...И НАЧАЛОСЬ МИННОЕ ВРЕМЯ

СПЕЦИАЛЬНЫЙ РЕПОРТАЖ

В сентябре 1991 года Таджикистан, бывший по всем показателям почти всегда в конце списка союзных республик, провозгласил свою независимость. Через год началась опустошительная гражданская война, шедшая пять лет. С войной удалось покончить,...

В сентябре 1991 года Таджикистан, бывший по всем показателям почти всегда в конце списка союзных республик, провозгласил свою независимость. Через год началась опустошительная гражданская война, шедшая пять лет. С войной удалось покончить, провести полную амнистию и вернуть обратно почти всех беженцев. Человек с оружием — это теперь вообще не про Таджикистан, и даже улицы таджикских городов не патрулируются вооруженными милиционерами. Став свободным и нуждаясь в помощи, Таджикистан пустил на свою территорию международные гуманитарные и благотворительные организации и совершенно не препятствует их работе. Страна присоединилась к международной конвенции о запрещении противопехотных мин и продолжает разгребать наследие войны, занимаясь разминированием на своей территории.

Начну с воспоминаний.

…Маленькие мальчики упрямо, как маленькие ослики, тащили тележки, в которых спали их братья и сестры. Они доползали до ближайшего поста, где их обыскивали, заставляя поднимать руки, и с издевками, глумясь, отправляли обратно. Мальчики поворачивали и покорно шли обратно. Отцы этих мальчиков в большинстве своем ушли в Афганистан, спасаясь от мести. Те, кто не успел уйти, были расстреляны. Мальчики проходили мимо трупов своих отцов, не оглядываясь, — они боялись. Они боялись даже плакать, лишь по лицам самых слабых текли слезы. Помочь им в тот момент было невозможно.

Я смотрела на них из окна «Лендкрузера», над которым развевался белый флаг с красным крестом. На борту машины был значок — перечеркнутый крест накрест автомат — значит, в ней никогда и ни у кого не может быть оружия. «Лендкрузер» работал на дизеле: дизель не горит, и «Лендкрузер» не взорвется, если будет обстрелян.

Так двенадцать лет назад во время гражданской войны в Таджикистане начинались мои гуманитарные университеты с Международным Комитетом Красного Креста (в дальнейшем — МККК) — организацией, созданной для помощи жертвам вооруженных конфликтов.

Что знали о МККК мы — жители страны, в которой в 1930-х расстреливали миллионами, но никогда не было официально признанных вооруженных конфликтов; страны, отказавшейся от гуманитарной помощи военнопленным в годы Второй мировой войны? Страны, изгнавшей МККК со своей территории, возможно, потому, что по статусу его сотрудники имеют право посещать тюрьмы и беседовать с заключенными с глазу на глаз.

Да ничего не знали. И даже всплывшие в памяти 10 коп. на Красный Крест и обязательная роспись в ведомости относились не к нему.

МККК был организацией закрытой, четко структурированной и явно избегающей журналистов. Наверное, только моя исключительная гуманитарная дремучесть заставила Ферри Аалама, тогдашнего заместителя руководителя их миссии в Таджикистане, взять меня с собой.

Несколько дней ездили мы по югу раздираемой войной маленькой страны. Как же это тяжело — объяснять обозленным вооруженным людям, что их враги — тоже люди, а не грязные шакалы и выродки, и тоже хотят есть; а потом ехать к врагам и доказывать (спокойно так, не повышая голоса), что дети наших врагов — не враги, а дети, и их надо спасать.

Во время этих поездок и пришло другое понимание нейтральности — слова в нашей жизни вообще не существовавшего, мы-то всегда — «кто не с нами — тот против нас» и «с кем вы, мастера культуры?». Нейтральность для нас была — самоустранение, бытие вне. Оказалось, это может быть и — над, чтобы лучше увидеть тех, кто нуждается в помощи.

Классный мужик был этот Ферри — такой высокий, худой, с глазами умной собаки. С виду — непрошибаемый, только трубочкой попыхивает. Мы виделись с ним потом еще несколько раз на других фронтовых дорогах. Ферри работал в Азербайджане, Чечне, Руанде, был заложником где-то в Индии. Он умер два года назад, чуть пережив свое 50-летие.

…Беженцы были повсюду: они брели по дорогам, неся нехитрые свои пожитки на головах, они селились по родственникам в кишлаках, наиболее отчаявшиеся — или отважные — пытались перебраться в Афганистан. Те, кто мог раздобыть автомобильные покрышки, уже на них уплыли (перебраться через реку Пяндж в этом месте достаточно легко), а для остальных переправу организовал маленький чернявый афганский мальчик. Он был одет в грязноватую чалму бывшего бирюзового цвета и полосатый, в основном желтый, халат. Мальчик соорудил из двух покрышек что-то вроде лодки и просто зарабатывал деньги. Вдали лениво постреливали пограничники. Сидя среди ночи в кустах с несколькими тетками-беженками, я слышала, как двое мужиков договариваются с мальчиком о переправе, а потом и увидела их в перекрестном свете приграничных прожекторов. Мальчик стоял внутри покрышки, как в каноэ, ловко орудуя веслом, а мужики сидели, вцепившись в резиновые бортики… Вещей у них с собой не было.

Мужики эти, как и большинство других людей, в одночасье потерявших дом, семью — да что там — судьбу, вернутся домой только через четыре года.

Недавно я опять побывала в Таджикистане — посмотреть, как зализываются раны войны. Гуманитарных международных организаций, работающих здесь, кажется, больше, чем министерств и ведомств в советские времена. Конечно, они не сравнимы по мощи с государством, но более мобильны, ближе к людям и — невероятно! — не берут и не дают взяток. Плюс — идеологически бесстрастны, то есть, оказывая помощь, не требуют в ответ беззаветной преданности.

Международный Комитет Красного Креста тоже продолжает свою работу. Его любимое детище в Душанбе — заново отстроенный совместно с Обществом Красного Полумесяца Таджикстана и министерством социальной защиты ортопедический центр, все протезы в котором делаются бесплатно. МККК обучил своей технологии производства протезов, поставляет сырье, оплачивает инвалидам проезд и кормит их во время пребывания в центре.

Самое большое опасение руководителя проекта ливанца Монема — что центр тихо загнется после ухода МККК, намеченного на следующий год. Монем — человек исключительно заботливый, понимающий и добрый, он терпеливо приучает сотрудников к мысли о грядущей самостоятельности, а сам пытается найти для центра дополнительные заработки. Вот, например, нашел приработок в пошивочный цех: там начали шить ватники для таджикских зэков. Зэки в ответ делают щиты, предупреждающие о минной опасности. Щиты эти очень актуальны для сегодняшнего Таджикистана: из более 2200 протезов, сделанных за все время существования центра, почти четверть изготовлена для людей, пострадавших от огнестрельных ранений и оставшихся с войны мин.

Пока Монем суетится, больные маршируют на специальных тренажерах почему-то под портретом президента Рахмонова — может быть, в благодарность за подписание Конвенции о запрещении противопехотных мин — о ней речь впереди. Хотя, надо отметить, особым культом личности лицо страны не обезображено, и у меня вообще сложилось впечатление, что таджикский президент ушел далеко вперед со времен бытности директором совхоза в 92-м году. Об этом не принято говорить, но мне даже показалось, что он любит свою страну больше, чем власть над нею…

В 1999 году Таджикистан подписал Оттавскую конвенцию о запрещении противопехотных мин. Всего подписавших стран — 154. Большой и сильной России среди них нет, и она, соответственно, имеет право производить и ставить противопехотные мины и растяжки где угодно, против кого угодно и в каком угодно количестве. Маленький, измученный войной Таджикистан конвенцию подписал, и не просто подписал, а уже уничтожил все свои запасы — 3029 противопехотных мин — и начал активно освобождаться от минных полей, что не так-то и просто.

— Это чертовски скучное дело — разминирование, — говорит мне Питер Айзекс, представитель ООН. М-р Айзекс смотрит на меня пренебрежительно (или высокомерно?) и повторяет: «Чертовски скучное…».

…Вдоль петляющей в горах дороги, выложенной помеченными красной краской камнями, в десяти метрах друг от друга стояли существа мужского рода в необыкновенных одеяниях: небесно-голубые жилеты, очень напоминающие средневековые доспехи; похожие на перевернутые ведра пластиковые шлемы — почти как у тевтонских рыцарей в Ледовом побоище, которых построили свиньей. Каждый из них при приближении нашей машины прикладывал правую руку к сердцу и молча наклонял голову. Лишь двое не высказали почтения — один приложил руку, но главы не склонил, а другой и вовсе никак не отреагировал.

«Хам кулябский и гордец из Дангары», — сказали мои спутники. Им виднее: Дангара — родина президента. Все вместе эти люди напоминали слуг эмира Бухарского; потом оказалось, что в жилетах специальные прослойки из кевлара, каски на голове практически невозможно разбить, голубой цвет — чтобы их было лучше видно издали, и служат они не эмиру Бухарскому, а народу Таджикистана, занимаясь поиском мин и других снарядов.

Могу подтвердить — дело действительно занудное. Сидишь на коленях и как дурак водишь туда-сюда кружком на палке, напоминающим пушкинское «свет мой, зеркальце». За день, если обходится без приключений, таким «зеркальцем»-миноискателем можно проверить квадрат 10х10 м. Я постояла рядом с таджиком-сапером на минном поле минут 15, сглатывая начавшую от страха выделяться слюну, одновременно ощущая странную слабость в ногах, несмотря на то что я также была в костюме слуги Бухарского эмира и стояла на самом краешке поля, который, сдается мне, уже был обследован… Чертовски скучное дело… Потом найденные снаряды взрывают. Этим дельцем — оно будет явно повеселее — занимаются двое французов. Иногда взрывать приходится прямо в центре города. Бывает и покруче: нашли ребята четыре мины, взрывать решили на следующий день. Наивные французы сложили их одна на другую, полосатой веревочкой оградили, черепушку с костями нарисовали… Идиоты! Кого же это остановит. Утром французы сунулись, а мин — только одна: три сперли! Они — и в милицию, и в мечеть — ничего не нашли. Вот и сказал мне одни из них, Фредерик: «Я не считаю, сколько взорвал, я считаю, сколько дней прожил целым и невредимым».

На том самом минном поле, где я была, в горном местечке Чор-Чарог, подорвался и наш новый знакомец, Амрулло. В августе 94-го года он пошел в горы собирать хворост. Война еще шла вовсю. К нему подошли трое мужиков.

— Туда не ходи — мы все заминировали. Иди за нами, выведем тебя на дорогу.

Амрулло шел четвертым, он спасся. Тех троих разорвало в клочья на его глазах. Амрулло отделался не то чтобы легким испугом — девятью осколками, застрявшими в теле навсегда. Осколки живут своей собственной жизнью, мешая Амрулло. Ему трудно ездить по тряским горным дорогам. Поэтому он научился как-то особенно плавно и ровно ходить, черной грациозной птицей перелетая с камня на камень. На месте взрыва, как только саперы закончат работу, он хочет разбить яблоневый сад — и в память о тех троих, и чтобы доказать маленькой зеленой коробочке, унесшей их жизни и полностью изменившей его собственную, что он не сдался.

Легко сказать — яблоневый сад! Ну саженцы, положим, дадут соседи и чуть-чуть есть свои, копать каменистую землю — тоже не впервой. Проблема — вода. Горный ручей — в полукилометре, из него воду брать можно, но нужен шланг. Стоит он двести долларов — неподъемные деньги для человека с пятидолларовой пенсией. Вот сосед достал такой шланг где-то — и отлично. Амрулло готов сам, несмотря на боль от осколков, шланг этот проклятый вкопать и следить за ним — но взять негде. Старший сын в Подмосковье на заработках, этим семья — у Амрулло жена и четверо детей — и спасается. Какой уж тут шланг…

— Слушайте, — говорит моя спутница Зуля, сотрудник Общества Красного Полумесяца Таджикистана, — есть идея.

Зуля — как таджикская горная река: свежа и напориста.

— Вы же можете написать нам заявку на грант «Программа, приносящая доход». Пошли посмотрим, где этот ручей.

Мы дружно идем — все точно, от ручья полкилометра и соседский шланг на месте, кое-где аккуратно присыпанный землей. Мы возвращаемся и вместе составляем заявку, и ее будут рассматривать, и есть надежда сад все-таки посадить… Чудеса! Могло ли такое быть раньше — чтобы какой-то безвестный сельский житель вот так, запросто, без специальных решений и печатей, мог претендовать на целый шланг ценой в двести долларов — бред! Или бред — вся наша предыдущая жизнь? Правда, в ней не подрывались на минах…

— Я служил на флоте в России, в Ленинградской области, — вдруг говорит мне Амрулло. — У меня там была девушка знакомая, Лена... Она была рыжая, вот как вы, — добавляет он тихо и задумчиво смотрит куда-то сквозь зыбкий дождь.

— Это история грустная? — спросила я.

— Нет, — ответил он просто. — Скорее печальная.

И больше ничего не стал рассказывать.

Мы ехали дальше в горы, сопровождая грузовик с гуманитарной помощью. Зуля, кроме того, делала мониторинг больных, стоящих на учете в ортоцентре, выясняла, не появился ли кто новый. В Таджикистане живут люди, которые не умеют жаловаться. В нищей полуразваленной стране — никто не жалуется, не в смысле, что что-то скрывают, а просто говорят с другими интонациями — мерно и спокойно повествуют. Без надрыва и кликушества, но с внутренним достоинством. Даже оставшиеся немногочисленные русские, большие любители пожалиться, особенно заезжему журналисту, и те повествуют. Может, научились у таджиков высшей суфийской кротости.

Вот, например, бывший крановщик с Рогунской ГЭС Володя с пронзительными голубыми глазами и его внучок — восьмилетний чумазый Минька. Непутевая мать бросила Миньку и куда-то делась, а Володя внука нашел и забрал к себе. В школу Минька не ходит — в поселке нет детей одного с ним возраста. Володя нашел ему учительницу, Минька читает и пишет по-русски, и оба они говорят по-таджикски. У них есть огород, но главный доход — облепиховое масло. Его Володя делает сам, говорит, что носил в лабораторию и получил сертификат и мог бы продавать масло в Душанбе — да вот беда, ночевать там негде. Вот и торгуют дед с внуком у горной дороги, да еще Минька получает пенсию как сирота — четыре сомони (сорок рублей).

— Это он сейчас такой грязный да в потрепанной одежде, — говорит Володя. — Мы сюда — прямо с огорода. А так я его одеваю — во! Не хуже, чем у вас. И облепиха отлично расходится.

Мы оставили им хлеба, яблок и чуток денег — так, на всякий случай…

P.S. Таджикские власти считают, что разминирование всех минных полей они закончат лет через пять. Интересно, сколько времени уйдет у нас на разминирование Чечни? Сколько тысяч протезов должны будем мы поставить? И сколько таких чумазых Минек с Володями будут сиротливо сидеть вдоль горных дорог, расставив на большом валуне бутылочки с маслом?