Сергей Кузнецов. Виктор Пелевин, или Пятнадцать лет спустя

Виктор Пелевин. Диалектика Переходного Периода (из ниоткуда и никуда). Москва. Эксмо. 2003.

С татус Пелевина в современной русской прозе таков, что нет никакого смысла говорить об успехе или неудаче его новой работы. Приверженцы разговоров о "настоящей литературе" уже сказали свое слово, ни разу не номинировав Пелевина на Букера и многократно написав, что Пелевин отвратительный стилист, характеры у него картонные, идеи вторичные и к Настоящей Литературе (тм) все это не имеет никакого отношения. Они, разумеется, повторят это и применительно к новой его книге, сокращенно называемой "ДПП (нн)". Те же, кто оценивают литературу с точки зрения "модно/немодно" тоже предпочтут скромно помолчать: после " Поколения П " несколько человек сказали мне что-то вроде "Ну, теперь всем ясно, что Пелевин спекся, исписался, роман откровенно слабый и неинтересный...". Прошло четыре с лишним года, "Поколение П" считается современной классикой, статус Пелевина по-прежнему высок, а новую его книгу сметают с прилавков в сентябре 2003 года так же, как и "Поколение П" в марте 1999-го. Помимо критерия "Настоящей Литературы" и модно/немодно, есть, конечно, простой коммерческий критерий - но, поскольку свои тиражи в России никто не объявляет, а любовь "Эксмо" к левым тиражам стала недавно поводом для публичного скандала, об этом критерии тоже можно забыть.

Что же нам остается? Традиционное "нравится/не нравится"? Кому интересно, что нравится/не нравится мне, Сергею Кузнецову? Вдобавок, всем понятно, что в случае Пелевина я более чем пристрастен. Кстати, отмеченный выше статус автора "Чапаева и Пустоты" во многом объясним как раз тем, что пристрастен к нему не я один.

Потому мне хотелось бы избежать в этой колонке оценок (удалась книга или нет, стоит ли ее читать и так далее), а вместо этого попытаться понять, что, собственно, делает на этот раз Пелевин, и как это связано с тем, что он делал раньше. И почему, собственно, "ДПП (нн)" при всей своей фрагментарности производит такое сильное и, я бы позволил себе сказать, гнетущее впечатление.

"ДПП (нн)" состоит из двух частей. Первая, занимающая почти весь объем, представляет собой роман "Числа", небольшую повесть и несколько рассказов. Все тексты связаны общими мотивами и пересекающимися героями. Называется все это "Мощь великого", и объяснение названия можно найти все в том же романе (и, разумеется, в "Книге перемен"). Вторая часть, "Жизнь замечательных людей", состоит из двух текстов, скорее эссе, чем рассказов - очень пелевинских и достаточно трудночитаемых (я, впрочем, получил удовольствие, угадав рассказчика первого текста задолго до того, как он был назван, и сполна оценив горькую иронию второго текста). Всему этом предшествует стихотворение "Элегия 2" (название и эпиграф отсылает, как мы понимаем, к стихотворению Александра Введенского. Финальные строчки стихотворения Введенского, кстати, напрямую связаны с обоими текстами, завершающими книгу).

В рамках данной колонки я позволю себе говорить в основном про "Мощь великого", поскольку именно эта часть книги в наибольшей степени и продолжает то, что Пелевин делал всю свою писательскую жизнь.

Пелевин начал печататься в перестройку. Одним из первых прославивших его текстов была небольшая повесть " Затворник и Шестипалый ", где редкие знатоки легко находили аллюзии на Карлоса Кастанеду и прочую эзотерику, а основная масса видела сатиру на советскую власть с ее "умом, честью и совестью". Затем последовали " Желтая стрела " - притча, действие которой происходило в эпоху первоначального накопления капитала в России и " Жизнь насекомых ", где опять-таки социальное было тесно увязано с притчевым. Потом грянул " Чапаев и Пустота ", книга, предельно точно описавшая самовосприятие молодых жителей России середины девяностых - с наркотиками, безумием, неверием в историю, соседством с бандитами и поисками Пути.

Все эти книги объединяло то, что они одновременно были злободневны и притчеобразны. Сакральное и профанное в них перерастало друг в друга точно так же, как сатира оборачивалась визионерством. Я до сих пор считаю, что по книгам Пелевина можно изучать русский быт последних двух десятилетий - разбросанные там и сям мелкие детали стоят дороже подробных реалистических полотен, которые, не то не были написаны, не то просто не приходят на ум.

Все перечисленные тексты - от "Затворника и Шестипалого" до "Чапаева и Пустоты" - рассказывали о поиске выхода в подлинную реальность и обретении этого выхода. Говоря близким Пелевину буддийским языком, герои достигали просветления: цыплята улетали к яркому свету, а Петр постигал пустотность мира. Тогда, когда мы читали эти вещи впервые, можно было считать, что подобные хэппи-энды - личная фишка Пелевина (тем более, что сам он охотно объяснял, что делает хэппи-энд для того, чтобы программировать собственное будущее). Сейчас, когда с появления "Чапаева и Пустоты" прошло почти десять лет, можно сказать, что в чутком к веяниям времени Пелевине дотлевал перестроечный оптимизм.

То, что оптимизм этот начинает кончаться, можно было заметить уже по "Поколению П". Как всегда, Пелевин рассказывал историю мистического успеха героя: но если раньше этот успех был связан с познанием иллюзорной природы мира и освобождением, то на этот раз успех означал "всего лишь" занятие самого высокого места в иерархии жрецов этой иллюзорности. В свое время я сказал, что это то же самое, как если бы герой "Желтой стрелы" стал машинистом паровоза, который ведет поезд, а не сошел с него. Или - Чапаев стал бы Котовским, который придумал весь тот мир, в котором мы существуем.

Роман был посвящен "памяти среднего класса" (и тут мы видим, что Пелевин несколько поторопился, хотя, как всегда, отразил общее ощущение от времени). Роман "Числа" - или вся часть про мощь великого - посвящен Зигмунду Фрейду и Феликсу Дзержинскому, что нетрудно интерпретировать как признание, что жизнью человека управляет половые органы и Органы госбезопасности. Сюжет романа убеждает, что интерпретация в общем и целом верна: герой, верящий в то, что жизнью управляют числа, приходит - впервые в Пелевинских крупных вещах - к полному краху. Он теряет любимую, таинственного "лунного брата", возможность эзотерического прорыва, веру в числа, бизнес, деньги и родную страну. "Числа" - самый мрачный из всех пелевинских романов (что, разумеется, не мешает ему быть местами гомерически смешным). Пелевин по-прежнему чуток к своему времени: чувство разочарования и осознания, что через пятнадцать лет мы вернулись в точку, подозрительно похожую на ту, из которой вышли, проходит через всю книгу. Перестройка, высмеянная в ранних текстах, вызывает теперь понятную ностальгию - лень приводить цитату на полстраницы ("Действительно ведь была оттепель, а мы и не понимали"), но можно дать сноску на стр. 66 (тем более, что номер играет роль в сюжете романа). Дело даже не в том, что КГБ-ФСБ вернули себе главные позиции в России (герой описывает это ехидной формулой "Щит happens"), а в том, что возможность какого-либо прорыва к какой-либо истинной реальности выглядит совсем уже исчезающе-малой: даже если иметь в виду прорыв Татарского, а не Петра Пустоты.

В принципе чего-либо другого было трудно ожидать от человека, который последние годы стал недосягаем не только для интервьюеров, но даже для старых знакомых (Перефразируя Тему Лебедева, некогда вывесившего похожий призыв на Pelevin.ru , хочется сказать: "Витя, если ты читаешь эту статью, позвони мне или напиши, когда найдется время. Просто так, без всяких дел"). Но вместе с тем, глубокий пессимизм "ДПП (нн)" сам по себе является достаточно сильным ходом, чтобы отменить все возможные обсуждения достоинств и недостатков очередной пелевинской прозы.

Все очень просто: Виктор Пелевин был для целого поколения россиян чем-то большим, чем просто писатель. Он рассказывал нам о мире, в котором нам выпало жить. Он давал надежду на возможность достичь лучшего мира. Он говорил о том, как преуспеть в этом мире. Он заставлял задуматься о душе и об ее пустотности.

Осенью 2003 года этот человек сказал, что надежды больше нет.

Мне кажется, в такой ситуации разговоры о литературе неуместны.