В Москве прошло прощание с писателем

Вчера в Академии наук прощались с Александром Солженицыным. С подробностями — специальный корреспондент "Ъ" АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ.

Утренний дождь вчера очень быстро превратился в ливень. И когда я около 11 утра подошел к входу в Академию, то почти никого не увидел. Человек, может, тридцать мокли у входа. Милиционеры не пускали их и постоянно направляли направо и за угол, где был служебный вход и где мокли примерно столько же журналистов. Я видел, как у людей уже сдают нервы, и уже слышал "что ж вы, ..., не даете проститься с человеком...". А милиционеры делали, что им велели,— без особого усердия, но и не против своей воли. Им велели никого пока не пускать. До 11 что ли.

В небольшом помещении при распахнутых настежь дверях стоял на невысоком постаменте гроб с телом Александра Солженицына. Лицо его было спокойно, галстук завязан с каким-то необыкновенным изяществом, так, как он, наверное, никогда бы сам не завязал себе при жизни — просто потому, что никакой нужды в этом не было. Он не ходил на официальные мероприятия, если не считать церемонию вручения Нобелевской премии, а на этой церемонии по залу порхают бабочки.

Возле гроба уже стояли Наталья Солженицына, их сыновья Степан и Ермолай, днем должен был приехать Игнат. Зал был почти полон народу. Я увидел президента Академии наук Юрия Осипова, еще нескольких академиков. Александр Солженицын и сам был академиком, так что никаких вопросов, почему прощание именно здесь, в Академии, возникнуть было не должно.

— А где еще?-- спросил меня один из организаторов этой церемонии.— В Колонном зале Дома союзов? Да как-то странно. В Центральном доме литераторов? Как-то не смогли с ними договориться, и у них один банкетный зал. Где еще? В Кремле?

Под козырек на улицу вышел уполномоченный по правам человека при президенте РФ Владимир Лукин и рассказал журналистам по их просьбе, как он познакомился с Александром Солженицыным.

— Я был уже послом России в США,— сказал он,— а Солженицын жил в Вермонте. Я съездил тогда в Вермонт и вручил им российские паспорта. Вот и вся история.

Владимир Лукин, может, подумал, что он чего-то недорассказал, и добавил, что XIX век закончился никак уж не календарно, а позже, когда скончались гиганты, жившие в нем, и точно так же "XX век заканчивается именно сегодня, когда мы хороним Солженицына". Все, теперь уже точно все сказал.

После 11 в зал стали пускать залитых ливнем людей. Они входили, следили здесь мокрыми подошвами, мне казалось, стыдились этого и шли мимо гроба, как-то искоса, нерешительно глядя на Александра Солженицына — словно им было за что-то неудобно перед ним.

Это все были немолодые люди, и каждый из них чем-то неуловимо, но просто поразительно был похож на него самого — хочется сказать выражением лица, и это будет правдой.

Потом один из них еще от дверей вдруг начал что-то громко говорить. Прощание не предполагает речей, все-таки не панихида, но человек этот хотел выговориться и, кажется, очень боялся, что ему помешают.

— Над вами измывались, Александр Исаевич,— произнес он, и к нему не бросился никто из организаторов, чтобы остановить его на всякий случай, потому что ведь вход-то свободный, а кто его знает, кто может придти и в каком состоянии. Но никто не бросился к нему, и он закончил.— Над вами издевались! Вы самый хороший писатель в мире!

Он заплакал и вышел из дверей.

И тут я вдруг увидел, что люди перестали идти, и подумал, что очередь иссякла и что через 20 минут после начала церемонии этого не должно было случиться. И что даже ливень не оправдание этому. Полсотни людей, пришедших проститься с великим писателем... нет, этого не должно было случиться.

Я понимал, что и в этой образовавшейся было у гроба полусотенной очереди не было случайных людей. Те, с кем я разговаривал на выходе, оказывались то философами, то публицистами, то дальними его родственниками. Кому-то он предложил издавать журнал про русское зарубежье, и теперь они не могли себе простить, что так и не сделали по каким-то причинам этот журнал, и пришли просить прощения. Кто-то не ответил на его письмо...

Были в этой небольшой очереди и простые читатели — всего несколько человек, но это были, видимо, те избранные читатели, для которых и печатаются избранные собрания сочинений и о которых избранный писатель может только мечтать.

Но все-таки, когда они все прошли, заминка наступила, и не замечать ее было невозможно. И сделать с этим было уже ничего нельзя. Я не мог оторвать взгляд от входной двери и думал только о том, что так не должно быть. И не один я глядел, по-моему, только на эту дверь.

А после минутной паузы я увидел, как сначала один человек с цветами в руках как-то уж очень робко вошел в нее, потом еще один. Они точно не знали, куда им нужно идти, ведь очереди никакой уже не было, они были растеряны и стояли при входе, им показывали гроб и намекали, что надо пройти мимо него и выйти вон в ту дверь... Они, наконец, поняли, сделали это, и тут вошли другие люди, и потом еще, через минуту это был целый поток людей, и он уже больше не иссякал. И слава Богу, уже было не важно, отчего возникла та пауза. Может, замешкался кто-то, застрял в рамке металлоискателя.

Я видел, как возле гроба остановилась девушка с бутылкой воды, куском хлеба и пачкой сигарет в руках. Она лихорадочно старалась засунуть зажигалку в пачку с сигаретами, но руки ее отчаянно дрожали, ничего у нее не получалось. Она уже вся дрожала, но не лезла эта чертова зажигалка в эту чертову пачку. А она, как я понял, хотела положить все это в гроб Александру Солженицыну, чтобы ему идти туда не с пустыми руками. Но так она и не смогла справиться с зажигалкой, и когда глава Федерального агентства по печати Михаил Сеславинский подошел к ней и что-то сказал на ухо, она нервно пожала плечами и пошла к выходу, без конца оглядываясь на Солженицына, что-то говоря, кажется, извиняясь.

Следующим за ней был бывший депутат Госдумы Сергей Бабурин, который подошел к вдове и что-то ей сказал, отчего она посмотрела на него безо всякого выражения. Тут у нее зазвонил телефон, и она так махнула рукой, когда его ей вручили, что только по этому жесту стало понятно, что с ней сейчас творится. Ей дали понять, что сейчас-сейчас, выключат обязательно, но он опять зазвонил. Они не могли, видимо, найти нужную кнопку, чтобы выключить.

— По ком звонит колокол...— услышал я за своей спиной.— В конце концов, о ком звонит колокол.... Нет черного и белого, была жестокость с обеих сторон...

Я думал, говорят о режиме Сталина, о культе личности и его роли в истории, потому что именно об этом же столько написал Александр Солженицын. Правда, никогда вроде не считал, что нет черного и белого, но считали же так какие-то и читатели даже. Вот двое и стояли, наверное, за моей спиной.

Я обернулся, потом поговорил с ними. Один был известный испанский журналист, другой — знакомый Александра Солженицына. Они на самом-то деле вспоминали историю 1977 года, когда Солженицын после смерти Франко приехал в Испанию.

— У нас в СССР это так излагали,— говорил русский,— что приехал Солженицын в Испанию и стал учить испанцев демократии, начал говорить им, что Франко был не такой уж и плохой, что не все так однозначно, а коммунисты обиделись на него страшно, и многие испанские писатели тоже, начали его оскорблять, а он просто говорил то, что думал, это было ведь трудно...

— Александр Исаевич был самым большим человеком в России,— шепотом сказал, ни к кому не обращаясь, еще один стоящий в толпе перед гробом человек, тоже знавший его, Виктор Живов. Он, наверное, не хотел говорить пафосно, но по-другому не получалось.— Мы расстаемся с камертоном, по которому могла настраивать свое нравственное чувство Россия.

Он помолчал и потом возразил сам себе:

— Конечно, она делала это плохо. Но все-таки она могла это делать, пока он был.

— Сыновья говорили, что он работал в тот день,— слышал я шепот в толпе.— Сидел и писал до вечера.

— Чубайс должен подъехать, говорят, но что-то нет. Вообще же никого из официальных лиц нет.

— И ни одного писателя, это же поразительно. Ни один не пришел!

— А разве Миллера не будет?

— Миллера?

— Да нет, вы не расслышали, Веллера...

Надо же, именно в этот момент я увидел Валентина Распутина. Он и правда, кажется, был единственным писателем, который к этому моменту пришел проститься с Александром Солженицыным. Он долго стоял в стороне от гроба и издали всматривался в лицо человека, которого понимал, может быть, лучше многих. Потом он медленно прошел мимо гроба и остановился у выхода. Он не решался уйти.

Сергей Капица, простившись с Александром Солженицыным, рассказал, тоже уже выйдя, как к его отцу, академику Петру Капице, пришел Солженицын, принес рукопись "В круге первом" и попросил спрятать. И академик Капица спрятал. И было ясно, что Сергей Капица до сих пор гордится своим отцом.

Потом пришел премьер Владимир Путин с охапкой красных роз и еще долго говорил с Натальей Солженицыной. Очень долго, не меньше четверти часа в какой-то просто могильной тишине. И все равно даже те, кто стоял совсем рядом, не могли разобрать ни слова. Слышала только она.

Когда Владимир Путин уехал, я подошел к Людмиле Сараскиной. Она была близким другом семьи Солженицыных, написала его биографию и теперь долго рассказывала, как он не хотел прижизненной биографии и как так все получилось, что она все-таки вышла... Людмила Сараскина как будто оправдывалась за него и за себя, что так произошло, и это ее как-то роднило что ли с ним.

— Вы давно видели его?-- спросил я.

— Видела? Да,— ответила она.— Мы много переписывались. Я писала по электронной почте, Наталья Дмитриевна распечатывала, а он потом писал письма мне, которые она передавала. Последнее письмо было неделю назад. Мы обсуждали какие-то технические вещи, какую-то ситуацию в Ростовском университете, очень конкретную, это касалось его биографии, книга наша дописывалась, столько материалов от читателей пришло, и каждый надо было проверять у него, очень многое не совпадало....

Она рассказала, что в последний вечер он и правда работал до половины восьмого, потом сердечный приступ, скорая приехала быстро, дефибриллятор, уколы в сердце... не спасли.

— Он в последнее время жаловался,— сказала она,— что всего по восемь часов в день может сейчас работать. Он ведь готовился к 90-летнему юбилею, оставалось совсем немного, мы тоже готовились, создали оргкомитет, множество мероприятий... И он обещал продержаться.

Она стояла и смотрела в окно, за которым лило еще хуже.

— И у меня было такое наивное ощущение: обещал — сделает,— сказала она.— И я даже ему сказала: "Мне кажется, вы можете что-то приостановить, что-то задержать для дела". Он сказал, что постарается.

Но не пообещал.

Андрей Ъ-Колесников

Газета «Коммерсантъ» №137 от 06.08.2008, стр. 1

Авторы:

Андрей Колесников

За Александром Солженицыным перевернули страницу