Дина Годер. Три Чехова в Черешневом лесу

В сякий знает, что время от времени случается бум постановок какой-нибудь пьесы или автора. То вдруг все как один берутся за брехтовскую "Трехгрошовую оперу", то за "Ревизора", а то - подряд ставят Островского. Объяснение этому быстро находится в каких-нибудь близко лежащих мотивах, вдруг ставших особенно актуальными, вроде чиновничьего или полицейского беззакония, накопительства или лицемерия. Чеховские всплески тоже случаются довольно часто, но объяснять их труднее: тут мотивы текучие и ускользающие, не поддающиеся прямым аналогиям. Здесь, как мне кажется, чаще дело не в каких-то социальных настроениях, а в том, что чеховские пьесы тесно связаны с саморефлексией искусства. И их многочисленные постановки в большей степени - вызов искусства, его попытки самоидентификации, чем ответ на прямую потребность зрителей.

Три чеховских спектакля, которые сыграли за последний месяц в рамках фестиваля "Черешневый лес", стоят новых размышлений на эту тему. Понятно, что поводом к постановкам в первую очередь были деньги, которые щедро выделил фестиваль, заказывая "имиджевые" премьеры солидным театрам. Но только поводом. Иначе не объяснишь вал чеховских спектаклей последнего времени: постановку " Вишневого сада " Някрошюсом прошлым летом и Молодежным театром - этой зимой; "Трех сестер" в Малом театре и театре Армена Джигарханяна в нынешнем сезоне и репетиции той же пьесы Петром Фоменко и Декланом Доннелланом для сезона грядущего и так далее. Гораздо продуктивнее не гадать о том, почему выбрали именно Чехова, а попытаться понять, что из этого вышло.

Поразительно: всего несколько лет прошло со времен эпатажных, даже провокационных, постановок (типа "Опыта освоения пьесы "Чайка" системой Станиславского" Жолдака) или спектаклей с жесткой и парадоксальной концепцией (как "Чайка" Додина ), а главным ходом в постановках чеховских пьес стала демонстративная традиционность. Причем, традиционность эта выглядит не робостью, а манифестом. Как будто все устали от неожиданных прочтений - смещения акцентов и открывания новых смыслов - и хотят "поставить пьесу так, как она написана".

Первой премьерой "Черешневого леса" была "Чайка" в постановке Андрея Кончаловского, породившая в прессе вал язвительных фельетонов . Но именно Кончаловский, автор пародийно-нелепой постановки, постоянно говорил о верности Чехову, в своих интервью уверял, что рассчитывает на то, что его спектакль понравится Антону Павловичу, и осуждал любые новые трактовки, не раз повторяя журналистам: "Современная трактовка - это онанизм. Если волнует, значит - современно". И это звучало весьма показательно.

"Чайка" оказалась действом весьма энергичным: герои ее постоянно носились по сцене колбасой, демонстрируя "жажду жизни" вполне определенного толка. Немолодой пошляк Медведенко с первых минут спектакля лез под юбку юной дылде Маше (Ольга Милоянина), а она только хихикала. Фатоватый Дорн с масленым взором все норовил прижаться к томной Аркадиной, уворачиваясь от пристающей к нему Полины Андреевны. А Аркадина, в свою очередь, беспрестанно оглаживала Тригорина, хватала его за причинное место и даже недвусмысленно пристраивалась для минета. Хорошенькая Нина тоже норовила наброситься на Тригорина с поцелуями, и даже Треплев, которого Кончаловский решил сделать не просто психически больным, но умственно отсталым, стремился к кровосмесительной связи с матерью. В рецензии на "Чайку" издания "Газета" Глеб Ситковский предположил , что все дело тут в витаминах. " Перед началом спектакля Андрей Сергеевич неутомимо сновал по фойе, поражая гостей фестиваля своим не по летам чудесным внешним видом. Подобно Аркадиной, он запросто мог подойти к кому-нибудь из своих молодых коллег и, похлопав по плечу, довольно заметить: "Станем рядом! Кто из нас моложавее?" Все-таки тренажеры и витамины дают себя знать. Уже спустя примерно пять минут после начала спектакля казалось, что Кончаловский, у которого дома наверняка хранится большой запас рекламируемых им по телевизору снадобий, перекормил витаминами и актеров. Лихорадочно блестящие глаза, судороги конечностей, несвязная пулеметная речь, полное отсутствие реакции на собеседника - перед нами явные симптомы роковой "передозировки". И тем не менее, несмотря на все эти комические подробности, спектакль Кончаловского вполне укладывался в представление о традиционном, даже банальном прочтении "Чайки", не вносящем в историю ее постановок никакого нового поворота мысли или неожиданной игры смыслов.

Со второй премьерой "Черешневого леса" - " Дядей Ваней ", поставленным молодым Миндаугасом Карбаускисом на мхатовской сцене (официально спектакль принадлежит Табакерке), - история совсем другая. Это классический спектакль по Чехову - неторопливый, подробный, внимательный к каждой роли. В нем есть гармоническая соразмерность, ясность, чистота и несколько прекрасно сыгранных ролей. Нет в нем только драйва - энергии, держащей зал в постоянном напряжении. И это более всего разочаровало критику. Марина Давыдова из "Известий" даже назвала "Дядю Ваню" " спектаклем упущенных возможностей ". По ее словам, "заимствованным, а не своим кажется весь строй этого неспешного и тяжеловесного зрелища. В нем нет ни подлинных открытий, ни очевидных провалов, ни дерзости, ни отваги, ни безрассудства, ни энергии заблуждения... Блажен, кто смолоду был молод. Миндаугас Карбаускис попытался смолоду стать мэтром и перестал быть самим собой - человеком талантливым, не уставшим от жизни и сцены и способным еще, будем надеяться, на настоящие безумства".

И все же, на мой взгляд, в этом спектакле была и новизна, и свежесть, пусть в застенчивом, неэффектном виде. Он скорее - простите за каламбур - пленял, чем захватывал. Постановка Карбаускиса невольно вступала в диалог с "Дядей Ваней" Додина, всего за месяц до того показанным на " Золотой маске " и тоже расколовшим надвое критику, одна часть из которой уверяла, что спектакль искусственен, скучен и пуст, а другая - что глубок и что простота его обманчива. В питерском спектакле, поставленном на одних диалогах, безо всяких внешних ухищрений, молодые, яркие герои жили тревожно и нервно - как-то напоказ. В московском спектакле - напротив - жизнь героев, так же просто произносящих те же слова, текла негромко и мечтательно. Здесь лениво философствующий Войницкий, которого играл Борис Плотников, оказался классическим кухонным интеллигентом. Фигура знакомая: такой любит всех обсуждать, иронизировать, демонстрировать свое превосходство. Иногда ноет, но все же кажется благополучным и уверенным в себе. Он гордится напряженной трудностью своей жизни, так же как собственным благородством и честностью, а потом оказывается, что настоящего поражения этот Войницкий перенести не может. Но главной фигурой московского "Дяди Вани" оказался совсем не он, а Астров и - что совсем непривычно - Соня. И тот, и другая - были простодушны, доверчивы и непосредственны, как дети. Оба они - работники, уверенные в необходимости своего труда, - казались смешными и обаятельными чудаками, которые только и могут придать смысл текущей вяло, словно в аквариуме, жизни.

Чеховские спектакли "Черешневого леса" со всей определенностью демонстрировали: нынче новизна являет себя только в деталях. Новые детали могут намекать на новый смысл и невольно рождать его. Но это совсем не похоже на ситуацию прошлых времен, когда новая мысль была причиной рождения спектакля.

Берясь за постановку во МХАТе " Вишневого сада ", который стал последней премьерой фестиваля, Адольф Шапиро сделал ставку на две роли: Раневскую (была приглашена дебютировать Рената Литвинова) и Гаева (которого сыграл крупный питерский актер Сергей Дрейден). Вычурная, ломкая, со своими знаменитыми томно-капризными интонациями Литвинова (Марина Шимадина из "Коммерсанта" сравнила ее с пальмой, выросшей посреди деревенского вишневого сада) и смешной, нелепый Дрейден со сползшими на кончик носа очками - вот две главные "детали", сделавшие спектакль Шапиро. Без них он остался бы добротно скучным и вялым. Раневская и Гаев, пара аристократических обломков - неуместных, странных, но обворожительных, - принесли в спектакль тревожную тему вырождения породы. Богатство их интонаций, жестов, мимики, да и просто прихотливость их внутренней жизни выглядели дико и прекрасно на фоне плебейства прочих героев. Да и рядом с бедностью и скованностью наших собственных проявлений.

Удивительное дело: классические спектакли последнего времени, вызывающие хоть какие-то размышления, редко бывают энергичны и зажигательны. Бог знает, что тому причиной. Может, усталые старые пьесы не возбуждают творцов - им кажется, будто все уже высказано, передумано. (Теперь любят говорить, что на постановку главных пьес классического репертуара надо бы установить мораторий и хоть несколько лет подержать их "под паром".) Но может быть, дело не только в этом. Вероятно, пришло время новой традиционности. И вялость тона - один из ее побочных эффектов. Парадоксы и старомодная прямолинейная концептуальность уходят из постановок классики вместе с цельностью и энергией мысли. Главными теперь видятся нюансировка и тонкие замечания на полях - результаты внимательного и медленного чтения старых пьес. Трудно рассчитывать на драйв от медленного чтения. Но это не безнадежно.