«АНТИНАРОДНЫЙ» КОМПОЗИТОР И НАРОДНАЯ МУЗЫКА

Один из последних учеников Шостаковича — об Учителе, новой цензуре и опальной балалайке

Несколько лет назад на кинофестивале в Таврическом дворце Владимир Меньшов подошел к моему сегодняшнему собеседнику и сказал: «Ну, наконец-то я идентифицировал Бибергана. А то все читаю в титрах, а не видел…». Профессор...

Несколько лет назад на кинофестивале в Таврическом дворце Владимир Меньшов подошел к моему сегодняшнему собеседнику и сказал: «Ну, наконец-то я идентифицировал Бибергана. А то все читаю в титрах, а не видел…».

Профессор Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств (кафедра народных инструментов), композитор и пианист Вадим Давидович БИБЕРГАН, сочиняющий музыку для народных инструментов, а также музыку к кино, в частности, ко всем одиннадцати фильмам Глеба Панфилова, — ученик Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.

— Вадим Давидович, насколько я знаю, вы один из семи ныне здравствующих аспирантов Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.

— У Шостаковича было три поколения учеников: довоенное, послевоенное (до 48-го года, когда его от всего отстранили; вышла хорошая книжка Бетти Шварц, в которой, в частности, Шостакович вспоминает: «Десятого мне вручили орден и сказали, что я — народный. А одиннадцатого вышло постановление, в котором написано, что я — антинародный») и наше — шестидесятых. В 1961 году к нему в аспирантуру поступили три человека, в 62-м — еще двое, а в 64-м — мы со Славой Наговициным. Причем я перевелся из аспирантуры Свердловской консерватории.

Дмитрий Дмитриевич был на исполнении моего дипломного сочинения «Поэма борьбы». Он тогда приезжал в Свердловск на пленум Уральского отделения Союза композиторов. По окончании зашел за кулисы и сказал: «Поздравляю вас с отличным сочинением» и рекомендовал принять меня в Союз композиторов. И меня приняли. И вот когда мой учитель В.Н. Трамбицкий уехал из Свердловска в Ленинград, я приехал в Москву и показал Дмитрию Дмитриевичу свои сочинения. Он послушал и написал записку заведующему кафедрой композиции Ленинградской консерватории: «Прошу зачислить в группу аспирантов, с которыми я занимаюсь, В. Бибергана. 9 декабря 1964 года». Записку я показал и был зачислен, но столь важный для меня документ не отдал — записку храню.

— Шостакович как-то пытался потом продвигать своих талантливых учеников?

— Никак. Он не был импресарио. Он был — Учитель. Дмитрий Дмитриевич как-то беседовал с нами году в 67-м о культуре, о значении профессии композитора и вдруг сказал: «Вы читали сказки Салтыкова-Щедрина? А вы почитайте! Там есть чудная сказка, которая называется «Потеряли совесть». Кто-то потерял совесть, и вот она лежит на тротуаре — брошенная, жалкая, избитая, тощая… Надо ее поднять, но никто не хочет, потому что с совестью жить гораздо тяжелее». Вот это, я считаю, самое главное, что было в душе у Шостаковича и чему он нас учил.

Чем отличается интеллигент? Он ведет себя так, чтобы окружающие люди не испытывали неудобств. Не навязывается, не старается себя показать, не пытается возвыситься над другими. При этом Шостакович совершенно точно понимал, кто он такой. И большинство из нас понимали.

— Несколько лет назад Владимир Васильев поставил балет Шостаковича «Балда» на сцене Большого в вашей редакции…

— Я был очень польщен, когда вдова Шостаковича Ирина Антоновна обратилась ко мне с просьбой сделать редакцию балета «Балда» для Владимира Васильева.

Шостакович писал эту музыку в 1932 году к мультипликационному фильму режиссера Цехановского. Фильм потом сгорел во время бомбардировки. Остался двухминутный фрагмент, из которого можно понять, что сделано это было в стиле плакатов Маяковского.

Всю историю подробно исследовала известный музыковед С.М. Хентова. Геннадий Рождественский сделал небольшую сюиту для ансамбля. А Хентова вставила туда еще и хоровые фрагменты из Шостаковича, сделала на основе этого оперу. И вот Ирина Антоновна попросила меня уточнить авторский текст Шостаковича. Я отредактировал, восстановил по авторским эскизам и оркестровал еще на двадцать минут (продолжительность музыки Шостаковича — 30 минут). И это вошло в сто двадцать шестой том стопятидесятитомного собрания сочинений Шостаковича (вышло пока всего двадцать или двадцать пять томов). Правда, балет, поставленный в 1999 году, был уже снят с репертуара уже на следующий год — с приходом Григоровича.

— Главное, что он есть и может быть поставлен.

— Там есть даже части, которые Васильев не использовал. Музыка потрясающая, музыка будущего! Ранний Шостакович, еще до «Леди Макбет Мценского уезда», о которой усатый болван сказал, что «это сумбур вместо музыки». Шостакович фонтанирует идеями, я видел рукопись — понятно было, что он просто не успевал записывать, писал скорописью (приходилось смотреть каждую ноту через лупу), совсем не раздумывая, из сердца, из души, это была его сущность. Я получил громадное удовольствие от работы.

— И, тем не менее, в XXI веке опера «Балда», поставленная в Сыктывкарском оперном театре на эту «музыку будущего» запрещена цензурой.

— Это просто нелепо и стыдно! По ходатайству местной епархии Министерство культуры республики приняло решение отмечать юбилей Шостаковича показом шести отрывков из «Балды» — тех, что без попа. По этому поводу очень точно высказался по радио «Свобода» священник Яков Кротов: «Мы, настоящие священники, настоящие интеллигенты сдали Шостаковича, значит, сдадим и Пушкина».

— О Шостаковиче сегодня много говорят как о борце с политическим режимом…

— Есть очень хорошая книжка Гликмана «Письма к другу». Из них видно, что Дмитрий Дмитриевич ощущал то, что его окружает, как дисгармонию и очень едко писал об этом своему задушевному товарищу, понимавшему его с полуслова. Например: «Узнал о назначении нового министра культуры СССР (Н.А. Михайлов. — С.П.) Очень рад этому. Все помнят, как он по-боевому проводил в жизнь Исторические постановления. Особенно рада прогрессивная музыкальная общественность, всегда возлагавшая на него большие надежды…» — вот такое в личном письме. Это и сейчас смешно читать, в этом — скрытая ирония такого рода, что и цензуре не к чему придраться. Вот такая была его манера высказываться. Эта манера чувствовалась и в его музыке. Я помню, он жаловался, когда писал симфоническую поэму «Октябрь»: «Тяжело, тяжело идет… Очень много шестнадцатых, очень много шестнадцатых…». Представляете: октябрь, толпа, напор — много мелких нот, трудно выписывать.

Делать из Дмитрия Дмитриевича какого-то борца с режимом — чепуха полная. Он просто был честным человеком, философом-мыслителем, он не фигу прятал в кармане, а интуитивно-чувственно отображал то время.

— Вы написали музыку ко всем фильмам Глеба Панфилова. Если не ошибаюсь, первым был «В огне брода нет» (о котором, кстати, Шостакович писал Гликману: «Очень понравилась картина и очень понравилась музыка»)?

— Я с Панфиловым делал две картины на Свердловском телевидении, еще до того, как он поступил на Высшие режиссерские курсы. Вторая картина была художественная — «Дело Курта Клаузевица» (1964). Там впервые снимался Анатолий Солоницын. В ней Солоницына увидел Тарковский и позвал на «Рублева». Солоницын ведь тоже с Урала. Толя учился в студии при драмтеатре, а я там подрабатывал тапером, играл экзерсисные уроки. Мы с ним очень хорошо знакомы. А с Панфиловым мы жили на одной улице Ленина, учились в одной школе — 37-й. Он был старше меня на два класса, я учился с его братом. В параллельном классе учился Саша Демьяненко. После школы мы с Панфиловым вновь встретились на его первой картине — документальной «Убит не на войне». Панфилов окончил Уральский политехнический институт, работал на фармацевтическом заводе и только потом поступил на операторский во ВГИК, окончил три курса, увлекся режиссурой.

— Какие требования к киномузыке у Глеба Панфилова?

— Он требует очень точной передачи атмосферы действия, скрупулезно относится к музыкальной интонации, отражающей время. Иногда даже монтировать может под музыку. Скажем, в фильме «Прошу слова» у нас была интересная «шумомузыка». Картина начинается с того, что показывают Кремль со стороны теперешней гостиницы «Балчуг», как в то время обычно снимали панораму Кремля: помните заставку «Интервидения»? Идея Глеба была в том, что камера надвигается на кремлевскую панораму, и сопровождается все это тревожным шумом — полное несовпадение с привычным музыкальным стереотипом. То же самое происходило в сцене заседания Верховного совета — когда все встают, слышен шум от хлопающих кресел и та же тревожная атмосферная музыка. В смысле — не все ладно в датском королевстве.

— Кто для вас конкурент в кино? Кому завидуете?

— Пожалуй, зарубежным. Вот недавно наигрывал Джона Уильямса из «Списка Шиндлера» — одна из самых любимых тем. Или «Однажды в Америке» Эннио Морриконе — из лучших образцов. Даже не знаешь, куда ее отнести — легкая она или симфоническая. Из наших — Альфред Шнитке, особенно его музыка к «Маленьким трагедиям» и «Восхождению».

— Исполняется ли сегодня ваша музыка для народных инструментов? Я помню ваш шлягер семидесятых — сюиту «Русские потешки».

— Она попала к Владимиру Федосееву, который руководил народным оркестром Всесоюзного радио. Сначала они играли по старинке. Например, если у меня написано: «хлопки», то их ударник смотрит в ноты и в одиночку, как автомат, без эмоций, производит хлопки. А на самом деле весь оркестр должен хлопать, активно поддерживая солиста. Я высказал Федосееву свои пожелания, он загорелся и на следующий день принес свою оркестровку для большого оркестра (моя была для ансамбля). После того как они это исполнили в Колонном зале, там творилось что-то невероятное. Мне потом сказала Ирина Антоновна Шостакович, что Дмитрий Дмитриевич очень порадовался за своего ученика и чуть ли не в ладоши хлопал. И мне написал в письме: «Я с восхищением слушаю «Русские потешки».

— Недавно слушала вашу музыку для народных инструментов — как из-за границы! Настолько отвыкло ухо.

— Был я однажды 26 января на праздновании дня рождения Роберта Бернса. Я не знаю, откуда пошла эта традиция, но огромное количество шотландцев приезжает в Ленинград на день его рождения. В огромном пулковском ресторане нас угощали традиционной шотландской кухней, кульминацией оказалось блюдо под названием «хаггис».

Оказалось, что это репа, которая готовится в бараньем желудке. Вкусно. Думаю, относится еще к докартофельной эпохе.

И вот гасится свет, свечи зажигаются, раздается звук шотландской волынки. Входит играющий на волынке мальчик лет десяти, за ним идет повар в белоснежном колпаке и несет вот этот «хаггис» председателю собрания. За ним идет здоровый шотландец, тоже в килте, тоже играет на волынке. Весь зал встает… Святое отношение к традиции, которое есть у англичан и которое отсутствует в России. Напрочь!

У нас пиетета перед балалайкой никакого нет. «Пустопорожнее занятие» — отношение к русским народным инструментам. И в «Потешках» я попытался что-то вспомнить. Например, игра на пиле, ложках, свист молодецкий… Вот мы искали для «В круге первом» свистуна, нашли с трудом. А исполнителей на пиле по всей Москве удалось найти только троих.