Когда речь заходит о власти, есть только Шендерович № 1 — гнев, сарказм. Но существует и Шендерович № 2 — милый человек, с которым можно говорить обо всем, что не касается политики. «Огонек» повез их обоих в парк скульптур возле Центрального дома художника

Я щас (Шендерович, выходя из дома, резким движением бросает мешок с мусором на специальный приемник. Мешок по металлическому желобу мягко съезжает в мусорный бак за оградой).

Ловко у вас получилось.

Тренируюсь. Ой, мы на такси поедем, да?

Да. Редакционных машин нет, они все сегодня развозят журнал.

Ну не оправдывайтесь. Все будет хорошо. Когда-то в начале моей телекарьеры мне выдали первую машину с водителем. Это были «жигули». Они дребезжали, дрожали, пару раз глохли. Но когда я в них садился, я себя чувствовал чуть ли не министром. Шутка ли — персональное авто, с водителем. А потом меня назначили звездой и выдали старый BMW. Не новый, но все-таки. И мы на нем немного поездили и влетели в дикую аварию. Водитель в больнице. Если бы не он, мы бы с вами сейчас не беседовали. Так вот. После аварии мне опять пришлось пересесть в «жигули». И я был потрясен. Мне было дико неуютно, неудобно. Я отвык от «жигулей». Причем как-то физиологически, да?

Распоясались. Зажрались.

Вот-вот. От плохого отвыкаешь как-то навсегда. Как будто ты задним умом всегда догадывался, что машина, квартира, одежда бывает другой, хорошей, а потом, когда все это примерил, вспомнил! Надо сказать, что для меня это чувство вдвойне удивительно. Потому что вырос я в коммуналке, и семья у нас была, думаю, довольно бедная по советским даже меркам.

Диссиденты?

Ну что вы. Напротив. У моего папы до середины 80-х на полочке даже стояло полное собрание сочинений Ленина. И его знаменитая фотография. «Ленин хороший, Сталин — плохой». Ленина извратили, не так поняли. Была когда-то такая чудная версия.

Едем по Садовому кольцу.

Смотрите, мы проезжаем как раз мимо витрины, которая была описана в «Generation П» у Пелевина. Главный герой стоял возле нее, смотрел на желтые ботинки и вдруг осознал, что прошлое — СССР, споры на кухнях, переводы из таджикской поэзии, а главное, все ценности старые — все рухнуло. И надо жизнь придумывать заново.

Я недавно закончил сценарий писать к фильму по этому роману Пелевина. Помните, в книге пиарщики в конце лудят разных виртуальных персонажей, включая президента. Причем ровно в 1999 году, когда вышла эта книга, у нас технология производства виртуальных политиков достигла совершенства.

Вы знали в жизни таких лудильщиков?

Человек десять. Знал, например, человека, который придумывал «Единую Россию». Талантливый, рефлексирующий, тонкий человек. Хороший поэт. Ему предложили, он увлекся постмодернистской задачей. Ну по приколу же — взять и сочинить такое. Сочинил. А мы теперь живем в этом. Главный ужас в том, что творцами политических чудовищ оказываются по преимуществу милые люди — бывшие филологи и всякое такое. Я думаю, моему знакомцу сегодня не приходит в голову, что он в числе прочих лично отвечает за кровь в Чечне. А может быть, приходит. Тогда он плохо спит по ночам.

Сегодня говорят так: «человек выполнял работу». Ему заплатили, он сделал.

Ну да, поработал. Придумал, будем говорить, новый порядок жизни, со своими правилами, героями, словами. Но сам он жить в этой стране не планирует. Он не для себя это счастье придумал, понимаете, а для других. Для «ботвы», по Пелевину. И все эти кремлевские мечтатели при первой опасности немедленно свалят туда, где живут по другим законам. У них ведь и вкусы другие, не те, которые они нам навязывают. Многие из них ведь — душки, интеллектуалы. Поклонники Фассбиндера, хорошего кино, джаза, Бунюэля. Но только для себя. А для «ботвы» — вот это все, что мы видим по телевизору. Здесь проходит водораздел: человек, который собирается хорошо жить здесь, в этой стране, никогда не придумает ей такое.

А есть обратные примеры?

Несколько лет назад я случайно попал на авиасалон в Ле Бурже. А наши там действительно лучшие, но они же не могут без лихачества, им без смертельного номера жизнь не в радость. Ну почти смертельный и получился: МиГ на выходе из пике таки задевает фюзеляжем землю и взрывается. Все это происходит в одну секунду, но за мгновение до взрыва летчик успевает катапультироваться — и эта катапульта его спасает. А вечером того же дня я знакомлюсь с главой НПО, которое производит катапульты для самолетов. Так вот, знаете, кто у них первым испытывает работу механизмов экстренного катапультирования?

И кто?

Сын главного конструктора.

Круто.

Поэтому за катапульты, произведенные этим НПО, в целом можно быть спокойным. И такой принцип мне нравится: придумал что-то — испытай вначале на своем ребенке, а потом запускай в производство, в народ.

Район Фрунзенской, парк с мамашами и колясками. Дети издают нечеловеческие звуки. Точнее, не дети, а роботы, которыми они играют.

Герои ваших фельетонов — чиновники. Вы наверняка задумывались о какой-то их типизации. Какой тип среди них сейчас преобладает?

Как у Грефа на лице написано, что он — отличник, то у большинства политиков до сих пор на лице написано, что они — троечники. Понимаете, основная проблема не в том, что они злодеи, а в том, что троечники. Они троечники и по литературе, и по истории. Прыгают на грабли, про которые сто раз предупреждено.

А почему наши политики такие нечеловеческие? Не улыбаются. Вообще мимики нет.

Отчасти они становятся там такими, отчасти именно таких туда приводит естественный отбор. Грубо говоря, чтобы раньше стать простым инструктором ЦК, надо было несколько раз продать родных и близких. Это был такой тест. То есть если ты не можешь продать родную мать, это уже профнепригодность. Насчет мимики. Вы обращали внимание: у человека, умеющего делать в жизни что-то человеческое, глаза и мимика отличаются от глаз и мимики того, у кого нет профессии.

Ага.

Человек с профессией — он всегда такой самодостаточный. Профессия подразумевает достоинство. Вот по Грефу видно, что он экономист. Я ничего не понимаю в экономике, но видно же, что он не фраер, да? Неважно: скрипач, инженер или опер реальный, который преступников ловит, — через пять секунд общения как-то понимаешь, что у человека есть профессия. Это во всем — в пластике, в достоинстве. Ему не надо суетиться. Он независим от вашего мнения о нем. У него есть специальность, и в случае чего он повернется и уйдет. Из вашего кабинета. Или из страны.

Бывает и так.

Всякая страна держится на профессионалах. Наша — тоже, но не благодаря, а вопреки. Профессионал в России живет, как бы преодолевая ежедневное презрение номенклатуры. И недоверие. Ведь от отличника-профессионала каждую минуту можно ожидать «подляны» — в виде независимого мнения, свободного поступка. Куда легче со своими, с троечниками.

Гуляем возле ЦДХ. Внутрь не пускают. Охранник говорит: «Пора бы знать, что по понедельникам в музеях выходной».

Россия — это такой еще, грубо говоря, охранник, да? Он уже в хорошем костюме, но иногда любит поучить всех жизни.

Ну да. Он как бы говорит остальному миру: ребята, мы с вами, так и быть, подружимся, видите, ракеты больше на вас не нацеливаем, но вы уж за это нам денег давайте. Спишите долги. Вкладывайте в нас. Еще это... как его... в «большую семерку» пускайте. Но (тут этот тип резко переходит на «ты») тока это. Ты не лезь в наши дела! Не учи нас, как жить. Да кто ты такой, чтобы нас учить?! Да пошел ты на хер!

Что-то знакомое. Из литературы?

А это такой у Шукшина есть герой, в рассказе «Срезал». Такой демагог-хитрован, обожающий прилюдно посадить в лужу приезжего интеллигента. Ладно, знаем вас, умных, расскажешь кому-то другому про экономические законы. При этом ксенофобия дичайшая — и желание пользоваться благами демократии. Жить по-европейски, а руководить по-азиатски. А когда власть не согласна стать тихим менеджером, каким и должна быть власть, он неизбежно стремится стать главным героем.

Заходим в ресторан, но решаем еще немного погулять и вернуться сюда позже. К собственному удивлению, я почему-то говорю метрдотелю на выходе: «Мы скоро вернемся».

Сам не знаю, зачем я это сказал.

А это у вас комплекс вины, советский. Как и у меня. Потому что швейцар — главный человек. Или уборщица. Наши мамы всегда говорят с официантами извиняющимся тоном, замечали? Это совершенно понятная вещь, впрочем. Я до тридцати лет не проходил фейс-контроль в советских ресторанах.

Почему?

А меня швейцары не пускали. Даже когда я готов был дать трешку, все равно они меня не пускали. Что-то в моем лице не позволяло им меня пустить.

Что?

А вот это ощущение виноватости. Пожизненной. Потому что я, как было сказано в одном фильме, «жил по доверенности» на белом свете. Чувство вины и благодарности за то, что меня терпит советский народ, позволяет мне не пахать, не сеять, не лежать в окопе, а вот чего-то такое сочинять. Ставить спектакли.

То есть по-советски читай — «ничего не делать».

Да! Паразит. То есть я понимал, что я — паразит на шее у советского народа, который из последних сил тянет лямку, а я тут ерундой занимаюсь.

Точно. А у вас была боязнь, что лафа может в любой момент закончиться и придется кайлом работать? Вот этот потенциальный ужас перед лопатой был?

Был и есть. Не надо, конечно, бояться человека с лопатой. Просто у каждого есть то, что ему дано, и подсознательно каждый хочет работать по специальности. Да? Это даже заметно по нашему президенту. Он обожает работать по первой специальности. Потому что у каждого человека...

«А платить кто будет, молодые люди?!» — на входе в парк нас окриком останавливает контролер и подозрительно смотрит на Шендеровича из-под очков.

Парк возле ЦДХ. Сюда свезены памятники советской эпохи, включая памятник Дзержинскому, стоявший на Лубянке.

Ну ладно, ребята, не фотографируйте меня больше. Выйдет плачущий Шендерович возле памятника Дзержинскому. Хотя у меня просто от мороза слезы текут.

И заметьте: это не смоделировано. Все натурально. Смотрите, даже цветы лежат у постамента.

Мало расстрелял. Не всех. (Шендерович вдруг подходит к табличке возле памятника и говорит задумчиво.) Слушайте, этот памятник — мой ровесник. Я старше памятника всего на несколько месяцев. Вот что интересно. Хм. Нет. «Изготовлен в 1936 году». Двадцать лет, что ли, в другом месте стоял? Я никогда так близко к нему, естественно, не подходил. Там была клумба.

На Западе идет мягкое, пошаговое давление на власть. У нас вечером все еще бухаются в ноги падишаху, халва-халва, спокойной ночи, а наутро падишах просыпается, а его голова уже на колу

А вот Калинин. Какой худой и какой добрый дедушка!

Да. Добрый. Но безвольный. А вот дедушка Свердлов. Он стоял на площади Революции. Мы много интересного о нем узнали потом. А где же этот, интересно, стоял — в плаще, с отбитым лицом (подходим к памятнику Сталину)?

А вот и Ленин рядом! Но какой-то странный. Похож на чукотского шамана.

А это бюст Леонида Ильича там, да? Спасибо, ребята, что привезли меня в этот парк. Я сюда дочь приведу. Она будущий антрополог, ей будет интересно.

Смотрите, Брежнев как будто из-под земли встает!

Да. Превозмог себя и встал. На Новодевичьем кладбище, кажется, есть памятник маршалу связи. Значит, по пояс, в белом мраморе бюст. С телефонной трубкой в руке. И провод уходит в землю.

Смешно.

Н-да. Как говорят ровесники моей дочери, «прикольно». И церетелевский памятник Петру отсюда так хорошо смотрится, и его место, конечно, тоже здесь.

Раздается звонок, Шендерович долго говорит по телефону.

Ой как интересно. Звонят люди, готовы дать деньги на передачу «Плавленый сырок». Только просят их нигде не упоминать. Представляете? Меценат, который готов дать деньги, но не хочет, чтобы об этом узнали. Скромняга.

Его можно понять. Кому охота по одному делу с участником Комитета-2008 проходить.

Это мы еще посмотрим. Кстати, в последнее время очень любопытная симптоматика обнаружилась. Приезжали мы еще полгода назад куда-нибудь в провинцию...

Кто?

Члены Комитета-2008 — я, Немцов, Пархоменко Сережа, Каспаров, Рыжков. На встречу с нами приходили студенты, местная интеллигенция. А начальство по преимуществу пряталось. А сейчас вдруг начали приходить, бизнес подтягивается. Слушают. Причем они же понимают, что услышат от Каспарова, да? Но приходят. Это знаете что? Это они нутром чуют, что — началось. Запах тления чуют. Номенклатурный нюх — самая тонкая в мире вещь. Они пока не могут сделать шаг в нашу сторону — боятся. Но им ведь надо точно определить время, когда пора рвать когти в демократы. Не раньше, но и не позже — потом все места опять будут заняты. И они, местные элиты, уже серьезно задумались.

А какой это уровень?

Ранг городского начальства, местных депутатов. Мне один голландский журналист говорит недавно: но ведь они же все выразили поддержку реформе власти! Я ему отвечаю: «Голландец! Это у вас в Голландии если политик кого-то или чего-то поддерживает, то он действительно «за». А у нас тут — Восток: вечером все кланяются в ноги падишаху, желают ему спокойной ночи, халва-халва, а утром он просыпается, а его голова уже на колу».

Очень образно.

Все они и будут кланяться ровно до тех пор, пока не пойдут отпиливать падишаху голову ржавой ножовкой. В этом разница между демократическим способом переустройства и азиатским. Там идет мягкое, пошаговое давление на власть, власть постоянно меняется, подстраивается под народ. У нас просто однажды переворачиваются песочные часы.

Р-раз — и пошло другое время.

Провожаем Шендеровича к такси.

Когда была вся эта бодяга с закрытием НТВ, меня еще узнавали на улице. Ко мне подходили люди, сочувствовали: ах, у вас проблемы. Я им говорил: «Нет, это у вас проблемы». И все в ответ улыбались: думали, шучу. Сейчас улыбаться перестали: кажется, начали чувствовать связь. Ведь демократия — это не цель, а инструмент, и нужно время, чтобы люди научились связывать явления, понимать: между демократическими институтами (свободные СМИ, независимые суды, парламент) и хорошими дорогами, законностью и апельсиновым запахом в туалете — очевидная связь. Не прямая, но безусловная. Это не сразу понимаешь. Но единственный выход — эту связь всячески людям объяснять.

Я — вам, вы — мне, ваш журнал — кому-то еще. И когда-нибудь мы все это поймем. Принцип вытянутой руки. Это мне еще старые диссиденты объясняли.

Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ

ВИКТОР ШЕНДЕРОВИЧ: ОНИ НЕ ЗЛОДЕИ, ОНИ ПРОСТО ТРОЕЧНИКИ