И ПЛАТОНОВ УЗОРНЫЙ ДО БРОВЕЙ
ТЕАТРАЛЬНЫЙ БИНОКЛЬ
На сцену Театра Пушкина вышел спектакль по страшной и мощной повести Андрея Платонова. Москва и Восток 1934 года яростно витальны и пылают цветом: красно-зеленая шерсть ковров, линялые разводы платков с хивинского рынка, заросли матерчатых...
На сцену Театра Пушкина вышел спектакль по страшной и мощной повести Андрея Платонова. Москва и Восток 1934 года яростно витальны и пылают цветом: красно-зеленая шерсть ковров, линялые разводы платков с хивинского рынка, заросли матерчатых маков, дубовые, с начищенной медью двери почт, вокзалов и телеграфов.
Эпос обморочного прозябания малого народа на голой земле сыгран тремя актерами. Племя джан — Илья Барабанов. Назар, призванный Наркомнацем вывести свой народ из пустыни, — Александр Матросов.
А персонаж Аллы Сигаловой назван Она. Это почти работа мима. Клоунесса из мира Феллини — в сталинской Москве (печальный плащ-пыльник, «одеревенелый» жалобный фокстрот, накрашенные губы в пол-лица и отчаянные по силе слезы на вокзале, за стеклом). Хищная Птица, рожающая в яростных корчах Мать, любопытная юная Верблюдица на медном песке пустыни, девочка Айдым, из последних сил волокущая племя джан к жизни… Все они сливаются в одной стихии. За этой стихией наблюдаешь безотрывно: именно так часами смотрят в костер.
О спектакле рассказывает его режиссер — Роман КОЗАК.
— Трудно найти прозу, столь самодостаточную, как «Джан». Читаешь и кажется: вот редкий текст — он не нуждается в поддержке звука, цвета, жеста. Вы выбрали именно «Джан» как сюжет спектакля. Почему?
— Поэтому и выбрал. Захотелось именно такого театра — неудобного. Уж очень удобно все вокруг… А Платонов, как никто, гениально неудобен. Я люблю такие невыполнимые задачи. Проза очень горячая, температура невероятная. В «Джан», в ее зрительных образах, в самой состыковке слов — такое рвущееся сердце, такая боль и такое многообразие чувств! От обреченности долгу библейского масштаба до эротики, до физиологии насыщения долго голодавших.
Герой — конечно, человек 1930-х. Он может напомнить персонаж Евгения Урбанского в мощном фильме «Коммунист». А при этом «архетип» Назара Чагатаева — пророк Моисей. Путь его — почти ветхозаветное странствие с народом через пустыню. И некий терновник, несомненно, пылает в его сознании.
Я мечтал поставить «Джан» еще со времен своего театрального детства, студии «Человек». Сделал это сейчас, потому что мне показалось: надо как-то двигать дальше и самого себя, и актеров.
— Кого играет Алла Сигалова? В чем существо этого существа?
— Когда я стал думать, как ставить, то понял, как сильно женское начало в этой прозе! И тихая Вера, ожидающая ребенка, и девочка Айдым, и Ханом с хивинского базара, и мать Назара… И его природные встречи: колючка, перекати-поле (а ведь этот колючий клубок спасает, выводит к людям), хищная птица, даже верблюд (верблюд в «Джан» — тоже женского рода).
И сама пустыня — тоже женщина, в которую зарывается Назар.
Тогда возник единый персонаж — Она: переливчатое, переменчивое, лукавое, неожиданное, опасное, хаотическое создание. Само существо женственности…
Я попросил Аллу перечитать повесть. Она сказала: «Да, это мое». И мы начали сочинять спектакль.
Первое, что встречает человек, — мать. Последнее, что встречает человек, — смерть. Путь от матери к смерти, через стихию женственного, которая ведет к краю гибели и сама же спасает… Наверное, это и есть сюжет «Джан».
Пластическое дарование Аллы передает эту стихию.
— В спектакле поражают цвет и витальность 1930-х. Разве «Джан» — не о предельной скудости, нищете, прозябании? Думаю, текст о Туркмении 1934 года втянул в себя и воронежский голод 1931-го (зарплаты врача хватало ровно на 40 картофелин, а у вокзала лежали тела мертвых крестьян, прибредших из сухой степи).
Да и вся «экзистенциальная проверочка» тысяч и тысяч в СССР 1920—1930-х описана там с точностью диагноста: «Рабский труд, измождение, эксплуатация никогда не занимают одну лишь физическую силу… душа выедается первой, затем опадает и тело, и тогда человек прячется в смерть, уходит в землю, как в крепость и убежище».
Сейчас об этом пишут историки. Чаще иностранные: наших настигла некая цивилизованная форма измождения. Читая переводные монографии, видишь: проза Платонова — не антиутопия. Он-то и был реалистом в ирреальном времени.
— Видимо, мой Платонов — писатель с иной энергетикой! «Ваш» писал о бессилии. «Мой» о преодолении бессилия. Потому что он сам там и тогда иначе не выжил бы! Вся его проза, вот эти странные состыковки слов — для того, чтобы выжить. Выжить в жути. А не зарыться в мрак.
Для меня его проза всегда цветная. Как и война почему-то. Для многих она черно-белая, а для меня цветная. Солнышко светит. Травка зеленая. Самокрутка тлеет красным. Береза белая…
И тихо летит пуля.
И Платонов для меня — цветная трагедия. Иначе он сам ушел бы из мира, сломался. Но он же не ушел! Он в яме 1930-х, на самом дне писал «Котлован». А его Назар Чагатаев, быть может, и альтер эго автора отчасти? Герой «Джан» в этой песчаной бесплодной яме, в «аду всех народов» (они сами так называют свою пустыню) все-таки находит силы к жизни.
И хотелось сделать спектакль о жизни на планете смерти.
— С сегодняшним днем этот сюжет для вас связан?
— Некоторые реплики Назара — Саши Матросова — меня сильно задевали. На каждом прогоне заново. Про рабскую составляющую души народа джан. Про то, что этот предельно усталый от скудости народ уже и сам не имел намерения жить. И вот этот крик: «Народ мой хочет не коммунизма, а забвения…». Социальные болевые точки — мощный мотор повести.
Но зеркалит ли сегодняшний день у нас на сцене? Не думаю: у спектакля «Джан» — другая задача. Речь о свободе и о выживании человеческом. Герой, пройдя такие круги ада, приходит к простому выводу: дело в том, чтобы взять за руку другого человека.
И помощь может прийти только от другого человека… Не от Сталина. Не от идеи. А только от того, кто держит тебя за руку.
— Алла Сигалова как актриса выйдет на сцену в новых спектаклях Театра Пушкина?
— Ну… во-первых, Алла — не драматическая актриса, а балерина, хореограф и режиссер, хотя и с мощной драматической актерской энергетикой. В качестве режиссера будет делать новый проект. В труппе оказалось одновременно (и это дикое везение!) много молодых актеров, способных к музыкальному театру. По спектаклю «Ночи Кабирии» вы, быть может, это поняли. И эту репертуарную линию надо развивать.
Вероятно, через год мы начнем делать спектакль по прозе Гайто Газданова. В основу ляжет роман «Призрак Александра Вольфа». Сигалова там — автор либретто и режиссер-постановщик.
— Газданов — сильный прозаик. Какова будет мелодическая стихия спектакля, если в сюжете Гражданская война и «русский Париж» 1920-х? Есть ведь почти неизвестный нам пласт — «культура кабаре первой эмиграции».
— Там будет и джаз, и романс. Но все я рассказывать не хочу.
— Вы вскоре выпускаете спектакль «Косметика врага» по Амели Нотомб, где играете вместе с Константином Райкиным. А каковы дальнейшие планы Театра Пушкина?
— «Косметика врага» — затея хулиганская. Даже авантюрная, хотя мы с Райкиным очень серьезно к ней относимся. Там есть фокус, позволяющий выйти на сцену двум худрукам. Мы будем играть это три раза в месяц в «Сатириконе», три раза — у нас.
Театр начал работать с Виктором Рыжаковым, режиссером «Кислорода». Я очень хотел, чтобы был спектакль о войне. Но не к дате! О сути войны. А тут появился очень острый и важный немецкий текст. Думаю, будет спектакль на сцене филиала.
И есть у Марины Брусникиной интересный замысел: по ранним рассказам Пелевина, с молодыми актерами.
Я начинаю репетировать «Самоубийцу» Эрдмана: спектакль выйдет в ноябре. Художник — Игорь Попов.
— Какие смыслы «Самоубийцы» притянули вас?
— Притянул блестящий текст! Когда я читал на труппе, не давали продолжать… Душили хохотом. Это по-гоголевски смешно!
Но я и сам себе задаю вопрос: «Есть ли мне место в новой жизни?». Точно как герой пьесы Подсекальников в 1928 году.
Вот в этом абсурдном вопросе к самому себе я и нахожу живую, острую связь с пьесой Эрдмана. Ну и потом, «Самоубийца» — великолепный повод для очень яркого театра.
— Нет ли у вас ощущения, что «новая жизнь», возникшая в 1992-м, уже сменяется новейшей?
— Несомненно. Вообще-то и ось земли сместилась на несколько градусов. Мы уже живем даже не в новом политическом времени — в новом геологическом времени. Задумайтесь: это не просто случай…
— У вас есть какие-то постоянные страхи? Заставляющие настойчиво вспоминать вопрос Эрдмана — Подсекальникова?
— Я боюсь, что в обозримом «когда-нибудь» культура, как мы, как я ее понимаю, — окажется не нужна. Почти не нужна.
— Это ощущение идет сверху (скажем, от проекта бюджетной реформы) или из зала?
— Это ощущение идет сбоку. Я много лет преподаю. Соответственно, каждый год набираю абитуриентов. И с каждым годом вижу, что культурная трещина все увеличивается.
Та ситуация, которая сложилась сейчас… у меня аналогов нет! Теперь, чтобы сделать из среднестатистического (пусть даже одаренного) юного создания артиста, сначала надо его окультурить. На это уходит дикое количество времени: но я не могу из растения делать артиста. Это невозможно! А идут растения.
— Такой Бирнамский лес пошел — припопсованный?
— Отчасти. Я поступал в 1978 году, мои сверстники были оснащены… даже, может быть, не столько знаниями, сколько острым любопытством!
Знания — дело наживное. А вот при отсутствии любопытства очень трудно удержать планку той культуры, которая к нам перешла от учителей. А к ним от их учителей. Я учился у Покровской. Она помнит Книппер-Чехову.
Говорю об этом потому, что в Школе-студии МХАТ еще жива тревога по этому поводу. А в целом (я даже не говорю о творческих вузах, я говорю об обществе), в целом тревога, кажется, уже улеглась. Выпускаются деятельные машинки: без мозга, без глаз, без мыслей, без сердца, без почвы.
— И вы боитесь, что число «машинок» на тысячу человек населения так возрастет, что сохраненная в России культура станет не нужна: куда ж нам ее столько — и такой?
— Боюсь. В дальней перспективе этого и боюсь.