этому не научить. Такая одержимость - будто поручение, "странная печать, как бы дарованная свыше"... Всегда, даже из самых глухих времен (таких как Железный век, пришедший вслед за Серебряным), поднимались люди, наделенные талантом, как выстраданную ценность, ощущать особое "сияние прошлого".
Все адреса, их десятки, Слава с женой Галей объезжали сначала на велосипедах и обходили пешком. Стучались и звонили в чужие квартиры, поднимались под крыши, спускались в подвалы. "Вы знаете, что здесь в таком-то году жил Блок, Мандельштам, Хлебников?.." Одни двери гостеприимно распахивались, в другие не хотели пускать. Кое-где сохранились знаки канувшей жизни - цветной витраж, бронзовая ручка, камин, обрывки старинных обоев. И казалось - мелькает чья-то тень за окном, слышатся шаги за дверью. Мир Серебряного века, отстоящий на столетие, из сумрака дней возникал живым, "закутанным в цветной туман".
...У Недошивина седая голова, но во всем облике нечто неистребимо мальчишеское. Я помню его застенчивым и мешковатым, вальяжно-столичным, нервным и отгороженным. Сегодня главное в нем, пожалуй, сосредоточенность, поглощенность и - лучшее "топливо" для любого дела - способность восхищаться.
Автор "Безымянных домов", преодолев соблазны новейшего времени, смог "выдумать себя" заново. Всё в фильме - и сверхплотный текст, и свободное изображение - сцеплено потребностью различить сквозь марево мифа неповторимые лица, постичь природу человеческой крупности и трудную участь дара. Казалось бы, роль автора (партнеры Недошивина - режиссеры М. Вишнякова, Е. Алексеева, О. Рябоконь, Р. Федотов и руководитель проекта Ю. Николаев) в этой работе вторична: всё сказано, написано другими. Но трактовка - есть мера понимания. А мера понимания - есть мера личности.
Два человека в жизни Берберовой умели "говорить глазами": Ходасевич и ее отец, который останется на Кирочной, 17. Но, вообразите, глазами, оказывается, можно говорить даже поверх кордонов. Это чудо, но она глянет в отцовские глаза, хоть и не встретит его больше. В 35-м году на Невском к ее отцу подойдет знаменитый Козинцев и скажет: "Нам нужен ваш типаж". "И отец сыграл роль бывшего человека, которого в конце фильма приканчивают", - пишет Берберова. Через два года, в Париже, она найдет кинотеатр, где показывали иногда советские ленты, и увидит на экране любимые "говорящие" глаза. Когда в фильме его арестуют, он обернется, и Нине, до мурашек на коже, покажется: это он ей, уходя, махнул рукой прощально.
Эпоха сложна и противоречива, и автор проявляет бесстрашие: не ретуширует, не подгримировывает, не спрямляет. В повествование ложится всё - шокирующие обстоятельства, "говорящие" подробности, грубые факты и трогательные мелочи - весь "сор", из которого вырастает поэзия.
На первое заседание Цеха поэтов Гумилев позвал Блока и Любовь Дмитриевну. Всё происходило на углу Крюкова канала и Фонтанки, в квартире Городецкого. И там случился небольшой конфуз. У Анны Андреевны Ахматовой, тогда еще совсем молодой, разорвалась юбка. Разрез был до колен, а разорвалось выше колена. Она этого не заметила, но заметил Блок. Дома Ахматова спросила мужа: почему ты мне не сказал? Тот в недоумении отвечал: я думал, так и надо...
Когда Бурбулис ушел от президента, а Недошивин от Бурбулиса, двое "бывших" оказались вместе в Питере и решили покататься на яхте по Финскому заливу. Яхта шла под парусами, но, чтоб побыстрей миновать протоку, капитан запустил мотор. И сразу раздался взрыв. Детей невредимыми выловили из воды, раненых отвезли в больницу. После загадочной катастрофы Недошивин со сломанным позвоночником три месяца лежал в больнице.
- Что жизнь конечна, понимаешь в десятые доли секунды. Гумилев однажды бросил: смерть надо заработать. Не просто смерть - все мы смертны, - а смерть достойную. Но как? Интересный вопрос, правда? А главное - каждого касается.
В Берлине на Белого косились, считая "красным". А на родине косились уже как на ярого "беляка". В отчете ОГПУ (он опубликован ныне) цитировался дневник Белого: "Огромный ноготь раздавливает нас, как клопов, с наслаждением щелкая нашими жизнями, - пишет Белый. - Не гориллам применять идеи социального ритма. Понятие коллектива, индивидуума - "очки в руках мартышки", она "то их понюхает, то на хвост нанижет".
Он еще скажет про себя: "Я живу под хвостом". Вот когда он завоет по-волчьи. Знаете, из-за чего? Из-за 18-метровой комнаты, где он 10 лет, до самой смерти, будет жить с женой, ее матерью и бывшим ее мужем. Не комната - подвал, и в окне под потолком день и ночь были видны ноги прохожих. "Рядом, - вспоминал художник Н. Кузьмин, - "была молочная, где выдавали творог". Очередь за творогом двигалась вплотную мимо окон комнаты Белого, закрывала свет, и в комнате становилось темно". Вот когда он взвыл: "Я живу под хвостом!" "Хвостами" называли очереди. Срываясь, подбегал к окну и, задрав голову, кричал в чьи-то подошвы: "Здесь живет писатель! Вы мешаете мне работать!.. Я буду кричать, пока меня не услышат: "А-а-а-а!" По-настоящему его услышат через полвека. Через полвека после смерти.
За день до смерти скажет: "Удивительна красота мира!" А смертельный инсульт получит от угрюмого государства, от предисловия Льва Каменева к его книге. Выведенных в ней Блока, Бердяева, Сологуба, Мережковского Каменев назовет "галереей умственных импотентов, выставкой идейных инвалидов и уродов", а про Белого скажет: его идейный багаж - "муть", пережитое - "трагикомедия". Белый кинется в магазины. Он "скупал свою книгу, - пишет Эмма Герштейн, - и вырывал предисловие. Ходил, пока его не настиг инсульт".
Цветаева однажды написала: "Как мир велик в кругу рабочей лампы". Этот круг - единственное, кроме жизни, что нельзя было отнять у последних обитателей русской Атлантиды. Когда она исчезнет и берега Невы затопит совсем иное время, на стенах города проступят незримые отметки утрат "выше ординара". Петербург онемеет, будто лишится души, начнет ветшать и разрушаться. Лишь на излете ХХ столетья самый поздний из петербургских изгнанников вновь перейдет с ним на "ты" и "...эту бедную жизнь обручит с красотою твоей и посмертной моей правотою".
Еще много напишут, снимут и расскажут о Петербурге в канун его трехсотлетия. Вспомнят всех поименно и даже установят кое-где мемориальные доски. Будет отдана дань суете и пустым юбилейным хлопотам. Но одна из первых нот взята верно. Фильм "Безымянные дома", возвращающий нам Серебряный век, создан, чтобы напомнить - "...есть музыка над нами".