Михаил Ремизов. Европа после морального банкротства
По материалам семинара "РЖ-Сценарии"
Михаил Ремизов
Дата публикации: 21 Июня 2002
Тема второго заседания (10.06.02): "Единая Европа" как политико-географический образ
Л юбимец российской публики Бжезинский недавно высказал мнение , что в американо-европейских отношениях пока отсутствует фундаментально важный ингредиент: Европа. Взять на вооружение эту позицию будет полезно по меньшей мере в целях декартовского "скептического сомнения". Вдвойне полезно это будет в России, где попытки определить себя через Европу - не важно, положительным или отрицательным образом - имеют вид абсурдистских уравнений с двумя неизвестными. Разумеется, рассматривая геополитические ансамбли в феноменологическом разрезе, говоря о них как о циркулирующих в культуре образах , мы заведомо не можем рассчитывать на отчетливую фиксацию контуров. Но в плане "реальной политики", где критерием существования политической единицы служит операциональная оформленность ее интересов, "единая Европа" представляет, очевидно, не меньшую проблему.
Итак, можно ли говорить о комплексе "европейских интересов" в том же смысле, в каком "национальные интересы" считаются фундаментом внешней политики отдельных наций-государств? На этот вопрос многие отвечают другим вопросом: а можно ли говорить о каких-то "национальных интересах" отдельных государств помимо оформляющихся общеевропейских? Вероятно, с точки зрения метафизически понятой геополитической реальности дело обстоит именно так, но в "мире фактов" интересы "воображаемого сообщества" обретают действительность не иначе, как вследствие их отождествления с властными интересами конкретных организованных групп. Применительно к интересам "единой Европы" можно выделить двух потенциальных политических носителей: пресловутая "брюссельская бюрократия" и руководители национальных государств. Однако брюссельская бюрократия, именно в качестве бюрократии, не обладает ресурсом легитимности, достаточным для комплексного проектирования "европейских интересов" и в любом случае вряд ли склонна проецировать аппаратные амбиции в геополитику "больших пространств". Что же касается руководителей национальных государств, то их властное положение формируется на национальном уровне, и если никто из них в отдельности не может увидеть гипотетические интересы Европы как свои собственные , то вкупе, коллегиально такому отождествлению тем более неоткуда взяться.
Поэтому не удивительно, что до сих пор европейская политика остается консолидированной не столько на уровне "интересов", сколько на уровне "стиля". В частности, те специфически "европейские" позиции, которые мы видим на международной арене, имеют вид не столько эгоистически осознанных целей, сколько неких пунктиков: типа "Киотского протокола" или вопроса о смертной казни, который политическая Европа превращает в тему для международного торга, или даже палестинского вопроса, где имеют большой вес стереотипы, выработанные еще во времена борьбы французской интеллигенции с французской военщиной в Алжире .
Впрочем, многие - очевидно, не без основания - усматривают именно в этой моральной акцентуации политики необходимое и достаточное определение политической Европы. С легкой руки социал-демократов в послевоенной Европе политикой высшей пробы слывет та политика, которая может себя объявить "не заинтересованной" . И это словосочетание было бы заурядным оксюмороном, если бы европейский политический морализм не был по-своему функционален и не обеспечивал европейцам особого места в идеологическом разделении труда и особого статуса в системе "нового миропорядка", основанной, в том числе, на технологиях "экспорта нестабильности". Скажем, пару лет назад европейские эксперты были единодушны в том, что "периметр будущих войн" будет определяться гуманитарной проблематикой, поводы для вмешательства - формулироваться в гуманитарных терминах, а издержки вмешательства - оплачиваться с помощью нажитого морализирующей Европой символического капитала. В этом качестве Европа оставалась важным символическим кредитором силовой политики США. Но после пресловутой "смены парадигм", произошедшей после 11-го сентября и состоявшей в переходе от гуманитарной легитимации "экспорта нестабильности" к антитеррористической, европейская доля в предприятии "мирового господства" заметно обесценилась. Символическая экономика этого господства больше не нуждается в европейских моральных активах.
Не отсюда ли то смутное пока, но довольно травматическое переживание происходящих изменений, которое мы можем заметить в реакциях европейской общественности и которое эротоманы от политики объясняют тем, что США теперь "больше любят" Россию?
Как бы то ни было, это переживание и стоящая за ним трансформация, вполне "объективная", несмотря на свой символический характер, катализируют процесс активного идентитарного поиска и открывают дорогу внутренним изменениям европейской политики, одним из симптомов которого можно считать и ее полумифическое пока "поправение" . Полагать, что на этой волне "правые" придут к власти (а "правыми" открыто называют себя по преимуществу те, кого пресса называет "праворадикалами"), вероятно, не приходится. Но власть, особенно в Европе, - это в том числе и та самая "культурная власть", о которой на заре 20-х годов писал политический неудачник Грамши и которую его левые читатели из 60-х с успехом претворили в жизнь, предопределив некоторые особенности европейского политического стиля. Если уж ожидать "поправения Европы", то прежде всего на этом уровне. Потому что должно же что-то возникнуть на месте потерявшего функциональность левого гуманитарного морализма?
Если предположить, что перед лицом возникшего кризиса Европа даст естественный крен в сторону "политики интересов" и востребует правый политический фланг для их максимально эгоистической артикуляции, то основной вопрос ее будущего сведется, пожалуй, к тому, на каком уровне будет задана новая "парадигма" политического эгоизма - преимущественно национальном или общеевропейском. Пока мы можем видеть, что "правый" политический стиль и евроинтеграционный идеологический комплекс разнесены по разным краям политического спектра. "Я считаю, что сегодня - время не создания империй, но время их разрушения," - говорит Ле Пен в интервью НГ . Одновременно правого и панъевропейского движения, каким на теоретическом уровне были в свое время "новые правые", пока не видно. Для буржуазного патриотизма национально-государственная ниша остается наиболее привычной. Не потому ли, кстати, что она освобождает от фундаментальной - чтобы не сказать фундаменталистской - необходимости обосновывать те границы , на которых эгоизм требует повесить замок?