05 февраля 2003, 18:44 Культура

Аутентификация неловкого юноши

Велимир Мойст Выставку «Акварели и рисунки Артура Фонвизина» в Музее личных коллекций не отнесешь к разряду сенсационных, зато можно числить по ведомству эталонных.

Работы этого художника в таком количестве гуляют по нашему антикварному рынку, что эксперты давно «в отказе»: во всякой вновь всплывающей вещи они склонны видеть подделку. Правомерен ли такой подход, не нам судить (заметим лишь, что о творческой плодовитости Фонвизина слагались легенды еще при его жизни), однако теперь у владельцев несертифицированных произведений есть возможность самим провести сравнительную экспертизу. Найти на выставке похожий мотив, оценить особенности художественного решения, примерить их к своему несостоявшемуся шедевру – и удалиться в убеждении, что «ни черта они в подлинности не понимают». Проку от этого резюме немного, а на душе все-таки легче.

Столь пристальному к себе вниманию через 30 лет после смерти Фонвизин обязан таланту в первую очередь, но еще и своей специфической «несерьезной» манере. Несколькими свежими мазками и заливками он мог сотворить виртуозный акварельный пейзаж или портрет. Иногда артистизм граничил с небрежностью, что и породило мнение о массе «фальшаков». Впрочем, лучшие работы, «отмеченные богатством тональных оттенков», как формулируют энциклопедии, остаются неподражаемыми и неповторимыми.

Около половины выставки в МЛК принадлежит Пушкинскому музею, остальные экспонаты – из семьи художника. «Всего Фонвизина» собрать было нереально, поэтому в задачу входило создание чего-то вроде сюиты. Так и получилось: в одном зале – портреты с лучезарными глазами, в другом – сочные букеты и переливчатые небеса, в третьем – излюбленные цирковые наездницы, в четвертом – галантные сценки разлук и свиданий. Выстроено все без дерзости и фантазии, но технически грамотно. Некоторое однообразие приемов и колоритов, подчеркнутое таким экспозиционным решением, можно отнести к недостаткам самого автора.

Артур Владимирович Фонвизин в отличие от своего однофамильца (возможно, что и предка) Дениса Ивановича не владел сатирическим даром, зато с лихвой был наделен лирическим. Исследуя его романтически приподнятый и несколько даже инфантильный мир, только по косвенным признакам догадываешься и о респектабельной выучке в московском Училище живописи, ваяния и зодчества, и о железной мюнхенской школе рисования, и о кратковременном увлечении авангардом. Похожим образом воспринимаются парижские работы друга фонвизинской юности Михаила Ларионова. Как будто в обоих случаях, независимо друг от друга, художники вспомнили про нежность, яростно изживаемую авангардными программами.

Но и нежностью, особенно если она не продиктована классовым чутьем, советскую власть было не пронять. После персоналки 1936 года, тоже проходившей на Волхонке, за Фонвизиным прочно укрепилась репутация формалиста. К почетному званию прилагались «призы» в виде недопущения к публичным выставкам и лишения государственных заказов. А с началом войны компетентные в лингвистике органы припомнили, что за якобы русской фамилией Фонвизин кроется вражеское «фон Визен», и семья художника вместе с другими обрусевшими немцами отправилась в карагандинскую ссылку. Тамошние шахтеры слабо разбирались в вопросах крови, зато обладали некоторым вкусом к изящному и безусловным добросердечием: по воспоминаниям жены Фонвизина, «эти люди сделали для нас все: нашли нам работу и квартиру-саклю на краю города среди казахов». От времен депортации осталась почти праздничная серия листов «Караганда» с верблюдами, снегами и кривыми телеграфными столбами.

Признание художник получил сравнительно поздно и преимущественно в богемных кругах. Портретировал актрис Малого и Художественного театров, частным образом преподавал мастерство акварели отпрыскам знатных семей (к примеру о своем ученичестве у Фонвизина говорил на вернисаже Борис Мессерер), пользовался поддержкой культурного истеблишмента – вспомнить хотя бы его дружбу со Святославом Рихтером, вряд ли основанную на одном лишь соплеменничестве. В преклонном возрасте он превратился в настоящего маэстро – на периферии официального благополучия и в центре внимания заинтересованной публики.

Такое позиционирование, почти идеальное для советских лет, словно подвело черту под сумбуром всей предыдущей жизни, о котором в тех же мемуарах жены художника сказано следующее: «Чуть не до пятидесяти лет столько ошибок, срывов, разворотов судьбы, все так запутанно, извилисто, что вряд ли годится как ввод в настоящую его творческую жизнь». И только в акварельных листах Артур Фонвизин остался тем же пылким, мечтательным, неловким юношей, каким приехал когда-то в Москву из костромской глуши. Не будет преувеличением и уж тем более уничижением сказать, что Фонвизин (как, например, и Марк Шагал) в искусстве был вечным подростком. Парадоксальным образом это свойство ведет к особой художнической мудрости.

Выставка открыта до 16 марта по адресу: Волхонка, 14.