ВЫЖИЛ ОДИН ЛАРИОСИК

ТЕАТРАЛЬНЫЙ БИНОКЛЬ

Черный чугун и декабрьский буран 1918 года. Наклонная, опасно скользкая платформа через всю сцену. Фонари зябнут на фоне зимней ночи — темно-синей, подсвеченной багровым на горизонте. На крайнем фонаре, над домом Турбиных, повешен кремовый...

Черный чугун и декабрьский буран 1918 года. Наклонная, опасно скользкая платформа через всю сцену. Фонари зябнут на фоне зимней ночи — темно-синей, подсвеченной багровым на горизонте. На крайнем фонаре, над домом Турбиных, повешен кремовый абажур, мягко осветивший гостиную.

Прочие столбы пока пустуют. Но — уходят в перспективу.

Всякий текст есть тест. То, как он прочитан заново, много говорит о времени прочтения. 4-я редакция все той же пьесы «Черный снег» на сцене все того же Независимого театра имеет ключевой фразой слова Мышлаевского в финале, у краснозвездной елочки: «Прежней не будет, новая будет!» (речь о судьбе России).

По этому зигзагу, по линии фронтов Гражданской войны — «новая Россия» с «прежней» не срослась. И, собственно, не ставит себе такой задачи.

Но кое-что о «новой России» можно понять.

…Алексея Турбина играет Константин Хабенский. Мышлаевского — Михаил Пореченков. Шервинский — Анатолий Белый и Никита Зверев. Капитан Студзинский (самый простодушный, прямой и «армейский» среди друзей дома) — Дмитрий Куличков. Николка — студент Школы-студии МХАТ Иван Жидков.

Внешность изящной Натальи Рогожкиной отвечает типажу «красивой, рыжей, золотой» Елены. Лариосик — Александр Семчев, Афанасий Иванович мхатовских «Старосветских помещиков».

На юного кузена-стихотворца из Житомира Семчев, натурально, не похож. Но этот неловкий «человек-гора», покрытый необъятным пледом, — истинный Лариосик. Единственный заведомо штатский в этом сюжете. И единственный, кому предстоит в конечном историческом итоге выжить в России без особой ломки и особого насилия над собой, передав свой типаж последующим поколениям.

Наше штатское прекраснодушие и сыграл Семчев.

Но ведь «Дни Турбиных» — точно тройная арка. За героическим смирением подцензурной пьесы стоит роман, питающий ее бравурные реплики полнотой смысла. (Драма и проза соотносятся в «случае Турбиных» почти как либретто и партитура в опере.) А за романом стоит «реальный комментарий», подлинный быт Киева 1918—1919 гг.

«Кадетиком с винтовкой», которого прогоняет домой в романе Николка Турбин, вполне мог оказаться Сергей Лифарь. Киевские страницы мемуаров балетного мэтра ужасны. (Особенно — рассказ о том, как он позже искал тела товарищей по корпусу, не ушедших с улиц.)

Офицером в Киеве тех дней был Роман Гуль. Вот его записки: «В те дни я возненавидел всю Россию: от кремлевских псевдонимов до холуев-солдат, весь народ, допустивший в стране эту кровавую мерзость. Я чувствовал всем существом, что в такой России у меня места нет. …Но знаю твердо, что никуда я не вырвусь, и если не убили сейчас петлюровцы, то наверняка убьют напирающие на Киев большевики, везя уж готовую ЧеКу…».

Господа офицеры «Белой гвардии»-2004 от первого явления до финала — благодушны, точно на именинах у сестер Прозоровых. Конечно, театр имел право не интересоваться археологией…

Но есть нечто особо любопытное в сопряжении двух времен. Все-таки все то, что сегодня воспринимается как хронически тлеющий пожар в бардаке, — для Турбиных было еще пожаром Валгаллы.

«Во сне явился к нему маленького роста кошмар и глумливо сказал:

— Голым профилем на ежа не сядешь! …А русскому человеку честь — только лишнее бремя.

— Ах ты! — вскричал во сне Турбин. — Г-гадина, да я тебя. — Турбин во сне полез в ящик стола доставать браунинг…»

Герои «Белой гвардии»-2004 как бы уже очень твердо знают, что голым профилем на ежа не сядешь. И личное оружие бессильно. Когда тает, как сугроб, целая цивилизация (вроде как стоявшая веками на честном слове)… И эта самая честь — бремя самое опасное, какое может взвалить на себя русский человек.

Они уже знают, что офицерскую цепь Мышлаевского бросят в снегах под Городом, что драпанет Тальберг, благо у него — связи, а за ним, натурально, потянутся Гетман и командующий армией…

Самая забавная, но и самая «социологически интересная» сцена нового спектакля — батальная кульминация пьесы. Тщетные попытки так подло брошенного командованием дивизиона Турбина, «пушечного мяса» Гражданской войны, сыграть душевное потрясение и негодование. Но ни у актеров, ни у рядовых «юнкеров» из нынешнего батальона Почетного караула Кремля — решительно не выходит. Потому что на самом деле никто из молодых людей таким поворотом событий особо не удивлен.

Как-то — внутренне не удивлен. Личным опытом.

Пожалуй, только Хабенского-Турбина (в первом акте) и Студзинского-Куличкова (неловкого и упрямого, как десантник-«афганец», начитавшийся «Юнкеров» Куприна) трясет гневом, изумлением, мужской и офицерской яростью личного бессилия.

Но куда обаятельней и убедительней выглядит на сцене иная, новая доблесть Мышлаевского-Пореченкова: все принять. «Прикрыть профиль» — и попытаться с должной хваткой и сметкой оседлать любого ежа. Потому как известно: были б мы, а ежи найдутся…

Патетическая реплика Шервинского «И прослезился!» перепархивает над сценой. Над ней измываются все. Ее повторяют так, точно именно ее к стенке ставят.

В Город прибыл какой-то такой бронепоезд, что прослезиться при поднятии стяга уже не дано никому.

Всякий текст есть тест. И этот результат — тоже результат.