Александр Князев о современной виолончельной школе

Интервью классическая музыка

Сегодня в Большом зале консерватории пройдет концерт известного отечественного виолончелиста Александра Князева. В ансамбле с пианистом Николаем Луганским он будет исполнять сонаты Брамса. Перед концертом АЛЕКСАНДР КНЯЗЕВ ответил на вопросы СЕРГЕЯ ХОДНЕВА.

— Как вам кажется, теперешним начинающим солистам приходится легче, чем музыкантам вашего поколения в свое время?

— Если сравнивать с советской реальностью, то, конечно, безусловно. Тогда, во-первых, все поездки за рубеж были строго лимитированы. Понятно, что это не имело ничего общего ни с каким менеджментом на западный манер, эти поездки носили абсолютно разовый характер и не давали возможности налаживать нормальные связи.

— А вы как с этим справились?

— Мне жутко повезло уже в девяностые. По меркам Советского Союза я сделал хорошую карьеру, но как можно было попасть на Запад? Только если какой-то крупный дирижер мог вас пригласить. И вот таким дирижером стал Евгений Федорович Светланов, который меня заметил и сначала пригласил принять участие в концерте к 50-летию Государства Израиль, а потом позвал на фестиваль Radio France в Монпелье. Там были самые знаменитые исполнители, а я играл, как мне тогда показалось, очень неудачный концерт Мясковского для виолончели с оркестром. Но вышла хорошая критика, всем понравилось. И выяснилось, что на концерте присутствовала менеджер Светланова из очень известного европейского агентства. Благодаря этому агентству я и стал регулярно ездить на Запад.

— Вы выступаете теперь в Москве с Николаем Луганским, а на Западе вам приходится с ним выступать?

— Да, но чаще из пианистов с Борисом Березовским. Им повезло, они родились на десять лет позже, чем я, так что встраиваться в эту международную систему им было легче. Музыканты, которые достигли определенной высоты в своей карьере, ежегодно играют огромное количество концертов. Полагаясь на свой опыт, знаю, что, играя 15 концертов в месяц, вы приближаетесь к абсолютному пределу качественной творческой подготовки к концерту. Не говоря уже о физических перегрузках, связанных с частыми перелетами из одного полушария в другое. А у меня еще получилось так, что стала стремительно развиваться органная карьера...

— Кстати, что вас к этому подтолкнуло?

— Мне просто очень хотелось играть на органе, в основном ради музыки Баха. Мне кажется, она не просто совершенна, она универсальна, в ней огромное количество импульсов, из которых произошло потом много чего — тот же романтизм, например. Я ужасно горд и счастлив, что мне уже удалось записать свой первый органный диск, что я с успехом играл в самых органных странах, в Германии и Франции. Хотя в Германии сейчас в очень большой моде аутентичная традиция, которую я не воспринимаю.

— По каким именно причинам?

— Знаете, как-то раз в Токио я увидел необычный инструмент — небольшой орган с очень ярко выраженной барочной диспозицией, плюс еще педаль с укороченными черными клавишами, на которой было безумно неудобно играть. Оказалось, что это копия старинного европейского органа. Я спрашивал: а зачем? Вы же можете сделать потрясающий современный орган — гораздо больше, с более разнообразной диспозицией и просто с удобной педалью. Нет, ответили мне, это специально сделано, чтобы играть барочную музыку. Мне кажется, нельзя устраивать из музыки музей. Это глупость, это абсурд. И на струнных инструментах то же самое, хотя там это вообще до абсурда доходит. Играют без шпиля, на жильных струнах, кривым смычком... Ведь это все технические несовершенства, которые были преодолены. Аутентизм в своих крайних проявлениях превращается в аналогию некоей секты в музыке. Везде, конечно, есть талантливые люди, и я из аутентики все-таки кое-что здравое беру — агогика, артикуляция, штриховые моменты, так что получается в результате что-то вроде синтеза.

— Вы дважды становились лауреатом конкурса имени Чайковского. Что вы думаете о виолончельных событиях на последних конкурсах?

— Я и в жюри конкурса имени Чайковского был дважды, в 1998-м и 2002-м. Происходили там, конечно, ужасающие вещи. Ведь собираются 12 профессионалов. И представить себе, что все они стали на две недели глухими и слепыми, вернее, дальтониками, я не могу. А выглядело все именно так. Мне казалось, что я нахожусь в опрокинутом мире, где черное объявляется белым, ученица, которая вообще не может играть, оказывается во втором туре, потому что она дочка некоего очень влиятельного члена жюри. А в 2002 году было вот как. Мы проголосовали, выяснили, что первой премии нет. После чего происходит невероятная вещь. Председатель жюри очень попросил еще раз переголосовать, чтобы была присуждена первая премия и сохранился "престиж" конкурса. Хотя я уверен, что сохранение престижа таким путем приводит к обратному результату — снижению уровня конкурса и, как следствие, падению его рейтинга. Иностранцы тогда ничего не поняли, но быть в жюри конкурса имени Чайковского все-таки почетно... Все переголосовали, и первая премия была присуждена. Еще в 2002 году, когда я последний раз был членом жюри конкурса, я резко критиковал решения жюри. Естественно, после этого дальнейших приглашений работать в жюри не последовало. Не слишком сожалею об этом, потому что участие в подобных интригах для меня абсолютно неприемлемо.

— Можно ли в этом положении что-то изменить? Все-таки очередной конкурс не за горами.

— Нужно относиться к этой работе, соблюдая одну из десяти заповедей, которая гласит: "Не лжесвидетельствуй". Люди, которые изначально идут на компромисс с совестью и заранее хотят провести того или иного кандидата — своего ли ученика или чужого, по договоренности, за какие-то неведомые блага,— они нарушают этот самый закон. И не боятся этого делать. Если в жюри будут продолжать работать такие люди, мы ничего не достигнем.

"Нельзя устраивать из музыки музей"