Ревекка Фрумкина. Сквозь асфальт
Ревекка Фрумкина
Дата публикации: 3 Марта 2003
М ой приятель, начинающий филолог, прочитав мемуарные очерки в моей книге " Внутри истории ", отметил, что, за исключением " Доктора Живаго ", решающими для его формирования как личности были совсем другие книги, нежели для меня. Оно и понятно - я родилась в 1931 , мой собеседник - в 1980 . Вполне объяснимо, что 5 марта 1953 года воспринимается этим поколением как еще более давнее прошлое, чем год 1917 - первыми моими учениками, выпускниками Московского Университета 1967 года.
Историческая память на удивление коротка. Меня уже перестали спрашивать, как вообще можно было жить в условиях тоталитарного контроля за всем, включая литературу и искусство. Не устаю вспоминать рассказ Андрея Зорина о его студенте, предполагавшего, что Бродского изучали в университете. У моего приятеля не было иллюзий по поводу Бродского, но зато он слышал, что в "мои" времена в Москве прижизненные издания Мандельштама можно было купить у знакомых букинистов. Я умолкла и отослала молодого коллегу к роману Бориса Ямпольского "Московская улица", который и в 60-е не удалось напечатать.
- Так что же вы читали? - спросил мой собеседник.
" Это зависит ", ответила я, пользуясь нашим давнишним "семинарским" жаргоном. От чего это зависело, я расскажу ниже.
Обычному читателю моего поколения доступна была только "разрешенная" литература. Но при этом именно чтение было в огромной степени содержанием нашей духовной жизни. Лишь во вторую очередь книга была развлечением или отвлечением . Но как это возможно, если вся доступная литература была подцензурной? Неужели те, кому в начале 50-х было двадцать лет, читали Бубеннова , Бабаевского и прочие вполне омерзительные агитки? А что мы читали, если все-таки хотели развлечься? Или, наоборот, когда было грустно и хотелось стихов?
Желающим углубиться в проблему "разрешенного" на примере поэзии стоит прочитать прекрасный анализ феномена поэзии Симонова на фоне сталинской эпохи, проделанный Мариэттой Чудаковой в #58 НЛО. Я же ограничусь заметками о собственном опыте.
Роман Пастернака, который столь радикально повлиял на мое мировоззрение, я читала в 1958 году в известном издании Фельтринелли. Одолжил мне эту книгу как человеку "надежному" покойный писатель и публицист Даниил Данин . Хотя с момента смерти вождя и учителя прошло уже пять лет, еще не существовало ни самиздата, ни регулярно циркулирующего "тамиздата". Да и вообще, до доклада Хрущева 1956 года вынести из дома заведомо запрещенную книгу было не просто неосторожностью - это граничило бы с безумием.
О том, что именно официально запрещалось, теперь можно узнать из списка, публикация которого начата Новым Литературным Обозрением в #53 , - это потрясающее чтение. Тому же, кто хотел бы оценить границы доверямого, например, почте, я советую прочитать переписку близких друзей и коллег - Ю.Г.Оксмана с М.Г.Азадовским ( 1944 - 1954 ).
Это как раз времена моего взросления. В те годы я и вернусь.
В отличие от Андрея Сергеева , который еще школьником детальнейшим образом фиксировал все прочитанное, увиденное в театре и услышанное в филармонии (это отражено в его книге " Альбом для марок "), я хоть и вела время от времени дневник, но в основном он был о другом. Тем не менее, круг своего чтения я помню хорошо. Но особенности этого чтения вырисовываются именно в разговорах с людьми иной эпохи - прежде с моими учениками и друзьями помоложе, а потом уже и с их детьми.
Вдруг обнаруживается, что цитаты и аллюзии, которые для моих ровесников были совершенно прозрачны, для них лишены смысла.
Что такое " платье, известное за доставляемую им по утрам веселость" ? Как понимать мою фразу " мне никогда ничего не рассказывают "? Как раз мне - рассказывают, тогда, значит - это шутка и цитата. Но откуда?
Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет, -
это кто?
А " строен твой стан, как церковные свечи "?
И я покорно объясняю, что это Толстой , Голсуорси , Николай Бараташвили (известный нам благодаря переводам Пастернака ) и, наконец, Блок .
Как замечательно сказала Л.Я.Гинзбург : " Поди прочитай "Онегина" , как такового. В интеллигентской среде это удавалось разве детям, читающим книги, которые им еще рано читать " ("Человек за письменным столом", с.119). Все мое поколение только и делало, что читало книги, которые нам рано читать .
Школьниками мы " бескорыстно читали " (это тоже выражение Лидии Яковлевны) Бальзака и Флобера , Стендаля и Мопассана . Не одна я в восьмом, кажется, классе прочитала практически подряд двухтомник Белинского - и отнюдь не потому, что готовила себя к филологической карьере. Просто 175-ю школу иначе я бы не кончила. Как и мои ровесники-мальчики не кончили бы 110-ю школу, где директорствовал Иван Кузьмич Новиков. Или 59-ю.
Знание русской классики, начиная с Державина и кончая Блоком, включая, кстати говоря, русскую критическую мысль, вовсе не было доблестью или вопросом вкуса. Но - и это весьма важно - имей я выбор , я, возможно, читала бы не Белинского, а Токвиля или Шпенглера . Или Фрейда . Или Ницше .
Но выбора как раз и не было, по крайней мере - у большинства моих ровесников. Итак, наше чтение зависело от типа образования, ориентированного прежде всего на отечественную классику.
Русская классика внедрялась сверху: такова была культурная политика государства. Книг издавали мало, но все-таки классика была доступна. Впрочем, за вычетом . Вычитался Бунин , и если бы не мой отец, я бы даже не знала, что Бунин был Нобелевским лауреатом . То, что позднее стало известно как Серебряный век , тоже вычиталось , за исключением разве что Блока и Брюсова .
О Мандельштаме, Ходасевиче и Цветаевой мое поколение до конца 50-х гг. и вовсе не слыхало. Исключением были те, кто рос не просто в интеллигентных семьях, но в семьях особо рафинированных или, в силу разных причин, имевших дома большие книжные собрания, где мог быть, например, " Камень " или " Тяжелая лира ".
Вообще же дело было не только в непереизданных, официально запрещенных или просто не выдаваемых в библиотеках книгах. " Три мушкетера ", прочитанные не вместе с десятками других книг, а вместо них , для 12- 13-летних подростков становились Книгой, а не чем-то, существующим в одном ряду с прочими вполне достойными сочинениями этого жанра. Дело в контексте . Его мы были тотально лишены.
И все же мое поколение еще питалось не до конца растоптанной культурной памятью, которая функционировала приватно . Вот пример того, как это случалось.
В старших классах я увлекалась театром. В моем случае любое увлечение - будь то театр или искусство натюрморта - всегда означало нечто большее, чем посещение спектаклей или музеев. Я начинала искать книги об этом , и именно в процессе чтения соответствующий интерес либо завершался, либо вел меня куда-то еще. Именно поэтому в девятом классе на день рождения мне подарили две книги Станиславского - "Моя жизнь в искусстве" и "Работа актера над собой".
Прочитав зимой 1948 года первую из них (седьмое издание, 1941 год), я обнаружила, что по существу не понимаю, о каких постановках - если не считать Шекспира и Чехова - там рассказывается. Метерлинк , как оказалось, был автором не только "Синей птицы", с которой для моих ровесников начинался МХАТ и вообще Театр. Но что написали Гауптман , Ибсен , Леонид Андреев ? Кем были Добужинский и А.Н.Бенуа , Гордон Крэг и Михаил Чехов ? И что именно ставил Мейерхольд , театр которого, как я уже знала, в свое время закрыли?
Список соответствующих имен, выписанных на тетрадном листке в клеточку, я предъявила библиотекарше в доме отдыха, куда меня летом отправила мама. Он располагался, как многие подмосковные дома отдыха, в чьем-то бывшем имении и, кажется, принадлежал мощному Наркомату нефтяной промышленности. Следующие две недели я провела на скамейке в небольшом парке, поглощая один за другим тома со штампом "Библиотека общества политкаторжан".
Если читатель подумает, что тут-то я и поняла, что именно от меня "прячет" родное государство, это значит, что он вырос совсем в другие времена. Я с детства привыкла к тому, что об очень многом не говорят вслух, не задают вопросов, не выказывают чувств и не удивляются. Задним числом было бы приятно думать, что у меня "достало ума" не пытаться получить эти книги в юношеском зале Ленинки . Это, тем не менее, не соответствует действительности. Я скорее чуяла, нежели понимала, что библиотека, где эти книги, кроме меня, видимо, никто не читал, была своего рода заповедником.
Мне предстояло открыть еще два таких "заповедника" - библиотеку санатория "Михайловское" и библиотеку Дома отдыха Союза архитекторов в Суханово (там я впервые побывала уже студенткой филфака, в 1950 - 1952 гг).
Стоит назвать еще одну книгу, оказавшую на меня сильнейшее и непосредственное влияние - это "Жан-Кристоф" Ромена Роллана . Ее я прочитала во- время , то есть в 17 лет, притом в великолепном издании с конгениальными посылу книги иллюстрациями Франса Мазереля . Эта книга поместилась в мой собственный, глубоко личный контекст - это была музыка, которая тогда в моей жизни выражала все невыразимое сразу. Задним числом мне кажется удивительным, что книгу, безусловно бунтарскую по духу, не запретили каким-нибудь особо хитрым способом. И когда мне сегодня говорят: "И вам нравились эти слюни?" - я пожимаю плечами. Сегодня просто невозможно понять, какой мощный запас индивидуализма и независимости из жизнеописания героя Роллана мог почерпнуть подросток, живший в наглухо закрытой стране и не слышавший ни о "Даре" Набокова , ни о "Чуме" Камю .
Моей специальностью на филфаке МГУ стал испанский язык, который я выучила так быстро, что без больших усилий начала читать в подлиннике Лорку и Мачадо . И все-таки это были отвлечения : на филфаке все читали стихи, а многие их еще и писали.
Именно тогда Юра, мой будущий муж, прочитал мне вслух стихотворение Симонова " Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины... " . Разумеется, я читала Симонова и прежде, но только теперь, через семь лет после окончания войны, его военные стихи обрели для меня беспримесно личный смысл. Для Юры война началась примерно с таких же "дорог", где-то между Вязьмой и Смоленском, куда он отправился рыть противотанковые рвы со своими однокашниками по 167-й московской школе - Витей Бонч-Бруевичем (внуком того самого Бонч- Бруевича , а заодно сыном расстрелянного критика Авербаха ) и Женей Пастернаком (Евгением Борисовичем). Они выбрались из Вязьмы, когда немцы были уже в Смоленске.
Тех из моего поколения, кто не попал ни в блокаду, ни в оккупацию, ни под бомбежки, война нагнала в формах литературы - и это были книги о нас . Сейчас мало кто помнит, что значила одна из первых подлинных книг о войне - " В окопах Сталинграда " Виктора Некрасова, вышедшая в 1946 году.
Выше я перечислила некоторые важные для меня "взрослые" книги, прочитанные в период, когда их было еще рано читать . Именно они помнятся как источники "воспитания чувств" и мыслей. Но ведь была еще и юношеская литература - например, невероятно популярная первая часть книги В.Каверина " Два капитана ", вышедшая перед войной. С этой книгой у меня были тем более сложные отношения, что я была знакома с ее автором. В книге что-то крепко "не сходилось", и возможно, поэтому она воспринималась мною как придуманная . А вот рассказы Венимамина Александровича о его жизни, слышанные мною лет в 12 , были, напротив того, совершенно подлинными.
В целом же все то, что принято называть "советской литературой для юношества", прошло мимо меня. "Молодая гвардия" Фадеева воспринималась как трагическая хроника.
Был, правда, совершенно особый феномен - советская детская книга. Именно культуре советского детского книгоиздания я обязана отношением к книге как к художественному объекту. Это, однако же, отдельная тема.
Как выразилась Л.Я.Гинзбург, " классическая книга выделяла из себя ходячие знаки эмоциональных и социальных смыслов" . Там, скорее всего, бессознательно, мы находили этическую и эстетическую опору. " Нас было много на челне..."