Если — зачем-нибудь — стремиться точно определить жанр, то "СМРТ" можно назвать повестью в рассказах. Хотя более точно было бы назвать это произведение автопортретом в рассказах. Зарисовки балканских событий начала 90-х складываются в изображение главного героя/автора, четкое и статичное. "Какой черт меня понес в эту Гербовицу, спросите вы? Думаю, бравада, врожденное сумасбродство. Чтобы потом в Paris процедить сквозь зубы какой-нибудь мурлыкающей парижаночке, указывая на телеэкран: 'Я там был, ты знаешь?' Мой диагноз был простой: авантюризм". Этой версии Лимонов и держится от первой строчки до последней, а все дополнительное и сложное, что, безусловно, прорастает сквозь предлагаемый им образ soldier of fortune, работает всего лишь разнообразящей картину виньеткой.

Конечно, в том, что автор, самое известное произведение которого даже названием своим призывает всех посмотреть на то, какой он такой эдакий, создает еще одно произведение, суть которого сводится к автопортрету, нет ничего нового. Но и ничего плохого — в отличие от многих собратьев, что по перу, что по политике, Эдуард Лимонов представляет собой объект для рассмотрения практически всегда интересный. И именно лимоновское самолюбование делает сборник рассказов, которые вроде бы должны повествовать о героической борьбе наших православных братьев, частью литературы. Частью традиции, к которой он сам читателя и отсылает: "Романтизм Шиллера и Байрона, Лермонтова и де Мюссе, так же как воинские приключения Хемингуэя и Оруэлла, толкали меня на Балканы".

Так вот, эта забубенная интонация "мне хотелось пережить все что только можно" и преувеличенно эгоцентричная позиция автора не только составляют особую поэтику этих текстов, но и дают возможность воспринимать их ну просто как рассказы про страшное, иногда смешное, иногда трагичное и никогда — поучительное. Сведя рассказы о войне к рассказам о себе, Лимонов дал нам предлог подумать о том, что такое сегодня писатель, что такое сегодня мужчина, что такое сегодня та самая смрт, но отнюдь не о том, на чьей стороне в Югославии правда.

Так что можно не опасаться того, что нас вовлекут в бессмысленные размышления о братстве православных народов и возможных последствиях укрепления мусульман в центре Европы, и — насколько возможно — отдаться историям про смелых, пахнущих потом мужчин, живущих быстро и умирающих либо молодыми, либо в тюрьме, а также отдать должное рассыпанным по этим страницам залихватским сентенциям типа "Русские, как и американцы, в большом числе невыносимы вне своих страниц. Бесцеремонные, шумные, тяжелые, неуклюжие, они закабаляют пространство". Возможностей тут, собственно, две: прочесть "СМРТ" на одном дыхании, не замечая, где заканчивается один рассказ и начинается другой, или комфортно завершить чтение где-то ближе к середине книги, понимая, что ничего не упустишь, что ничего нового уже не произойдет. Что тексты эти настолько одинаковые, что, в общем-то, прочтя несколько, ты прочел их все. Совсем просто, даже как-то по-школьному написанные и по-школьному же демонстрирующие культурный багаж — "со стороны офицерская пирушка выглядит как фильм Пазолини 'Евангелие от Матфея'",— они дополняют друг друга только количественно.

Количество это, впрочем, не то чтобы совсем не работает — чем больше рассказов мы читаем, тем больше узнаем про Лимонова подробностей. Например, таких: "У меня был период в жизни, когда я носил только бушлаты. Сейчас помимо бушлатов я ношу и кожаные куртки". На этом месте читателя неизбежно посещает мысль, что, несмотря на всю демонстрацию любви к романтичному лорду, умершему за свободу маленького, но гордого народа, Лимонов все же совсем не Байрон, он другой. Но — если смотреть правде в глаза — другого Байрона у нас нет.

Джордж Р. Р. Мартин

"Башня из пепла"

"Башня из пепла" не главная книга Мартина и даже не сборник хитов. Это авторская антология себя самого. Это история американской фантастики, которую Мартин составил из собственных рассказов, перемежающихся очень краткими автобиографическими заметками. От ранних подражаний комиксам — немножко неуклюжих зарисовок о супергероях, которые Мартин писал в середине 1960-х,— через будто бы ковбойские истории о дальних странствиях к привычной научно-популярной фантастике о космосе — ее Мартин ваял в 1970-х уже "сложившимся" 20-летним писателем. Затем фэнтези, вновь вошедшее в моду в самом конце 1970-х. И в 1980-х "кинговские" рассказы ужасов, населенные "людьми, похожими на нас" и наполненные жутью в повседневности.

Увесистый сборник — почти 800 страниц — это вполне внятный ответ на вопрос, что представляла собой зарубежная фантастика на протяжении последних 30-40 лет. Самое увлекательное здесь, что всю фантастику воплощает один автор, и в этом нет ничего несправедливого. Мартин всегда мимикрировал под запросы публики — давал читателю то, что он хотел. В моде были рассказы о звездах — Мартин писал рассказы о звездах. Читатель разлюбил научную фантастику и захотел ужастиков — он предоставлял ужастики. Однако, несмотря на изменения формы, неизменным оставалось содержание. Здесь всегда рассказывается о страданиях и ужасах маленького человека, которого, независимо от того, блуждает ли он на дальних планетах или по улицам Нью-Йорка, одинаково щемяще жаль.

У нас Мартин не то чтобы очень известен. Наверное, необходимо, чтобы по его книгам сняли какой-нибудь блокбастер — тогда он займет почетное место в книжных магазинах, как это наконец случилось с Филиппом Пулманом. Но знатоки жанра Мартина весьма ценят. Его главный труд — цикл "Песнь льда и пламени" — на русский переведен, несколько раз опубликован и имеет собственный фанатский сайт, посетители которого любят находить параллели в творчестве Дж. Р. Р. Толкиена и Дж. Р. Р. Мартина, двойное "Р" в инициалах которого — дань почтения автору "Властелина колец".

"Война и москвичи. Очерки городского быта 1914-1917 гг."

Одна из многих удачных и популярных тем в блогах — старинные фотографии знакомых мест. Вполне предсказуемое, но от того не менее ценное удовольствие: посмотреть на то, как выглядели ...сят лет назад улицы, по которым сегодня мы ходим каждый день. Пиарщик и историк Владимир Руга и историк Андрей Кокарев попытались реконструировать относительно небольшой (1914-1917), но очень важный период существования Москвы. Задача ставилась, судя по всему, не только и не столько описать происходившие тогда события, сколько воспроизвести дух того времени. Задача, нельзя не отметить, очень привлекательная.

Сразу скажем, что господа Руга и Кокарев — не коллективный Гиляровский. Впрочем, и написали они о том, что наблюдать собственными глазами никак не могли. Свою книгу они разбили на тематические главы — не всегда очевидные, но гарантированно вызывающие любопытство: "Война объявлена!", "Лазареты", "В последний путь", "Сухой закон", "Развлечения" и т. д. Заканчивается все "Февральской революцией" и "Красным октябрем".

Зависая где-то между скрупулезным описанием последовательности событий и калейдоскопом отдельно взятых особенно ярких моментов, некоторая картина создается. И впечатление от нее довольно неожиданное. Все описанное удивительно похоже на то, как если бы история, скажем, семидесятых годов прошлого века в СССР была написана в основном на основе тогдашних периодических изданий с упором на очерки и фельетоны. В книге, к примеру, огромное количество плакатов и карикатур (иллюстрирована она, кстати блестяще — одно это вполне себе рекомендация к покупке). И из этих плакатов и карикатур в общем и целом видно, что, во-первых, советская власть в этом плане ничего радикально нового не придумала, а во-вторых, что в московской жизни за последние 90 лет особенно ничего не менялось, разве что сейчас карикатуры (временно?) вышли из моды. Вот обличаются спекулянты, наживающиеся на торговой военной неразберихе: "Кто-то неосторожно крикнул,— 'держи жулика' — и все разбежались"; на карикатуре неприятной внешности господа в котелках и цилиндрах разбегаются во все стороны. Вот "Жизнь в очереди" — от рождения до смерти, и это не журнал "Крокодил". Ну и наконец — до антиалкогольного указа остается более семидесяти лет — жизненная иллюстрация: "Водку не удержать ни за какими решетками". Удивительно, как ничего в жизни не меняется.

Михаил Айзенберг. "Рассеянная масса"

У Михаила Айзенберга, одного из ключевых авторов современной русской поэзии, лауреата премии Андрея Белого (2003), вышла новая книга стихов "Рассеянная масса" (Новое издательство, 2008) — шестая, если считать от первопечатного "Указателя имен" (1993), и двенадцатая, если помнить, что "Указатель" был наполовину построен из материала шести книг, написанных и не напечатанных в 1970-1980-х (стихи из них печатались в сам- и тамиздате).

Общая начиная с 1950-х годов для неподцензурной поэзии ситуация — советский мир чужд, прерванная традиция недоступна, поэзия невозможна — в стихах Айзенберга превратилась в качество самого голоса, в его фрагментарность, внутреннюю разорванность, превратилась в напряженную внимательность почти безнадежного вслушивания-ожидания.

Часто относимые к Айзенбергу формулы "поэт и критик", "поэт и эссеист" своим грубым "и" заслоняют единство авторской позиции. И в его статьях о чужой поэзии (собранных в книги "Взгляд на свободного художника" (1997) и "Оправданное присутствие" (2004)), и в очерках о людях 1970-х годов ("Контрольные отпечатки" (2007)) мы находим то же сосредоточенное вслушивание, только в прозе оно неизбежно приводит к какому-то "вот оно" (чужое стихотворение, другой человек, его жест или фраза), а в стихах оказывается особым — почти самодостаточным — состоянием.

К концу 1990-х в стихах Айзенберга ожидание сменилось отказом, вместо финальной паузы все чаще произносилось твердое "нет" — и вдруг в книге "В метре от нас" (2004) в его поэзии началась перемена, теперь в "Рассеянной массе" выяснившаяся окончательно. Голос целиком высвободился из-под власти чуждого мира и легко парит на некоторой дистанции и от мира, и от самого говорящего — "человек", "жилец" и другие безличные обороты почти окончательно вытеснили "я". Но и мир из привычно-чуждого стал чужд по-новому: "Признаки тихого наводнения./ Перерождение мер и весов./ Прожили век, а такого не видели./ Надо все начинать с азов". Новизна эта довольно пугающая: "Вдруг приходит новый, действительно новый день/ как гигант, готовый вырубить лес/ Мельницей ходят широкие рукава./ Невредимы мельницы-исполины./ В окне появляется голова/ человека, сделанного из глины".

Для чтения современной поэзии необходимо — нет, не знакомство с ее языком, который нельзя узнать заранее, который постоянно обновляется, дробится и узнается только в самом чтении-слушании,— необходимо другое: нужно самому уже иметь какую-то мысль о своей жизни — не умственную, а самую простую или случайную, но мысль. Потому что современные стихи соотносятся не с вашими чувствами или впечатлениями, а с вашей мыслью о собственной жизни. Не заменяют эту мысль своей, а вашей же собственной мысли дают силу и голос.

Если читатели-выходцы из прежнего мира видят в стихах "Рассеянной массы" отчет о своей невключенности в новый мир, то новые читатели — часть нового мира — узнают в них свою внутреннюю разрезанность. Пространство поэзии Айзенберга впервые становится целиком внутренним пространством именно для них. Они узнают себя не только в "жильце", но и в "человеке, сделанном из глины". И именно для них витающий между "жильцом" и миром, замирающий и возобновляющийся голос стихов Айзенберга становится собственным голосом.

Журнал "Коммерсантъ Weekend" (Украина) №25 от 15.02.2008, стр. 8

Книги с Анной Наринской