В Англии люди идут во власть не за деньгами, а собственно за властью

Моя соседка купила себе участок земли где-то по Можайке. Мы пьем с ней четырехлетний калифорнийский цинфандель Беринжера. Вино почти ненатурально фруктовое, вкус у него такой, как будто тебя, как Ньютона, после каждого глотка бьет по кумполу спелым яблоком.

Обычно моя соседка говорит не умолкая, а тут, смотрю, притихла, изучает послевкусие. «Да, — говорит, — Зимин, ты не находишь, что вино это какое-то plain? То есть как бы слишком вино. Не вино, а цирк. Очень в лоб все».

Я понимаю, что она хочет сказать. В цинфанделе нет драматической тайны, нет войлочной элегантности старого бордо, который когда пьешь, ощущение, будто жуешь бархатную портьеру, но, поскольку в винном гиде Роберта Паркера написано что-то другое, ты продолжаешь жевать эту портьеру, силясь понять, что же такое Роберт Паркер имел в виду.

«Да, — говорю, — ты права, вот Роберт Паркер... » «А ты не знаешь, где можно купить четвертые «жигули», хэтчбек?» Пока я мусолил мысль про Роберта Паркера, моя соседка ускакала сильно дальше.

«А тебе зачем?» — «Так я землю купила. Буду строиться. Цемент возить. Сколько, думаешь, в четверку влезет мешков, если еще задние сиденья снять?» — «Не знаю, семь, двенадцать? А ты что, сама собираешься цемент возить?» — «Конечно».

Надо сказать, моя соседка не лукавит. У нее вполне достаточно средств, чтобы построить на участке цементный завод, чтобы ездить из деревни в город на Audi RX, но она собирается завести себе четвертую модель «жигулей», а в город ездит на электричке.

Она замужем за англичанином. Из очень хорошей семьи. Где мужчины до сих пор ложатся спать в длинных ночных рубашках, а фамильные замки отапливают древесным углем в таких скромных количествах, что у нас постеснялись бы разжечь даже на шашлык.

В этом мире другое представление об атрибутике богатства и знатности. Речь, двоюродный дядя с Орденом Подвязки, фамилия, выбитая простым железом на деревянной скамейке в Грин-Парке. Там случаются, конечно, и бриллиантовые колье, и спортивные Bentley, но все реже. И никогда как символ статуса, а исключительно в роли игрушки, потому что в качестве символов машины и бриллианты в Англии используют только футболисты и их жены. Скромность высшего света — это форма его защиты. От разрушительной и созидательной наглости парвеню. В мире больших денег больше всего ценится то, чего нельзя купить за деньги. Мой сосед англичанин недоумевал, почему проблему коррупции в России связывают с тем, что чиновники здесь получают слишком маленькую зарплату. И если повысить им зарплату, у них не будет соблазна превращать чиновничий портфель в свое маленькое ЗАО. В Англии люди, по крайней мере большая их часть, идут во власть не за деньгами. Они идут собственно за властью, и говорить при этом о лишней тысяче фунтов смехотворно. Есть и еще одна принципиальная разница между Тони Блэром и начальником ЖЭКа. Тони Блэр не перекрывал несколько раз в день Пэлл Мэлл, чтобы доехать с Даунинг-стрит до Букингемского дворца. Это вопрос скромности и одновременно силы власти, которая не нуждается в таком бытовом подтверждении своего статуса.

Всякий акт человеческой деятельности — всегда реакция. Количество денег и разнообразных форм их проявления в Москве достигло той стадии, когда они вызывают отторжение даже у своих обладателей. Гламур породил антигламур. Но это бесперспективная интрига. Антигламур — тоже крайность. К тому же имеющая уж очень эмоциональное происхождение и, в отличие от гламура, лишенная выразительных форм.

Новая элита должна будет найти какие-то другие имиджевые средства. Постпутинскую эпоху, с подачи Григория Ревзина, уже вовсю сравнивают с августовским принципатом — временем скучных полувоенных доблестей, крепкой семьи и полбы на завтрак. Не исключено, что так оно все и будет.

И это вопрос не только принципатского вкуса. Это вопрос самозащиты, сложных поведенческих правил, которые власть создает, чтобы защищаться от плебса, отличаться от плебса и, в конце концов, плебсом править. Ведь конечная цель, смысл и форма существования любой деятельности — это власть.

Едва ли дело дойдет до каких-нибудь законов против роскоши. Высшая страта сама перестроит свои потребности так, чтобы мимикрия скромности не повлияла на налаженный быт.

Я спросил у своей соседки, почему бы ей в придачу к четверке «жигулей» не прикупить себе вместо земли на Можайке двухкомнатную квартиру в брежневской девятиэтажке.

Она посмотрела на меня с состраданием: «Излишняя скромность, Зимин, — это уже наглость, запомни это. Там остался еще цинфандель?»

Скромность миллионера