Олег Павлов. "Я не знаю, что напишу завтра, да и смогу ли написать..."
Русский Журнал: Как, по каким критериям, вы понимаете, что текст (свой, в первую очередь) получился? Нужно ли какое-то время для осознания?
 |
| Олег Павлов |
РЖ: Кто из писателей-современников (отечественных, зарубежных) вам близок, кто активно раздражает? Часто ли изменятся расклад и персоналии в этих "списках"?
О.П.: Cовременную зарубежную литературу знаю плохо, но для меня остаются современными Эдгар По , Акутагава , Гамсун , Фолкнер , Камю . Нашу прозу читаю по журналам. Бывает, чувствую близкое. Например, "Хуррамабад" Волоса, как он азиатчину описал. У Бутова нравится повесть "Известь" . Рассказы Светланы Василенко некоторые. "На круге Хазра" Афанасия Мамедова. Рассказы Хургина . Ну и многое... О самых близких пишу эссе, и это прочитано от корки до корки, прожито: Юра Петкевич , Слава Отрошенко , Михаил Тарковский , Саша Яковлев , Саша Вяльцев ... Они делают в прозе то, что хотел бы делать и я. Если я пишу о них, то пишу по сути о себе, потому что чувствую то же и в себе. Я не могу так почувствовать чужого человека, да и проза любого писателя - это продолжение его личности. У меня нет зависти к чужому успеху. Но, вообще, чужой - по мировоззрению, по душе - останется для меня чужим, то есть не прочитанным. Я не читал поэтому очень многих. Но если все же прочитаю, талант или человеческую правоту пойму и признаю всегда, что бы то ни было. Вот недавно наткнулся в одном доме у друзей на книгу Баяна Ширянова . Я о ней столько понаслушался, что книгу бы эту отбросил. Но меня поразила обложка, с дохлым птенцом, - а потом сам текст. Если у тебя в рассказах люди едят дерьмо, тогда сам попробуй, а потом пиши такое о людях и для людей. Ширянов то, о чем писал, испробовал на своей шкуре. В этом большая разница. Собственно, я и дочитать ее все же не смог. По-моему, эта книга учит, но не тому, как себя убивать. Думаю, наркоманов она не спасет. А тех, кто бы мог соблазниться - спасет. Лечит только шок в этой жизни. Как бы острое зловонное ощущение смерти. От всех болезней. Иначе мы не понимаем.
РЖ: Что сейчас, на ваш взгляд, актуально в русской литературе?
О.П.: Как и всегда, одно - правда.
РЖ: Когда вы поняли, что не писать не можете?
О.П.: А что оно значит, это понимание... Ну, допустим, я начал писать, потому что хотел быть похожим на отца - а о нем только и понимал, что он "писал стихи". И вот я писал стихи с четырнадцати лет. Маме это нравилось. Что дальше? Если бы я нашел дело, в котором почувствовал полноту жизни, это бы увлекло меня, и я бы не писал. А влекло что┘ тоска по отцу - глуповатая, вообще-то, поза - копания в своей душе... Ну, ладно. Я проспал все это время. Потом - казарма и лагерь. Когда вернулся, повесил в своей комнате на стене огромный крест, как бы могильный, который сам же сколотил: на нем солдатский ремень, погоны и фуражка... Я до сих пор не понимаю, что он значил в моем сознании. Внешне я в этом чувствовал какой-то вызов, знак своей судьбы, причастность к лагерной роте, ну и девочек это восхищало, которых к себе водил. Но вот женщина, которую полюбил, она этого креста не выносила, и я его выбросил на помойку, а сейчас уже смешно вспоминать. Первые рассказы я написал потому, что купил печатную машинку на деньги, которые получил в наследство от деда после его смерти. Можно было на те же деньги пальто купить или джинсы. Сложно вообще судить, без чего мы можем прожить. Когда-то будет корка хлеба, кружка воды - и это жизнь. А когда-то покупаешь печатную машинку вместо хорошей новой одежды. Дедуля меня перед таким вопросом поставил, я и выбрал. У каждого своя судьба, а почему та дается человеку или другая - этого он не в силах понять. Но я не могу писать, когда все в жизни скользит по накатанному, без сопротивления. Это инстинкт. Может быть, это и самый сильный отпечаток, оставленный прошлым. Мне легче штангу поднять, чем конфетку. У тех, кто прошли какую-то школу выживания, остается много плохих привычек. Легче выжить, чем жить. Творчество для меня - это способ выживания. Мне так легче. Но каждому свое, у каждого свое место, своя судьба, свое дело... Люди меняют свою судьбу на чужую, только когда соблазняются и берут себе что-то чужое - крадут, убивают... Это не умозрительное заключение, я это видел.
РЖ: Если бы можно было выбирать, то в какой номинации и какую премию хотели бы получить? Одну, но значимую.
О.П.: Я бы хотел воскреснуть... Такая есть номинация? А премия? Ну, я ее тогда и выбираю. Одну, но значимую.
РЖ: Андрей Дмитриев в интервью Русскому Журналу сказал: "Сейчас славное общее время. Оно стало явным где-то в 94-м. В начале 90-х - началось. Но в начале все было разъято, неясно, по духу - подпольно, каждый сам по себе. Но каждый сам по себе - работал. И я согласен с Немзером: 90-е замечательны в литературном отношении.. Была ли когда-нибудь такая литература в России? Я говорю не о вершинах, а о процессе: почти ни одного пустого номера журнала..." Придерживаетесь ли такой же точки зрения?
О.П.: Девяностые годы - странное время. Проза была умнее своих критиков, но беднее жизни. Самых сильных писателей увлекли утопии, онтологические сюжеты, попытки "смоделировать" какое-то бытие - или они ушли в мистику. Она сполна воспользовалась свободой, но для игры, вымыслов, хотя само это время давало столько сюжетов, лиц, событий, сколько и не приснилось бы. Но ее будут открывать заново еще не раз и смотреть будут как на "свет во тьме", потому что все равно только она от лица этого времени будет говорить в будущем.
РЖ: Многое ли в жизни зависело от вас?
О.П.: Только одно - продолжать писать.
РЖ: Довольны ли своей теперешней жизнью?
О.П.: Спасибо Богу, что я живу. Люди ищут счастья, а это счастье и есть жизнь, какой бы она ни была. Можно "покончить с самим с собой", но нельзя "покончить с жизнью". Или если сидишь голой задницей на каких-нибудь гвоздях и сильно мучаешься, то можешь быть недоволен прежде всего самим собой. Мы сами себе все портим. Из-за себя самих плохо или тоскливо живем, страдаем.
РЖ: Было что-то за последнее время - в литературе, кино, вообще в жизни, - что сильно вас удивило, вызвало раздражение или понравилось? То есть вы испытали сильные эмоции.
О.П.: Странно, но кино сегодня сильнее литературы. И у нас, и в мировом масштабе. Мне казалось, что где побеждает технология - там умирает жизнь, искусство. То есть уже не природно начинает что-то делаться, а чистой механикой. В литературе, скажем, самый "технологический" жанр - это детективный. Но впечатление именно от кино сегодня для меня самое сильное, то есть самое жизненное. Оно современно, по-настоящему драматично и трагедийно, что как-то уходит из литературы. Притом - даже американское. При этом совершенно интеллектуальное кино смотрят массы людей, чего не происходит в литературе. Тарковский сегодня - это массовый режиссер . Я не знаю тиражей видеокассет с его фильмами, но думаю - они огромны. Кино всечеловечно сегодня, как это было в литературе до XX века, но читаешь теперь очередного нобелевского лауреата - и это чужое, то есть, может, и понятное ему самому, да еще китайцам или там непальцам. Самое сильное последнее впечатление - это "Магнолия" Андерсена. Литературное - повесть Рубена Гальего "Черным по белому" в "Иностранке". О ней говорить не могу - это просто нужно прочесть каждому. До этого читал Наймана - "Поэзия и неправда", "Cлавный конец бесславных поколений". Найман написал настоящий интеллектуальный роман, вообще-то пародируя модные эпохальные жанры: эссе вложил в мемуар, а мемуар мистифицировал выдуманным героем. Это важная книга. Как мостик из одной литературной эпохи в другую. Также в ней можно открыть для себя механизм будущей романистики, если уж ей суждено еще существовать: роман как камера обскура, сочетание документального и выдуманного, обрамленное личным переживанием, мыслями. Что было главным в традиционном романе - у Наймана лишь обрамление, оформление. А в главное выделяется, напротив, всякое там подспорье, как бы подстрочник. Вскрытие литературных приемов. Роман как русская изба, где видно каждое бревнышко, но сложенная без единого гвоздя. В этой книге нет испуганности, перепуганности своим временем - в общем, никакой пошлости. Чистая проза.
РЖ: Ставите ли вы перед собой конкретные цели, есть ли у вас план на определенный период жизни? Или планирование не для вас?
О.П.: Да, я ставлю цели - в том смысле, что пишу долго, а так уж без целей и терпения нельзя. Трилогию - "Повести последних дней" - писал десять лет. Это было целью. Я пишу с жизненной долготой. Чтобы написать, надо прожить. Но это уже не цель, я иначе не умею. Единственная формальная задача, которую я ставлю себе сознательно и решаю как могу, - чтобы это тяжелое и долгое время шло сюжетными путями. Но есть внешняя событийность и внутренняя, для меня главное развитие сюжета все же в напряжении человеческой драмы и ее психологическом решении.
РЖ: Что отличает, с вашей точки зрения, стиль писателя Олега Павлова? Чем его произведения отличаются от множества других?
О.П.: Писатель - это не балерина, которая для публики танцует, чтобы она, публика, любовалась. Образы, метафоры, все, что можно вмещать в понятие "cтиля", "поэтики", - это ведь не узоры какие-то пестрые, а смыслы, вложенные в слова. Писатель буковки делает картинкой, а картинку - мыслью. Когда читаешь прозу, нужно думать. И когда пишешь, тоже бы желательно думать. Но я не встречал людей таких, чтобы думали совершенно одинаково. Читать интересно о том, где не был, или о том, что узнаешь как бы заново. Или самое сильное: тех, кто думает иначе, чем ты. Инакомыслие - оно же твое новое знание. А иной взгляд на жизнь - новая жизнь. Но есть дар читателя - чувствовать чужое как свое, и дар писателя - описывать свое как чужое.