ПОЭТ ЭПОХИ ОДИЧАНЬЯ
БИБЛИОТЕКА
Любовно изданная Союзом российских писателей, вышла книга «Монолог» Евгения Блажеевского (презентация — 5 октября в ЦДЛ). Одного из самых любимых мною современных поэтов; увы, не могу сказать — друга. Поздно встретившись, мы только...
Любовно изданная Союзом российских писателей, вышла книга «Монолог» Евгения Блажеевского (презентация — 5 октября в ЦДЛ). Одного из самых любимых мною современных поэтов; увы, не могу сказать — друга. Поздно встретившись, мы только начинали дружить, казалось, неотвратимо, но шесть лет назад, пятидесяти с небольшим, Женя умер.
«…Евгения Блажеевского иногда называют «шестидесятником»…» — пишет в мастерски точном предисловии Юрий Кублановский. Иногда — может быть; не слыхал. Я, во всяком случае, озаглавил прижизненную статью о нем: «Отщепенец Евгений Б. — семидесятник» (намек на перекличку — строками и инициалами — с великим «отщепенцем» Баратынским. Классик: «…И ношусь, крылатый вздох, / Меж землей и небесами». Современник: «Родившись между небом и землей…»).
Подчеркиваю: не «один из семидесятников», ибо при том, что и пресловутые «шестидесятники» — понятие если не вовсе мифологическое, то изрядно мифологизированное, сообщество «семидесятников» не сложилось, не могло сложиться и в этом условном смысле. Нет, именно «семидесятник» — даром что, кажется, никто лучше Блажеевского не написал о самих по себе шестидесятых: «Веселое время!.. Ордынка… Таганка… / Страна отдыхала, как пьяный шахтер, / И голубь садился на вывеску банка, / И был безмятежен имперский шатер. / …А что еще надо для нищей свободы? / Бутылка вина, разговор до утра… / И помнятся шестидесятые годы — / Железной страны золотая пора».
Может быть, слишком лестно. Я бы сказал: не больше чем «позолоченная» (из Андерсена: «Позолота-то сотрется…»), но, видать, сравнительно с глухими и душными семидесятыми и непрочная, гниловатая «оттепель» казалась субтропическим раем.
Вот самоощущение «семидесятника»: «Мы — горсточка потерянных людей, / Мы затерялись на задворках сада… / И будущее наше во вчера / Сошло — ушло тихонько по-английски». («Во вчера» — то есть как раз в эти самые шестидесятые, вызывающие ностальгию?)
Положим, это еще декларации, которым всегда остерегаешься доверять полностью. Но невозможно не верить, когда, на сей раз в противоположность гениальному тезке Баратынскому, который, прежде чем горько вздохнуть над нестойкостью созданий «поэтической мечты», сперва выстроит нечто прекрасное: «Чудный град порой сольется / Из летучих облаков…», взгляд Блажеевского в небо не перестанет помнить, во что упирается в земной юдоли: «Облака надвигаются без / Суеты рококо и лепнины. / Небогато пространство для дум / О развалинах дивного замка, / И невольно приходит на ум — / Штукатурка, известка, изнанка, / Потускневших белил густота, / Воронье над развалом помойки… / И такая вокруг пустота, / Словно ты на заброшенной стройке, / Что уперлась в небесную твердь / Арматурой и кирпичами…».
Поэт не по-лермонтовски внемлет Богу, а предсказывает Ему, как разрушительно для сотворенного Им бытия неумелое наше существование: «О, не с нас ли, Всевышний, ответь, / Началось в небесах одичанье?».
Что же произошло?
Худшее из свойств десятилетия, деликатно именуемого «застойным» и обрекавшего тех, кто начинал тогда жить, на безнадежность или цинизм, Блажеевским было воспринято во благо его поэзии. Входя в сознательную жизнь на плечах поколения, смолоду сознавая потерянность, он словно бы взял на себя функцию целой генерации. То, что она свершила бы, если бы состоялась. Но выходит, что состоялась-таки? В частности, в нем.
«Я маленький и пьяный человек, / Я возмечтал в России стать пиитом, / Нелепый, как в музее — чебурек / Или как лозунг, набранный петитом». Каково самоуничижение! Но ведь «пиитом» («стать поэтом» — то, да не то, обыденнее!). «В России», что тоже звучит (звучало).
…Наступает ли время, подобное семидесятым, в том смысле, что они были испуганной реакцией на вольности «оттепели»; время цинизма и духовного одичания? Если да, утешение одно: значит, вновь начнет прорастать сквозь укатанный властью асфальт нечто упрямо жизнестойкое, оранжерейностью не избалованное.
Евгений БЛАЖЕЕВСКИЙ
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.
Что с рожденьем ребенка теряется право на выбор.
И душе тяжело состоять при раскладе таком,
Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр,
И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком…
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время —
Не кафтан и судьбы никому не дано порешить,
Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье,
Коли осень для бедного сердца плохая опора…
И слова из романса: «Мне некуда больше спешить…» —
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера.