21 ноября 2006, 00:00 / Интервью и профайлы

ИНТЕРВЬЮ: Михаил Живило

Мария Рожкова

ПАРИЖ – Михаил Живило был одним из самых известных игроков российского металлургического рынка. Но вот уже шесть лет, как о нем мало что известно. В 34 года он был вынужден в спешном порядке уехать из страны, потому что против него было заведено уголовное дело. Перед отъездом Живило не сумел противостоять натиску Олега Дерипаски и его партнеров и потерял контроль над Новокузнецким алюминиевым заводом, а вслед за этим лишился и активов в угольной и металлургической отраслях. В интервью “Ведомостям” он впервые рассказал о том, где и как жил эти годы и чем собирается заниматься в будущем.

– Вы уехали из России в августе 2000 г. Вскоре стало известно, что Генпрокуратура выдала санкцию на ваш арест в рамках расследования уголовного дела о подготовке к покушению на Амана Тулеева. Куда вы поехали и где находились все это время?

– Я улетел в Париж и с тех пор постоянно находился во Франции. Сама поездка была заранее запланирована еще весной. Меня насторожил арест [Анатолия] Быкова по обвинению в покушении на убийство. Одна и та же группа конфликтовала и с ним, и с нами. Я понимал, что такой же сценарий несложно обыграть и со мной. К тому моменту у нас уже отобрали Кузнецкий меткомбинат, угольные компании, шла сделка по продаже “Русалу” через Гарика Лучанского акций Новокузнецкого алюминиевого завода. Тогда я поставил себя на место своих оппонентов и, зная, что они не любят платить, понял, что они что-то затевают, чтобы попытаться меня изолировать. И я решил, что такого шанса им не дам.

– В какой момент вы поняли, что все – пора ехать в аэропорт?

– Как я выяснил уже потом, перевод денег за акции НкАЗа должен был пройти в один день с назначенным моим арестом. У меня было предчувствие, что что-то должно случиться. Тогда я создал видимость своей обычной жизни. Выбрали охранника моего роста, переодели, дали мой дипломат. С утра подъехала машина к моему дому, он вышел, сел в машину – расстояние маленькое, со стороны не видно, я это или нет. Он приехал в офис. Зная, что меня прослушивают, я дал указание секретарю всем говорить, что я на совещании, чтобы меня ни с кем не соединяли. Я в это время совершенно спокойно обедаю в “Пушкине”, как вдруг мне звонят из офиса, говорят: тут маски-шоу, обыски. Думаю, не может быть! Просчитать такое было просто, но поверить! Казалось бы, уже все отобрали, и последнее хотят бесплатно забрать. Откладывать отъезд смысла не было – паспорт был на руках, поехал в аэропорт. А они потом еще три дня караулили Академию наук (там располагался офис “Микома”. – “Ведомости”), думали, что я там прячусь.

– В Париже чувствовали себя свободно?

– Первое время да. Первая виза была на две недели, потом получил еще на месяц. Но дальше получать их было бессмысленно. Было понятно, что меня объявят в международный розыск, и встал вопрос о том, где бы я мог находиться в безопасности. У меня и раньше была мечта жить в Париже. Но заниматься бизнесом удобнее в Лондоне или Нью-Йорке. Я в душе разрывался. И вдруг Франция объявляет Михаила Черного (партнер Олега Дерипаски. – “Ведомости”) персоной нон грата. Я понял, что Франция этой группой давно занимается и мой конфликт с ней станет сильным рекомендательным письмом. Я считаю, это было основным мотивом, по которому мне в итоге дали политическое убежище во Франции (в 2005 г. – “Ведомости”).

“Это не был страх собственной тени”

– Где вы жили по приезде в Париж?

– Первое время поддерживал режим секретности, жил в разных отелях.

– Под чужой фамилией?

– Да. Потом снял квартиру тоже под чужой фамилией. Не использовал кредитные карты – по ним легко отслеживаются передвижения человека. С осени 2000 г. я стал активно заниматься легализацией своего положения. Подал заявление на получение политического убежища. И вот в какой-то момент мои документы сошлись, видимо, с запросом из России. И как-то утром приходят ко мне домой двое в штатском с переводчиком, говорят: мы вас сейчас арестуем, но вы не волнуйтесь, у вас нет проблем во Франции, у вас проблемы в России.

– С каким предчувствием ехали в тюрьму?

– Процентов на 80 был уверен, что меня не выдадут.

– Вы провели в тюрьме три месяца и в мае 2001 г. вышли на свободу. Чем стали заниматься?

– В течение следующих нескольких лет практически все время посвящал многочисленным судебным искам, большая часть которых была инициирована кредиторами НкАЗа. “Русал”, придя на НкАЗ, перезаключил все контракты, а задолженности по прежним контрактам не были возвращены. Приходилось давать много показаний – и письменно, и устно. Я не мог выезжать из Франции, и судьи из некоторых стран приезжали сюда, в аэропорту была оборудована специальная комната, в которой я давал показания. Судебные тяжбы требовали тщательной подготовки, ведь, кроме меня, многих фактов никто не помнил. Приходилось доставать много документов из России, потом проверять правильность их перевода на английский язык. На все это уходило страшно много времени.

– Вы чувствовали себя в безопасности в то время?

– На меня были покушения в России, я знаю, с кем воевал. И, выступая свидетелем по иску в Америке, я понимал, что могу иметь очень большие проблемы из-за этих людей. Для некоторых вопрос устранения – самый простой. И несколько лет я, безусловно, чувствовал опасность. Прекратил контакты со многими знакомыми, друзьями, общался только с очень-очень избранными, и то не напрямую. Потому что один неосторожный звонок – и все, тут же вычислят. Это не был страх собственной тени, а вполне разумная мера безопасности. Потому что оппоненты предпринимали попытки найти меня. Нанимали здесь специальных детективов, которые должны были меня выследить. Но, слава богу, некоторые из них сразу приходили и просили деньги, чувствуя, что ввязались в грязное дело.

– А сейчас прошел этот страх?

– Сейчас уже не беспокоюсь.

– А когда отпустило?

– Как вступили в мировое соглашение (с “Русалом”, в 2005 г. – “Ведомости”). Это был шаг к тому, чтобы избавить моих друзей, знакомых в России от давления. Против них было заведено много уголовных дел. Некоторые умирали только от нервного перенапряжения – например, гендиректора НкАЗа уже нет в живых. Многие разошлись, лишились работы, уехали из Кузбасса. После мирового соглашения снялось всякое давление. Даже по делу о покушении прекратили приходить на квартиры, теребить, писать маме. Заказчики – люди жадные, как только перестали “заряжать” следствие, оно и свернуло деятельность. А я после того, как получил статус беженца, должен был обосноваться тут. Купил квартиру, создал компанию. Превращаюсь в политического эмигранта первой трети XXI в.

“Мы частная компания, зачем пугать всех цифрами”

– Как называется ваша компания?

– Browston. Работает с 2003 г. Я ее собственник и руководитель. Маленькое частное предприятие. Работает на валютном рынке и занимается покупкой и продажей акций. У нее есть дочерние структуры в Люксембурге, Швейцарии. Это распространенная практика, ведь Франция с точки зрения налогообложения не самая удобная страна. Кроме того, есть офисы в России и на Кипре, которые занимаются сбором информации и предварительным анализом.

– С какими трудностями вы столкнулись, когда начинали новый бизнес?

– Очень трудно было подобрать людей. Я же из России не могу вызвать многих своих подчиненных: они разъехались, разошлись, некоторые работают у конкурентов. Люди, воспитанные не в России, очень расслабленно относятся к работе. Понятие дисциплины относительно, понятие самоотдачи, мотивации практически отсутствует.

– Кто работает в вашей компании?

– Русские, которые получили образование тут. Если человек профессионал, он очень дорого стоит и не пойдет работать в маленькую компанию. Поэтому я сам учу людей. Для меня сейчас главное, чтобы сотрудники быстро, в большом объеме собрали качественную информацию. Я ее потом как аналитик перерабатываю.

– Сколько всего человек у вас работает? Есть ли среди них сотрудники “Микома”?

– 30 человек. Два из них работали в “Микоме”, были рядовыми сотрудниками.

– Какие еще сложности возникают при работе здесь?

– Очень не хватает объективной информации о компаниях. Достать ее тяжело. А компании постоянно сливаются, разъединяются, и порой просто не понимаешь, чем они владеют, за счет чего достигаются финансовые показатели. Приходится изучать огромное количество баз данных. На год-полтора у нас есть 10–12 приоритетных компаний, которые мы уже изучили. Еще 20–25 компаний, информацию по которым в ближайшем будущем предстоит перелопатить, а потом сделать свой анализ, прогноз и ждать удачного момента для покупки.

– Как вы выбираете объекты для вложений?

– Первый критерий – бизнес компании должен быть нам понятен. И чтобы ее акции торговались в достаточном объеме на мировом рынке. Инвестируем, если мои расчеты показывают, что акции принесут доход не менее 100% годовых.

– Акции каких компаний были, есть в вашем портфеле?

– Я могу говорить только об акциях, которые уже проданы. Был, например, пакет ABB – это крупный производитель роботов в Швейцарии. У компании были сложные судебные иски в США, но мы смогли просчитать их исход. В итоге с середины прошлого года ABB подорожала на 100%, и недавно мы продали ее акции. Были акции Suez. Она поглотила Electrabel и сейчас находится в состоянии слияния с Gaz de France. Участвуем во всех крупных сделках M&A – например, Mittal и Arcelor. Мы купили акции Arcelor в начале года и продали в ходе последней оферты, сделанной Mittal. За этот период акции выросли на 100%. Мы пошли в эту сделку, потому что знали, как [Лакшми] Миттал осуществлял предыдущие захваты. Если он поставил цель, вышел на финишную прямую, он уже не отступит.

– Акции других мировых горно-металлургических компаний покупаете?

– Нет, потому что сырьевые компании трудно просчитывать на длительный период, их стоимость сильно колеблется в зависимости от цен на мировых рынках.

– Какова стоимость вашего портфеля?

– Мы же частная компания – зачем пугать всех цифрами?

– А какой у вас график работы?

– Сотрудники по заранее составленному плану собирают информацию, она поступает ко мне. И на три дня в неделю я отключаюсь от жизни, тщательно изучаю материал.

– Где работаете? Ходите в офис?

– Больше работаю вне офиса – дома или, чтобы сменить обстановку, выезжаю куда-нибудь, например за город. Дома то телефон зазвонит, то увидишь какую-нибудь книгу – и рука потянется: я заядлый собиратель старинных книг, у меня большая библиотека. Когда работаешь, нужно сконцентрироваться, а как сконцентрироваться дома, если выходишь на террасу, а перед глазами – Эйфелева башня, пол-Парижа.

“Нет худа без добра”

– Насколько вы успешны в роли инвестора?

– В 90% случаев мои прогнозы оказываются точными. Но не всегда хватает смелости сделать разумно рискованный и обоснованный шаг и вложить достаточно много, чтобы получить большую прибыль. Если нужно сделать выбор из двух компаний, то, чтобы не подвергать себя большому риску, покупаем акции той компании, в которой очень хорошо знаем руководителя.

– Почему это так важно?

– 80% успеха компании – личные качества лидера, он может или вывести компанию на новые высоты, или погубить. На Западе первый руководитель иногда даже не знает, что у него в компании происходит. Ищем человека, который вырабатывает решения, оцениваем, как он поступит в тех или иных ситуациях. Ищем возможности выйти на него или на его окружение, чтобы проверить и оценить его способности.

– Тяжело заводить новые связи?

– Очень. Люди бизнеса сложные, закрытые. В Европе, США все очень субординированные, во Франции особенно.

– То, что вы не можете выезжать из Франции, тоже затрудняет установление новых контактов?

– Отчасти да. Если надо, мой брат помогает, встречается. Или же мои подчиненные, я их инструктирую.

– Юрий Живило был вашим партнером по бизнесу в России. Вы и сейчас партнеры?

– Нет. У него самостоятельный бизнес в России и Швейцарии. Он перенес операцию на сердце. И сейчас у него большой совместный проект с очень известным кардиохирургом – они производят клапаны нового поколения для сердца. А он – как ходячая реклама. Так что нет худа без добра. Со следующего года, после того как завершат клинические испытания в Америке, начнут продажи.

– Вы по-прежнему богатый человек? Новый бизнес приносит хороший доход?

– Во Франции можно много зарабатывать, много тратить, но рассказывать о своих доходах тут не принято. Налоговый контроль очень жесткий, а само налоговое законодательство очень сложное, имеет массу нюансов. Пока у меня не было статуса [беженца], я имел право не подавать налоговую декларацию, но я изучил законодательство, на всякий случай подал одну, вторую, третью декларацию. Потом появился статус, они мои документы проверили, успокоились. Некоторые богатые семьи, которые ленятся знать и соблюдать налоговое законодательство, уезжают отсюда. Пока их активы работают, они тут живут, а когда наступает предпенсионный возраст, они хотят продать свои активы, начинают консультироваться – и им говорят: налоги будут такие-то. И, услышав это, они уезжают – в Люксембург, Бельгию, Швейцарию.

– А сколько налогов вы тут платите?

– Плачу подоходный налог 35%, компания платит 33%. Сами по себе эти проценты ничего не говорят, так как налоговое законодательство во Франции сложное, в нем есть много как льгот, так и ограничений. Нужно не лениться и изучать.

“В какой-то момент к Дерипаске может постучаться государство”

– Почему вы выбрали именно инвестиционный бизнес?

– Я еще в пятом классе прочитал научно-публицистическую пропагандистскую книжку “Ринг быков и медведей” и решил, что буду работать на бирже, торговать акциями. После окончания института работал главным маклером Российской товарно-сырьевой биржи, организовывал первые аукционы по продаже недвижимости, акций, биржевых товаров. Торговля шла бойко, но этот ажиотаж очень быстро закончился обвалом на фондовом рынке, и Россия вступила в приватизацию. Я искал объекты для вложений, выбрать правильные ориентиры мне помог мой брат. Он работал в Министерстве внешней торговли, занимался импортом-экспортом цветных металлов. Мы пытались купить контрольный пакет Березниковского титано-магниевого комбината, но из-за конфликта с группой “Менатеп” были вынуждены выйти из проекта. И стали скупать акции Новокузнецкого алюминиевого завода, в 1995 г. получили контроль над ним. Работа в России дала мне бесценный опыт – я научился руководить людьми, предприятиями в тяжелейших условиях. Теперь мне легко понимать, как будет развиваться та или иная компания, какой потенциал есть у ее руководителя. Я научился объективно оценивать людей, компании, теперь мне легко прогнозировать результаты.

– В России у вас были портфельные инвестиции?

– Только небольшие, меньше 1%, пакеты Сбербанка, ЮКОСа и “Сургутнефтегаза”, я их продал вскоре после отъезда.

“Предотвратить возбуждение уголовного дела можно было”

– У вас остались активы в России? Может быть, что-то приобретали уже после отъезда? Писалось, что связанные с вами структуры купили СВА-банк.

– Все, что было, я продал и после ничего не покупал.

– А в вашем портфеле были или есть акции российских компаний – например, которые прошли IPO?

– Нет. Их стоимость в большинстве случаев поддерживается искусственно. Объем торгов по акциям, скажем, металлургических компаний такой маленький, что купить акции ты сможешь, а продать – нет.

– Как долго это положение будет сохраняться?

– Пока в России будет такая монополизация. Проходит IPO “Роснефти”, сверху дают команду, кому сколько акций покупать. Тут нет экономического расчета, невозможно спрогнозировать реальную рыночную стоимость компании.

– Возрастающий госконтроль в России вреден?

– Зависит от того, кто и как этим воспользуется. Стратегия России – создавать национальных чемпионов с госконтролем в газовом, нефтяном и других секторах. И это может привести к тому, что в какой-то момент к [Олегу] Дерипаске или к кому-то другому может постучаться государство и сказать: вы не можете продать свою компанию на Запад, государство отберет ее у вас. И в итоге действительно заберет – возможно, за деньги. Именно поэтому я считаю, что капитализм в России развивается не вглубь, а вширь. Когда хочешь дать корням чуть вглубь развиться, начинается конфликт с центральной или региональной властью. Попытка закрепиться в регионе воспринимается как подкоп, как покушение на то, чтобы взять власть в регионе в свои руки. Как произошло в свое время с нами.

– Вы по-прежнему в международном розыске и не можете выехать за пределы Франции?

– Да. Уголовное дело против меня и [Александра] Тихонова выделено в самостоятельное производство, передано в ФСБ и там засекречено. В начале сентября я написал в Генпрокуратуру очередное письмо-обращение с просьбой взять расследование дела в Москву. Надеюсь, что разберутся и закроют дело, ведь при его возбуждении и расследовании было очень много нарушений.

– Предположим, закрывается дело против вас. Приедете в Россию?

– Безусловно. Но ненадолго. Тут много работы, но повидаться со многими друзьями, которые не могли ко мне приехать, не могли со мной связываться, я очень хочу.

– То есть вы зареклись иметь бизнес в России?

– К сожалению, я видел, как ухудшается ситуация в стране. А если я вижу, что, какой бы бизнес я ни вел, я могу в одночасье остановиться, – зачем мне там бизнес развивать? Кто не видит этого, тот может надеяться. А я не хочу. Здесь я могу развивать бизнес и вглубь, и вширь, и как угодно, и они тут еще рады, когда их учат, потому что сами они так работать не умеют. Это не значит, что у нас лучше работают, просто, если человек хочет работать в России, он работает с такой самоотдачей, какую здесь редко встретишь. Здесь не любят так работать. Здесь люди много времени проводят на работе, но в этом больше формальности, чем нацеленности на конкретный результат.

– Сколько вы получили за акции НкАЗа по мировому соглашению?

– Я не хотел бы называть эти суммы.

– А сколько недополучили?

– Приблизительно $200–300 млн. Инвестиции 1999 г. сейчас выглядят просто смешными, все выросло в 10–20 раз. Но материальные потери не самые главные. Даже отдав все, я сохранил бы прежний уровень влияния. Я входил в совет директоров Сбербанка – случайные люди туда не попадали. А дискредитация привела к тому, что я был вынужден отказаться от общения со многими знакомыми, политическими деятелями, чтобы не подставлять их. Я не могу позвонить им, зная, что их будут прослушивать, а значит, они сами попадут под колпак и даже сами потом не поймут, почему у них начались проблемы. Обрезав контакты, я лишился огромной силы людей, которые создавали и поддерживали мою репутацию.

– Как в дальнейшем репутационный ущерб может отразиться на вашем бизнесе?

– Для моего сегодняшнего бизнеса главное, чтобы репутация была незапятнанной. Конечно, то, что произошло, не помогает устанавливать дополнительные контакты, но, во всяком случае, не нужно доказывать, кто ты и откуда. Потому что к русским на Западе первый вопрос: а откуда денюжку взяли? Мне сейчас достаточно сказать, кто был я и кто были мои враги, и всем становится понятно. Говорят, ОК, у нас нет сомнений в ваших принципах.

– У вас было много времени проанализировать события, которые вынудили вас уехать. Какой главный урок вы извлекли?

– Главный... Как бы ты ни был загружен, как бы быстро ни развивался, надо останавливаться и оценивать ситуацию со стороны. Чтобы понимать, в правильном ли ты направлении движешься. Тогда этого не хватило. Огромное количество обязанностей, ответственность за огромное количество людей, работа как борьба – что-то завоевываешь, что-то теряешь, обращаешь внимание на мелкие события, а в целом ситуации уже не видишь.

– Думаете, тогда можно было предотвратить потерю бизнеса и отъезд?

– Предотвратить выход из бизнеса было нельзя. Меня бы не устроила ситуация, в которой я не могу развивать бизнес. В 1999 г. произошло самое страшное в России – власть объединилась у главы администрации, под его контролем были все силовые ведомства. А на главу администрации [президента Александра Волошина] имела самое серьезное влияние одна группа. Когда у нас произошел с ней конфликт, я был очень удивлен – обращаешься в милицию, прокуратуру, ФСБ за содействием, а тебе все показывают наверх. Предотвратить возбуждение уголовного дела можно было. Хотя цена этого была бы очень высока – нужно было отдать все, что у меня было.

“Он научился с кровью вырывать деньги у других – а зачем?”

– Не скучно вам здесь? В вашей новой жизни нет прежнего драйва.

– Вот это-то и страшно. Та гонка втягивала, втягивала. В той жизни я не представлял, чтобы у меня были дети, потому что на них не было бы ни секунды. Ты как будто все контролируешь, но отложить решение каждодневных вопросов не можешь, потому что завтра появляется новая задача, на более высоком уровне, – и так каждый день. Здесь же нет суеты и каждый может планировать свою жизнь на долгие годы.

– А сейчас чего больше хочется – жить спокойно, без гонки, или все же доказать, что и новый бизнес можете сделать большим, успешным?

– Доказывать ничего никому не хочу. Самая большая проблема для всех бизнесменов – найти баланс между своими возможностями и своими желаниями-приоритетами. Я хочу найти эту гармонию. Хочу жить активно, а не только с утра до вечера заниматься бизнесом.

– А когда жили в России, что было важнее?

– Тогда было важно самому построить крупную, работающую компанию и достигнуть уровня дохода, который позволяет безбедно жить, путешествовать, осуществлять другие интересы – культурные, благотворительные. Но чем более высокого уровня достигаешь, тем больше времени уходит на бизнес, а передать его ты никому не можешь. Но есть же и жизнь человека, его интересы. Человек должен чем-нибудь увлекаться в жизни. Я 10 лет занимался плаванием, у меня глаза начинают гореть, когда заходит разговор о плавании. Однажды у меня украли портмоне, другой раз я портмоне потерял, а потом понял, что каждый раз в эти моменты очень увлеченно разговаривал об искусстве, о балете. А многих крупных бизнесменов ничего в жизни не интересует, ни-че-го, долгие годы они тратили лишь на зарабатывание денег и на расширение бизнеса. Да, он научился обманывать, с кровью вырывать деньги у других – а зачем? Он себе ответить на этот вопрос не может, и это страшно, это дисгармония. У него будут миллиарды долларов, о его состоянии будут писать в газетах, а он будет ездить с 10 охранниками, и они будут ему говорить: сюда не смотрите, здесь не выходите, а вот здесь безопасно. А для чего, в чем радость? Если он именно этого хотел – я не осуждаю. Но я не поверю, что человек именно этого хотел. Зачем мне стремиться заработать следующий миллиард, если я не успею сходить на гала-концерт звезд балета. Я лучше отложу дела или организую свою работу так, чтобы все успеть. В России эта задача не решается.

– В России не было времени искать этот баланс?

– Как мог, искал его и в России. Увлекался спортом, искусством. Спонсировал искусство и знакомых своих пытался привлечь к этому. Устраивал свои дни рождения в Третьяковской галерее, Пушкинском музее, чтобы напомнить всем, какая там красота. Найти баланс между жизнью и бизнесом во Франции намного проще. Здесь богатая, насыщенная культурная, политическая жизнь, настоящий мировой центр. У меня абонемент на все театральные представления, которые тут проходят, смотрю все, что привозят сюда из России. Мы финансируем Российский центр культурных связей, спонсируем мероприятия, чтобы культурная жизнь поддерживалась и развивалась. Я не скажу, что везде успеваю, но в курсе всех мероприятий, которые происходят, и по возможности их посещаю. А на одном из спортивных турниров, который тут проходил, мне даже посчастливилось поучаствовать в победе российских спортсменов.

– Каким образом?

– Год назад в Париже в финале розыгрыша Кубка федерации по теннису Елена Дементьева играла против Амели Моресмо и явно ей проигрывала. Ее конкурентка была нацелена на победу, у нее был кураж. Я думал, как же помочь российской сборной, нейтрализовать Амели, и придумал. Как только перед подачей Амели наступала тишина, я со своим знакомым низким-низким голосом произносил: “Je t’aime, Amelie” (“Я тебя люблю, Амели”. – “Ведомости”). Она, слыша это, прямо на глазах обмирала и в итоге проиграла матч.

“Из нее не вырастет такая фифочка французская”

– У вас в глазах грусть. Вы покинули Родину, но и тут своим, наверное, не стали.

– Нет, это, наверное, так кажется. У меня нет сильной грусти от того, что пришлось уехать из России. Родина – понятие относительное. Говорят, что Родина там, где нас любят. И это, конечно, уже не Россия. Я вырос на Украине. А теперь буду жить во Франции. Хотя многие привычки, которые были у меня в России, сохранились и тут. Хожу каждую неделю в баню, занимаюсь спортом: бегаю, играю в футбол – его тут очень любят. Только для хоккея команду подобрать не удается.

– Какой у вас тут круг общения?

– В основном люди творческих профессий в разных областях: известные музыканты, художники, спортсмены, бизнесмены.

– А можете назвать ваших товарищей?

– Это будет похоже на бахвальство, ведь это очень известные люди.

– С французами дружите?

– В основном с теми, кому близка наша культура. Французы – простые люди, немотивированные в жизни, особенно парижане. У них так много удовольствий в жизни, что сама по себе жизнь им скучна. Интересны люди из далеких провинций: они целеустремленны и все встречают с радостью.

– А французский язык хорошо знаете?

– На бытовом уровне я им владею, а более углубленно учить нет времени. Работать приходится на английском.

– Вы и дальше планируете жить в Париже?

– Да. С точки зрения проживания лучшего места, чем Париж, нет. Безопасно. Люди вежливые. Плюс замечательнейший климат. Все ключевые события мировой истории происходили тут, и более богатой в культурном смысле страны я не знаю. Не каждые выходные, конечно, но при возможности езжу по стране. Уже столько всего тут узнал и увидел интересного, и еще больше предстоит узнать.

– Вы обзавелись тут квартирой. Специально искали с видом на Эйфелеву башню?

– Да, мне хотелось, чтобы из окон был вид на Париж. И чтобы квартира была недалеко от центра, мест отдыха. Тут рядом Булонский лес, люблю там погулять, побегать по утрам. К тому же полторы минуты – и ты уже выехал за пределы города.

– Какая у вас машина?

– Mercedes. Их тут называют “русский автомобиль”.

– Где живут ваши родные?

– Мама живет в Москве, но я сейчас как раз занимаюсь тем, чтобы перевезти ее сюда жить.

– Французское гражданство планируете получить?

– Нет. Политическое убежище дается пожизненно. У меня есть французский паспорт, с которым я могу ездить по всему миру.

– Вы обзавелись тут семьей?

– У меня уже во Франции родилась дочь, но я не женат.

– Значит, вы опять завидный жених, каким считались в России?

– Уже не такой завидный, считался завидным из-за своего положения.

– Француженки не предпринимают попыток завоевать ваше сердце?

– Предпринимают. Но я пока не уступаю “ни пяди русской земли”.

– Сколько лет вашей дочери, как вы ее назвали?

– Три с половиной года. Анна. Поскольку она будет расти за пределами России, мне хотелось, чтобы ее имя легко произносилось, а то многие русские имена иностранцы сильно коверкают. Могу показать ее фотографию.

– Судя по фотографии, она очень подвижная и на вас очень похожа. Она говорит на двух языках?

– Я провожу с ней очень много времени, разговариваю только по-русски, она знает всего несколько французских слов. Но сейчас я отдал ее в англо-французскую школу, там по-русски вообще не говорят. Я сам с ней много занимаюсь, проверяю и все контролирую по привычке. У нее очень большой прогресс, она рисует, поет песни, ее любимая – “Очарована, околдована”.

– Что вы хотите вложить в вашего ребенка?

– В будущем хочу воспитать в ней привычку к активной жизни, самостоятельность в мышлении и принятии решений. Отсутствие инициативы, контакта с родителями – проблема большинства детей обеспеченных людей. Моя задача – как можно больше вложить в нее самостоятельности и уважения к окружающим, тогда она в будущем станет мне товарищем и близким человеком, у нас будут общие ценности и из нее не вырастет такая фифочка французская. Когда я повел дочку в школу первый раз мимо Эйфелевой башни, чуть не всплакнул – подумал: какое это счастье – каждое утро видеть этот красивейший город. Мой путь в школу проходил по пыльным и грязным улицам шахтерского городка. А привел сюда. И я не жалею.