Дата
11.11.2010
Автор
Лев Усыскин
Источник
Полит.ру
Сохранённая копия
Internet Archive
Original Material

Лев Усыскин: Знавшие по-иноземски


См. также часть 1

3.

Великий русский историк В. О. Ключевский посвятил А.Л. Ордину-Нащокину специальный биографический очерк, в котором не столько анализировал его деяния на государственном поприще, сколько пытался реконструировать портрет этого единственного в своем роде "московского государственного человека семнадцатого века", а также картину личных, человеческих отношений двух, безусловно симпатичных историку персонажей – Ордина-Нащокина и самого царя Алексея "Тишайшего". (Не случайно в курс лекций по русской истории лекция о Нащокине непосредственно следует за таковой о Алексее Михайловиче.)

Внимательное наблюдение над иноземными порядками и привычка сравнивать их с отечественными сделали Нащокина ревностным поклонником Западной Европы и жестоким критиком отечественного быта. Так он отрешился от национальной замкнутости и исключительности и выработал свое особое политическое мышление: он первый провозгласил у нас правило, что "доброму не стыдно навыкать и со стороны, у чужих, даже у своих врагов".

<…>

Ворчать за правду и здравый рассудок он считал своим долгом и даже находил в том большое удовольствие. В его письмах и докладах царю всего резче звучит одна нота: все они полны немолчных и часто очень желчных жалоб на московских людей и московские порядки. Ордин-Нащокин вечно на все ропщет, всем недоволен: правительственными учреждениями и приказными обычаями, военным устройством, нравами и понятиями общества. Его симпатии и антипатии, мало разделяемые другими, создавали ему неловкое, двусмысленное положение в московском обществе. Привязанность его к западноевропейским порядкам и порицание своих нравились иноземцам, с ним сближавшимся, которые снисходительно признавали в нем "неглупого подражателя" своих обычаев. Но это же самое наделало ему множество врагов между своими и давало повод его московским недоброхотам смеяться над ним, называть его "иноземцем". Двусмысленность его положения еще усиливалась его происхождением и характером. Свои и чужие признавали в нем человека острого ума, с которым он пойдет далеко; этим он задевал много встречных самолюбий и тем более, что он шел не обычной дорогой, к какой предназначен был происхождением, а жесткий и несколько задорный нрав его не смягчал этих столкновений. Нащокин был чужой среди московского служебного мира и как политический новик должен был с бою брать свое служебное положение, чувствуя, что каждый его шаг вперед увеличивает число его врагов, особенно среди московской боярской знати. Таким положением выработалась его своеобразная манера держаться среди враждебного ему общества. Он знал, что его единственная опора - царь, не любивший надменности, и, стараясь обеспечить себе эту опору, Нащокин прикрывался перед царем от своих недругов видом загнанного скромника, смирением до самоуничижения. Он невысоко ценит свою службишку, но не выше ставит и службу своих знатных врагов и всюду горько на них жалуется. "Перед всеми людьми, - пишет он царю, - за твое государево дело никто так не возненавижен, как я", называет себя "облихованным и ненавидимым человеченком, не имеющим, где приклонить грешную голову". При всяком затруднении или столкновении с влиятельными недругами он просит царя отставить его от службы, как неудобного и неумелого слугу, от которого может только пострадать государственный интерес. "Государево дело ненавидят ради меня, холопа твоего", - пишет он царю и просит "откинуть от дела своего омерзелого холопа".

А вот какими словами царь одергивал не в меру, с его точки зрения, пропольски настроенного дипломата:

"Эту статью <…> отложили и велели выкинуть, потому что непристойна, да и для того, что обрели в ней полтора ума, один твердый разум да половину второго, колеблемого ветром. Собаке недостойно есть и одного куска хлеба православного (полякам не подобает владеть и западной Малороссией): только то не по нашей воле, а за грехи учинится. Если же оба куска святого хлеба достанутся собаке - ох, какое оправдание приимет допустивший это? Будет ему воздаянием преисподний ад, прелютый огонь и немилосердные муки. Человече! иди с миром царским средним путем, как начал, так и кончай, не уклоняйся ни направо, ни налево; господь с тобою!"

Право, каков слог у московского царя! Почти как у протопопа Аввакума: прочтешь – и спокойным не останешься! Едва ли кто другой из прежде и после сидящих на русском троне (помимо Ивана Грозного, конечно) был столь же одаренным литератором…

4.

Осталось написать несколько слов про Воина Афанасьевича – и о том, откуда взялась та, шестисотрублевая заемная кабала, с которой мы и начали свой рассказ. Итак, сына своего Афанасий Лаврентьевич воспитывал вполне в духе собственных взглядов и представлений. Видимо, его тоже учили языкам, а также не бояться и не чураться иностранцев. В конце 50-х годов Воин Афанасьевич служил при отце в Ливонии, довольно успешно помогая управлять оккупированной страной и, в частности. заведовал секретной перепиской отца. Молодой человек был на хорошем счету, лично известен царю – по всей видимости, его ожидала добрая карьера. Однако, в 1659 г. он… совершает побег за границу. По выражению С. М. Соловьева "его стошнило от московских порядков": даже в сравнении с жизнью в оккупированной Ливонии или, тем более, в Варшаве, куда он ездил с отцовскими поручениями, Москва, куда Воина также отправлял по своим делам отец, подействовала на него удручающе. Причем, бежал Воин не просто за границу, а во враждебную державу – Польшу, да еще и с некоторой суммой казенных денег и, кажется, с секретными документами. По русским меркам того (да и не только того) времени это был проступок, каравшийся смертью. Более того, это должно было серьезнейшим образом повлиять на карьеру отца – как раз в тот самый момент, когда таковая находилась на острие взлета. Удрученный Афанасий пишет царю покаянное письмо, в котором, по обычаю, просит отставки. Удивителен, однако, ответ царя на Нащокинское послание:

"Просишь ты, чтобы дать тебе отставку; с чего ты взял просить об этом? думаю, что от безмерной печали. И что удивительного в том, что надурил твой сын? от малоумия так поступил. Человек он молодой, захотелось посмотреть на мир божий и его дела; как птица полетает туда и сюда и, налетавшись, прилетает в свое гнездо, так и сын ваш припомнит свое гнездо и свою духовную привязанность и скоро к вам воротится".

И ведь так и вышло, по царскому слову. Сперва Воин действительно находился в Польше, по словам взятого позднее "языка", "видел он у короля в Гданску Воина Нащокина, живет де при короле, а дает ему король на месяц по 500 ефимков, а ходит де он в немецком платье; он же де, Воин, похваляется, хочет услугу свою показать королю, а идти под город великого государя в Лифлянты и, отца своего взяв, хочет привезти к королю и многие де поносные слова на государство московское говорит". Однако же, воевать против родины Воин не стал и, покинув Польшу, отправился в Вену. После он побывал в Голландии, во Франции, возможно – еще где-то. Но уже в 1663 г. Воин, объявившись в Копенгагене, подает русскому послу (находившемуся с ним в дальнем родстве) покаянную челобитную. В 1665 г. он, получив разрешение, возвращается на родину. Серьезного наказания действительно не последовало – хотя беглеца и отправили в Кирилло-Белозерский монастырь "под начало", но уже в 1667 г. "великий государь указал Воина Нащокина из под начала свободить и отпустить к Москве". Годом позже Воину Афанасьевичу пожаловали чин стольника. Один из лично знавших его иностранцев писал "он превосходно владеет, один из всей русской знати, не только латинским, но и французским и немецким языками, хотя эта ученость послужила ему не ступенью к почетному возвышению, а, скорее, препятствием". Впрочем, знание иностранных языков могло пригодиться и воеводе Галича Мерьского – одного из перевалочных (складочных) пунктов в набиравшей обороты архангельской торговле Русского государства.

См. также: