ДРУЖБА КАК НЕМЕЦКОЕ КАЧЕСТВО
ЛЮДИ
В редакцию пришло толстое письмо. Множество торопливо исписанных листов, полувековой отрезок из жизни двух друзей. Автор письма Анатолий Федоров рассказал о своем друге — русском немце Владимире Шварце. «Война сделала наши жизни схожими, —...
В редакцию пришло толстое письмо. Множество торопливо исписанных листов, полувековой отрезок из жизни двух друзей. Автор письма Анатолий Федоров рассказал о своем друге — русском немце Владимире Шварце. «Война сделала наши жизни схожими, — написал Анатолий Михайлович. — Только если мои отрочество и юность она переехала груженой телегой, то Володины — тяжелым катком».
В Сибирь
В Сибирь всегда попадали несхожими путями. Дед Анатолия отправился по столыпинской реформе, получил заимки на Алтае. Толя родился в 1930-м в поселке Горняк. Володю привезли в вагоне для скота.
Указ Сталина о депортации немецкого населения СССР в Сибирь и Казахстан был подписан 28 августа 1941 года. Володе Шварцу было 12 лет. В тот же день мужчин немецкого села Ольгенфель под Таганрогом отправили на фронт. Только позже односельчане узнали, что все они, не успев переодеться в военную форму, попали в окружение и были убиты.
О выселении объявили за три дня. 13 сентября людей прикладами загнали в телячьи (товарные) вагоны, открывать их двери было запрещено. Везли под охраной войск НКВД, вооруженных винтовками. Ехали больше месяца. Перенесли дорогу не все.
17 октября ссыльных выгрузили на станции Неверовская и на бричках развезли по Локтевскому району Алтайского края.
В это время мимо станции в поселке Горняк шли эшелоны со ссыльными поляками. Один поезд остановился. Десятилетний Толя Федоров заглянул в открытые двери вагона.
— Я видел, что они стоят и смотрят на меня. Городские люди, в костюмах, брюках с подтяжками. Я этих подтяжек и не видел-то никогда. Они ото всех, кого я знал, отличались, даже городских. Какой-то другой, неизвестный, богатый мир. Если б я тогда знал хоть немножко больше. Но в семье об этом молчали.
Война
Семью Шварцев поселили в селе Гилево, в доме местной женщины. Спали на полу в сенях, говорили только по-русски: муж и сын хозяйки погибли на фронте — и Шварцы решили, что в этом доме немецкая речь звучать не может. Позже выкопали себе землянку.
Учились и Володя, и Толя недолго. Каждый день по дороге из школы Володю встречали местные пацаны, валили на землю с криком «Фашист!» и били. Через пару недель родители не выдержали и разрешили ему остаться дома.
Толя учился только осень. Валенки у них с мамой были одни на двоих, а ей надо было ходить на работу.
— Все наши односельчане делились на две части: те, что с коровой, — и без, — вспоминает Анатолий Михайлович. — Дети из семей с коровами росли быстрее, были заводилами. У нас с мамой — мы остались вдвоем — коровы не было. Спасала вагон-лавка. Она приходила через день по железной дороге, сбрасывала хлеб для магазина. 400 грамм на детей, 600 — на взрослых. Иногда сахар давали, иногда — водку, она как валюта была. День без вагон-лавки был черный день. Приходилось ходить на промысел. Свеклу на колхозных огородах набирал, просо в элеваторе, тащил жмых с вагонов, подбирал перепелов, которые на высоковольтные линии налетали.
Из письма Володи:
В начале 1942-го все девушки немецкой национальности через военкомат были мобилизованы на трудовой фронт. В конце 1942-го стали призывать женщин, имевших не более двух детей, в начале 43-го — с тремя-четырьмя. Отмобилизованных женщин повезли на станцию Белоярск вместе с детьми, оторвать их от матерей охрана не смогла. При посадке в вагоны поднялся страшный крик. Некоторые женщины, не выдержав, падали в обморок, и их закидывали в вагоны. Когда эшелон тронулся, плач и крик достигли такой силы, что машинист не выдержал, остановил поезд, подошел к руководству НКВД и заявил, что этот эшелон он не поведет.
Женщин и детей вернули домой. Что было с машинистом, я не знаю.
В 44-м Володю тоже вызвали для отправки в трудовой лагерь. В поселок, где собирали мобилизованных, его вез русский старик. «Погуляй пока», — сказал он и сам пошел в военкомат. Володю он позвал, только когда группа для отправки в лагерь была набрана. Тем и спас.
— Когда война закончилась, я стал работать, — вспоминает Анатолий Михайлович. — Рядом открылся рудник, где добывали цинк, свинец и медь. Туда я и пошел. Мне было 15, у меня была уже не одна фуфайка на двоих с мамой, а своя спецовка, я приносил домой первые заработанные законно деньги, получал рабочий паек — килограмм хлеба — и пошел в пятый класс школы рабочей молодежи. Человеком стал.
В школе они с Володей и познакомились. Шел 1948 год.
Из письма Володи:
Отец охранял бахчи, где выращивались арбузы и дыни. Участки были больше километра в длину, и молодежь часто устраивала на них набеги. Однажды приехавший зав. свеклопунктом увидел там похитителей, устроил отцу разнос и избил его. Отцу в то время шел семидесятый год.
На другой день во дворе свеклопункта я подрался с заведующим и ударил его по голове бутылкой с молоком. После этого мы с отцом заявили, что больше не будем у него работать. Вскоре заведующий с тремя мужчинами приехал к нам домой, чтобы связать нас, отвезти в район и сдать в отделение милиции. Отец взял в руки топор и заявил, что живым не сдастся. Одолеть они нас не смогли, но было ясно, что без последствий это не оставят.
Тогда я решил идти в район к коменданту и обо всем, что было, рассказать ему. В четыре утра я встал, в восемь был уже у коменданта. Он внимательно выслушал меня и дал письменное разрешение переехать в поселок Горняк, где я собирался работать и учиться в вечерней школе.
Вместе
В Горняке жили все вместе: ссыльные немцы, поляки, русские. Анатолий Михайлович помнит, что депортированный немец и их с Володей друг Ваня Рейзвик читал Шекспира, о котором они тогда и не слыхивали. А высланный из Ростова учитель Генрих Иванович наизусть декламировал детям «Евгения Онегина». Первые годы после депортации ему было запрещено работать в школе. Но учителей не хватало — и через несколько лет он вел половину предметов.
На рудниках вокруг Горняка работали военнопленные немцы и японцы.
— Странно они работали, — вспоминает Анатолий Михайлович. — До сих пор помню: наклонится один — и ме-е-едленно перекладывает камень. То ли симулировали. То ли кормили их так.
Из письма Володи:
На родине я успел окончить четыре класса, два на немецком, два на русском (указом Сталина незадолго перед войной обучение на немецком в СССР запретили). В Горняке меня приняли в шестой. Помнишь, как мы писали первый диктант? 43 ошибки! Я был красный от стыда. Саша Сармин прыгал от радости и кричал, что теперь он не последний ученик в классе. А нас всего-то было четверо.
Володя работал учеником плотника, Толя — на руднике.
— Немцы были скромными, Володя особенно, — вспоминает Анатолий Михайлович. — Новый в компании, неуверенный, совсем деревенский. Над ним немножко подшучивали, но не оскорбляли — знали, что за такое мы бы дали в морду. Он приехал из деревни, попал на наш рудник — и был счастлив, что мы на равных: ходим в школу, на танцы, влюбляемся в девчонок. А вот матери — и Володина, и Ванина — к нам относились сухо. Вежливые, корректные, но как будто в стороне.
По указу НКВД те, кто относится к депортированным с сочувствием, приравнивались к антисоветским элементам и брались под особый контроль. В Горняке этого не знали. Слишком уж тесным было соседство, трудолюбивыми — немецкие рабочие, красивыми — ссыльные польки.
— Мы на немцев и русских людей не делили, — помнит Анатолий Михайлович. — Мы были друзья. Тогда я не знал, что они пережили, и никакого особого отношения к немцам я не видел. Хотя я тогда мало что видел. Я думал, что это мы планету делаем счастливой. Мы ведь жалели работающих на капиталистов. Так что от Володи с Ваней я ничего не скрывал. А они, оказывается, скрывали.
Володя упоминал, что каждый месяц ходит отмечаться у коменданта. Что не может отойти от поселка дальше трех километров (за это по закону полагалось 20 лет лагерей). Больше не говорил ничего. Никогда. Ни о депортации, ни о жизни в войну. Из осторожности ли, страха, памяти…
— Сколько я его знаю, столько память им управляет, — Анатолий Михайлович листает Володины письма. — Ко мне он со своими обидами не приходил. Да и я не лез.
Когда в 1950-м Толю провожали в армию, Володя и Ваня плакали. Им отдать долг родине было запрещено.
Из письма Володи:
Отмечались мы у коменданта ежемесячно до августа 1956-го. Немецкие военно-пленные вернулись в Германию к 1954-му. Толя, выходит, что своих немцев советская власть боялась больше, чем солдат вермахта?
Сразу после школы друзья разъехались. Толя пошел в армию, окончил школу, военно-топографическое училище. Служить отправили в Кемерово, потом в Донецк. Выйдя на пенсию, переехал в Дубну.
Володя окончил строительный институт в Барнауле, переехал в Алма-Ату. Возглавлял строительное управление, потом стал заместителем управляющего Канско-Ачинского топливно-энергетического комплекса в Красноярске. И родина вдруг расщедрилась на орден «За доблестный труд».
Из письма Володи:
…Будучи в санатории, я узнал от бывшего работника НКВД, как их, переодетых в немецкую форму, сбросили на парашютах в один из районов немецкого Поволжья.
— Но все равно, — рассказал энкавэдэшник, — контакт с русскими немцами у нас не получился.
Вместо эпилога
— Володя дважды гостил у меня в Дубне в 1991-м, — мы с Анатолием Михайловичем сидим на кухне его квартиры. — Про эмиграцию не заикался. А через пару месяцев вдруг позвонил: «Уезжаю в Германию. Уже оформил документы». Сказал, будет рад, если я приеду его проводить. А позже перезвонил: «Знаешь, тут такой бардак… Сутками за документами стоим. Ты лучше не провожай, а то мне неудобно будет». Я и не поехал.
Первый раз после отъезда Володя позвонил через неделю.
— Я попал в рай! — кричал он. И рассказывал про чистые улицы, большие пенсии и бесплатную медицину. Что в Германии он с семьей сразу получил все: документы для гражданства, жилье, деньги. Что очень длинными кажутся 24 часа в сутках человеку, привыкшему работать по 18 часов.
Через пару месяцев начал ругаться. Яростно, матом. «Нас дурили, Толя. Я только сейчас начал понимать, как нас дурили». Володя проглатывал тома о русской истории, депортации, репрессиях. Читал русские газеты, интересовался политикой.
Володя часто звонит Толе из Германии. Рассказывает, как сначала подстригал кустарник в садах коренных немцев, потом продавал биодобавки. Страшная история про то, как Володя едва не утонул, кажется сказкой: «В Средиземном море под Валенсией…». Предложение купить биодобавки — анекдотом: «Всего за 200 евро…».
Возмущение Володи уже прошло. Осталась ностальгия. Теперь в Германии, выпив, он учит немцев: «Черт знает как вы живете! Посмотрели бы, как русские живут».