Лиля Панн. Эмигрантско-петербургский текст Юли Беломлинской
Опять в эмигрантском романе Америка, пригород, дождь...
Бахыт Кенжеев. Осень в америке. 1987
И з-за океана мне не видно, как расправился юбилей города на Неве с Петербургским текстом, вернее, не с самим текстом (в том его понимании, какое ввел в культурологию Владимир Николаевич Топоров 1 , что ему, Тексту, сделается?), а с разговорами о "петербургских текстах", с "питерским" дискурсом. Не наложен ли негласный мораторий на бесконечно увлекательный треп о мифах Питера, потому как надоело? Не соскальзывают ли машинально глаза читателя со всего "петербургского"? (Не говоря, об "эмигрантском"?)
Но что же мне делать, когда наш нью-йоркский поэт написал свой первый роман, а когда мы в последний раз держали в руках обстоятельное повествование о блеске и нищете русского поэта в Америке? В доисторические времена лимоновского " Эдички "? Не говоря о том, что роман наш не только эмигрантский, но и реэмигрантский - отсюда, в основном, и "петербургский текст". Можно, конечно, было бы переждать послеюбилейное равнодушие к питерской теме, но не в такие времена мы живем, чтобы ждать, - ломящийся от книжных товаров рынок диктует свои скорости. А тут и новость, что книжка Юли Беломлинской прошла в " длинный лист " Букера-2003.
В пространстве Петербургского текста зачин "Бедной девушки" относится к той его - текста - области, что обозначена В.Н.Топоровым 2 как "Люблю"-фрагмент Петербургского текста:
...ложились в постель, и это было удивительно хорошо: я чувствовала, что внутри у меня Питер, все его шпили и адмиралтейская игла, все его камни и кони на Аничковом, все его голуби (ну вот же их голос: полу-клекот - полу-стон) и все подворотни. Потому что Ярмола - это Ярмола, он - свой, он был с Хвостом в Салихарде и в эфедрине, он был с Курехиным в начале "Поп-механики", от него пахнет Питером: корюшкой, плесенью и болотом...
Образцовый "петербургский текст" всегда насыщен противоречивыми чувствами к Городу. Обычно более красноречив "негативный" слой текста, в то время как "Люблю"-фрагмент немногословен или вообще пребывает в подтексте. (Пратекст " Медный всадник ", разумеется, уравновешен в любви-ненависти к "Петра творенью".) Не то в "петербургском тексте" Беломлинской. Ее "негативный" слой незначаще скуден (вроде клише "плесень и болото"), и в такой пропорции надо прочитывать не юбилейный настрой, а одиссею: "Бедная девушка" - роман о странствиях и возвращении домой.
Отождествление Петербурга с живым существом, будь то зверь ("Черный пес Петербург" в шлягере Шевчука , к примеру) или человек (хотя бы у Крусанова в " Укусе ангела ") - не редкость в Петербургском тексте. Антропоморфная образность характерна для города в петербургских мифах, но здесь ситуация обратная: петербургоморфная образность, так сказать. Любовник как Петербург, заполняющий лоно женщины, образ, пожалуй, предельный. И органичный. Во всяком случае, так (органично) "совокупляется" с ним - с образом - наш автор.
У Беломлинской, заметьте, Фрейд поставлен с ног на голову в ее пейзаже интимной близости. Подсознание героини не шифрует, как положено, предметами внешнего мира так называемые "первичные половые признаки", а эти самые "признаки" выводятся на уровень знаков питерских достоверностей. Как будто для героини "основной инстинкт" - не сексуальный. А какой же?
И если опять потревожить Фрейда: не влечение ли к смерти? Только если видеть в смерти дом , куда человек возвращается, пространством и временем полный. Только если человек так видит смерть. Но не будем вчитывать в текст сорокалетней Юли Беломлинской смерть как дом, пока для нее актуальна жизнь как дом.
Этот дом не место, это личный миф. При особой чувствительности к мифическому ореолу места, личный миф и миф места резонируют, место отождествляется с духовным домом. Это случай героини Юли Беломлинской (тоже Юли и тоже Беломлинской - "прием" комментировать имело бы смысл в редком теперь случае несовпадения автора с героем). Тринадцать лет строила она свой дом на американском фундаменте, но не справилась - " не смогла Америку полюбить. <...> уважение и благодарность при отсутствии любви чаще всего приводят к злобному раздражению ". Ну и хорошо, времена эмиграции как непременного сжигания за собой мостов прошли, Юля взяла, да и " впрыгнула обратно " в родной Питер.
С самого начала для нее эмиграция как la petite morte не актуальна, Юля предлагает смягченную метафору: ПЕРВАЯ ЗИМА - та, что с трудом пережили пилигримы-пуритане, приплывшие в Америку на "Mayflower". Смягченную, да не очень: " Нынче уже прошло около трехсот лет, а ПЕРВАЯ ЗИМА в Америке все не кончается, для кого-то она всегда существует ". Нон-стоп ПЕРВАЯ ЗИМА - лейтмотив повествования.
Хронический поиск работы (на художника по тканям спрос, слава Богу, не нулевой), проблема отцов и детей в отрыве от родной почвы, поиски почвы в церкви, страсти литературной жизни, "Русский самовар" и прочие разные "Дяди Вани"... - до боли знакомый русско-американский образ жизни Юля Беломлинская преломляет через комедию - не трагикомедию, не черную комедию, а белую, чистую комедию. Захлеб "с приветом" периодически выталкивает автора из клоунады в прямоговорение, порой даже в "серьез", так что в результате вытанцовывается комедия лирическая.
Картинки из нравов аборигенов менее объемны, фельетонной хлесткостью заменяют глубину проникновения (так, ее яппи или "фашисты" из американской глубинки смехотворны в своей схематичности). А языковой барьер, этот самый большой камень преткновения на пути пришельца, - может быть, единственный камень преткновения - автор загадочно не замечает. И не проговаривается ли своим молчанием о чем-то очень существенном? О том, что с таким камнем в фундаменте дома не построишь?
Нет еще одной небольшой детали - города Нью-Йорка. "Мой друг Нью-Йорк" все того же Эдички (а чей еще? другого и нет в нашей прозе) дышит здесь и сейчас, а город Джулии (так называют Юлю ее новые сограждане) не подает и признака жизни. Туда-сюда мотается Джулия по Вавилону, но, странная вещь, отдает дань его экзотике (типа крыс в сабвеях etc.) только на словах, не на деле. Поздним часом она займет двадцатку на такси и вернется без приключений домой в Квинс. Но дело не в сабвейных крысах и даже не в буднях города - автор в целом как-то не склонен показывать , а вот рассказывать - сколько угодно. Автор, то есть героиня, прямо заявляет, что монолог - его способ коммуникации с людьми.
По глубинной - коммуникационной - сути это действительно монолог, а по форме - диалог тусовки. В одном из своих измерений (а их не одно и не два) "Бедная девушка" - богемная хроника (термин, кажется, Евгения Ермолина ). Я бы пошла дальше в случае Беломлинской и определила ее жанр как роман-тусовка . Формула жанра: he said - she said. Богемный тусовщик с солидным опытом, если усидчив, без особого труда соберет груду уморительных баек. Богема у Беломлинской - сплошь чудики; их выходки, их убийственный сленг, их задушевный мат - только успевай запечатлевать! Желательно еще тусовочной карусели придать на бумаге устойчивую конструкцию. И у нашего автора все это получается. Порой получается больше - уже отмеченная человеческая комедия.
Все же придется - специально для российского читателя - вопреки провозглашенному намерению оставить факт автобиографичности романа без комментариев, - придется сказать о явных зазорах между фактами действительности и вымыслом. Ограничусь впрочем одним: Беломлинская вовсе не слыла в эмигрантских кругах " нашей Ахматовой " (пусть и в ироническом звучании), как в романе "Бедная девушка". Юля - это книжный персонаж, более того, это типичный персонаж - Бедная девушка.
Эту любимую героиню Беломлинской знают многие по ее романсам и сказкам. Бедная девушка жаждет только любви в жизни. По бедности она не очень ходкий брачный товар, и в зависимости от того, пригожа она или нет, возникают несколько типовых сюжетов, которым наш поэт находит каждый раз свежее песенное выражение. Беломлинская так безустанно и артистически точно воспевала Бедную девушку, что девушка эта вошла в пантеон литературных архетипов (по соседству с "маленьким человеком"). А не вошла, так войдет - при условии, разумеется, что роман Беломлинской будет прочитан. В чем сомнений у меня мало.
В романе все женские персонажи - "бедные девушки". Даже богатые - бедные, их беда, конечно, от ума. Умная девушка, разумеется, отпугивает любого мужчину, даже красота тут ей не поможет. Мать ли она одиночка, замужняя ли, программист или служащая порнобизнеса, в России ли она или в Америке, - ей нужно любви, а не ее эрзацев. Которые тоже на дороге не валяются - именно дефицит эрзацев движет фабулу плутовского романа Беломлинской.
Особая удача - композиция вещи, затейливая и при том стройная. Все увязано в кружеве ассоциаций. Метод этот известный и нетрудный, нужен только голос, вяжущий кружево музыкально, и тут партию ведет Беломлинская-поэт (пусть всего лишь автор песенок и романсов, но каких!).
Единственный (но очень пространный - на главу) сбой происходит на тех страницах, именно которыми издательство зазывает читателей на обложке книги - о том, как Юля-Джулия трудилась в садомазохистском клубе. Точнее, стажировалась в должности "доминиктрисы" три месяца. Из слизи дна сделать искусство мало кому удавалось, и Беломлинская тут не исключение. Не получилось. Автор делает ставку не на переживания человека в зловонной яме, а на сногсшибательный (якобы) материал. Автор уверен, что отстраненно поданный материал будет говорить сам за себя - ан нет: с Бедной девушкой у нас уже сложились доверительные отношения, и что это она душу свою вдруг перестала обнажать? Не пойдет. Развод!
Правда, плутовской свой роман Беломлинская пишет, как я уже сказала, периодически надевая на себя маску клоуна, в старомодную психологию не углубляясь. Крутая такая Бедная девушка. В финале порноцирка клоун снимает маску (доминиктриса Джулия вместо "доминирования" над клиентом начинает играть привычную ей в жизни роль "жертвы", за что получает расчет), и мы с облегчением узнаем старую добрую Бедную девушку, но было бы убедительнее, если бы в районе "сады-мазы" девушкины уши высовывались бы из-под маски. Тем литература и отличается от цирка.
Подзаголовок романа - "Яблоко, курица, Пушкин" - относится к той обширной и разветвленной системе лирико-философских сосудов текста, по которым поступает в "Бедную девушку" самая горячая кровь. На редкость органично вплетается в эмигрантскую хронику невероятная семейная сага Беломлинских. А периодически возникающие тексты песен Юли каждый раз подтверждают: да поэт она! - не прозаик. Гвоздь программы, конечно, трактат " Евреи и Россия. Двести - вместе ". Главный "проклятый вопрос" русского еврея (кто я? русский или еврей?) Юля снимает тезисом: русские давно уже евреи. В переливающейся через себя любви - правота поэта.
Книга резко хорошеет во второй половине. А как иначе, если Бедной девушке улыбается наконец ее женское счастье в лице неподражаемого "Хвоста", "Старца Алеши"? У коего богемный образ жизни родился раньше его самого, и потому он так естественен в своей максимальной отвязанности, так мил. Это он в сказке Юли Беломлинской "Мечта о лошади" пережил страстный роман с дивным конем. Как и Бедная девушка, Хвост - любимый герой всего творчества Юли Беломлинской (включая и изобразительное: Беломлинская еще и художница, рисовальшица; Алексей Хвостенко в картинках Беломлинской обрел вторую яркую жизнь в ее образах).
Книга хорошеет совсем захватывающе к концу. Поиски любви и ее эрзацев приводят Бедную девушку на край могилы. Лоно Девушки - как и потрясающая обложка З.Коловского (уверенно отметаю обвинения в "аляповатости") - взрывается " Хиросимой " (диагноз автора). А оттуда - из 98%-й вероятности летального исхода ее случая рака - она наконец-то и выйдет на любовь с Питером уже не в мечтах. Тут-то "петербургский текст", после зачина-совокупления (с городом) прошивавший повествование нечастыми реминесценциями героини, и вступит в свои права.
Бедная девушка возвращается в родной город. На прощание Америка (в лице ее передовой хирургии, бесплатной для Джулии) вырезает " Хиросиму " из ее многострадального лона. Питер (в лице таинственного доктора Захар Михалыча) зализывает рану. Не столько медицина Захар Михалыча, сколько его эротический подвиг (описанный крайне скупо, трогательно - дождался своего читатель!). Главное же, Питер-дом зализывает самую глубокую рану: человеческую неприкаянность - не столько в пространстве, сколько во времени.
" Больше мы не ссоримся. Больше я не убегаю. Питер даже не делает вид, что он гордый. <...> Нет, выбежал, как есенинский пес, радостно и с лаем. Я тоже, как пес, радостно и с лаем. Между своими - не стыдно. <...> На Конюшенной я нынче проживаю, а работаю, как положено еврейской старушке, редактором в дамском журнале и совсем не мечтаю о любви, потому что чего ж тут о ней мечтать? Тут везде любовь. Она лезет в двери и в окна, от нее надо отмахиваться, как от комаров, <...> закрывать окна, чтоб не мешали спать любовные песни <...> Все мы тут больны любовью, и можно назвать это место лепрозорием, но я предпочитаю гордое слово - Форт. <...> ЕСТЬ НАДЕЖДА, что мы этот форт удержим. И еще куда-нибудь сплаваем, а иначе Судоверфь-то зачем? "
Старый миф об особой судьбе города на Неве пока не утратил подъемную силу. Вот чему во многом обязан хэппи-энд рискованного предприятия поэта написать роман жизни.
Примечания:
1 В.Н.Топоров. Миф. Ритуал. Символ. Образ. М.: Издательская группа "Прогоресс" - "Культура", 1995. Сс. 259 - 399
2 Там же, с. 261