Памяти бессмертного величия

Дойдя до страницыс нежным номером 69, я прочел: «... прекрасное расценивается, по крайней мере,моей матерью, пожалуй, как высшее доказательство существования человека и егобессмертного величия, доказательство его бессмертия». Эта фраза укоренилась всознании, пустила побеги, заставляла – не просто думать, но иметь ее в виду всеоставшееся время, пока я читал книгу. Не только именно в то самое время, когда читал, но и когда проживал эти три-четыре дня, пока не дошел до последней, двестиседьмой страницы, где напечатано стихотворение под названием «К Паркам».Финальные три строчки его звучат торжественно:

«И если, дрогнувв страхе, пред Летою
Замолкнут струны– буду счастлив,
Зная: как боги яжил однажды!»

СтихотворениеФридриха Гёльдерлина (русская версия – И. Белавин), венчает оно книгу ПьераГийота «Воспитание», ее русский перевод (Валерия Нугатова) недавно вышел виздательстве “Kolonna Publications”. Kolonna за последние десять лет выпустила чуть ли неполдюжины сочинений этого одного из самых нечитабельных авторов современнойЕвропы; впрочем, нечитабельность его умышленная, обдуманная, возведенная в рангэстетики. Длинные перечислительные пассажи, вечное настоящее время, о каких бысобытиях ни шла речь, отстраненное повествование, точнее – описание: убийств,насилия, совокуплений. В самых возмутительных из сочинений Гйиота кровь исперма просто-таки стекают с каждой строчки. Перед нами крайний модернизм – неавангард, а именно модернизм; здесь нет утопического порыва, литература нерассматривается как часть некоего общего дела, жизнестроительного проекта длячеловечества или его подразделения. Проза Гийота – кропотливая работа собразами, которые возникают перед сознанием автора, он их тщательнопротоколирует, перемешивает и помещает в книги. Не «отражение реальности»,упаси Боже (хотя Гийота нахлебался оной реальности вдосталь: на алжирскойвойне, в своих странствиях по Франции, в своем безумном аскетизме и столь жебезумном пожирании копралгила, наконец, в своей смерти, из которой он воскрес,написав позже книгу с названием «Кома»), а создание реальности, как и положенонастоящей литературе и истинному искусству. Эта реальность не внеположна тому,что на обыденном языке именуется таковой, но и не не внеположна; на самом деле, модернистское, нечитабельное,сложное искусство Гийота формирует наше представление о так называемой«обыденной жизни», а, значит, саму эту жизнь, ибо нет ничего кроме сознания, аязык пророк его.

Именно здесь стоит вспомнитьнапечатанное на 69 странице «Воспитания». «Прекрасное» есть высшеедоказательство: 1. существования человека, 2. его бессмертного величия, 3. егобессмертия. Сказано матерью повествователя, собственно, матерью самого автора,Пьера Гийота; «Воспитание» -- автобиографическое повествование о первыхтринадцати годах жизни мемуариста. 1940--1953-й: война, полуголод, католическаясемья, Французское Сопротивление, родные, убитые немцами, горести оккупации,скудость послевоенного мира, восхитительный музей мелкобуржуазного европейскогодетства: с альбомами луврских шедевров, классической музыкой, которую ещебольше играют, чем слушают из приемников и граммофонов, с детскимиадаптированными изданиями английских сказок и «Тружеников моря», сосновательными провинциальными французскими домами, тетями, дядьями, кузенами,с первым причастием. Это не ностальгия – подобной пошлости у Гийота не найдешь;перед нами реконструкция не тогдашнего мира, а сознания, на котором тот мирстоял. Маленький Пьер был частью европейской буржуазной жизни, сложившейся в XVIII веке, остатки которой еще можно кое-гдеобнаружить на континенте. Мир, где Церковь (пусть даже яростно отрицаемая),Труд, Возвышенное (как бы оно ни понималось, в каких бы терминах – религиозных,философских, эстетических и даже политических) – вот что определяло то, каклюди думали -- а, значит, поступали. Зло, представленное в «Воспитании»нацизмом, унижением, смертью, Холокостом (семья Гийота быланабожно-католической и восторженно-филосемитской разом), вырастает из этогомира, является его частью. Оттого и недоуменные вопросы, задаваемые не толькоПьером Гийота, но и многими до него: как подобное могло случиться под звукивеликой музыки, под аккомпанемент великих стихов, в тени храмов великойфилософии? Таковое вопрошание могло бы выглядеть комичным (и даже пошлым),исходи оно снаружи того мира -- скажем, от нас, северных варваров. Уж мы-то,знающие толк в коллективном зле, можем ехидничать и даже фальшиво сочувствоватьпопыткам отлепить Хайдеггера от Геббельса. Но там, изнутри, это действительноважный, быть может, самый важный вопрос. Гийота приводит тираду матери опрекрасном как залоге подлинности существования (и даже бессмертия) человека всвоем рассуждении на, казалось бы, надоевшую тему взаимоотношения морали икрасоты. Там же он задается вопросом: «Когда заходит речь о нацизме, вновь ивновь возникает вопрос, даже в наших детских беседах: как они могли унижать, пытать, скучивать, морить голодом, истреблять –чуть ли не под звуки величайшей музыки?». Заметим, что если бы речь шла опреступлениях, совершенных китайцами, индийцами или даже русскими, у Гийотатакой вопрос просто бы не возник. От них можнождать чего угодно; это не значит, что они – хуже, нет, они другие, они не живут в том самом мире, где прекрасное естьдоказательство бессмертия человека.

Но по сути никакого протворечиямежду «прекрасным -- залогом бессмертного величия» и нацистскими ужасами подсаундтрек из Бетховена и Вагнера просто не существует – с точки зренияисторического типа сознания, реконструированного Пьером Гийота. В том – насамом деле, далеком от нашего вялого представления о «гуманизме» -- мире Злоесть столь же равноправная онтологическая сила, как и Добро. Оно вообще просто есть. Присутствие его в каждой мелочиевропейской жизни не ощущалось столь остро и ярко, оно завуалировано, перекрытосложностью и богатством культуры (во всех смыслах этого слова). В каких-нибудькиргизских степях Зло можно встретить на лихом черном коне, в провинциальном жефранцузском городке оно растворено в домах, таится в изгибах мебели, прячетсяна страницах пожелтевших книг, лежит на счетах в банке. В тридцатые годыпрошлого века оно вдруг восстало, сконцентрировалось и нанесло смертельный (какпотом оказалось) удар привычному континентальному европейскому миру. Отсюдаужас и последующие недоумения: как так могло произойти? А вот как. «Бессмертноевеличие» не дается даром и по умолчанию, оно – приз, результат тяжелейшейборьбы; то, что мать Гийота называла «прекрасным», и есть та самая борьба,отлитая в совершенные культурные формы. Без этой схватки Добра со Злом, да ещеи прочитанной сквозь религиозный дуализм, нет настоящего искусства,соответственно, нет и высокого (обратите внимание на это определение)европейского модернизма, нет Пруста, нет Джойса и, конечно, нет Кафки. И нетПьера Гийота, автора романа «Эдем, Эдем, Эдем», который французский суд в 1971году счел возмутительными и оскорбляющими общественную нравственность.

«Воспитание» не зря кончаетсястихотворением Гёльдерлина. «Буду счастлив, / Зная: как боги я жил однажды!».«Как боги» -- значит, в мире, где слова «Бог» и «боги» дорогого стоят, где естьк кому возопить, есть против кого взбунтоваться, а потом поплатиться за этотбунт – скажем, безумием. Лихорадочные, темные, занудные, непристойные книгиПьера Гийота -- часть (увы или ура) закончившегося мира. И сейчас – уже совсемв иной жизни, где никто никогда не спросит, как, мол, такие ужасы, как иракскаявойна, могли случиться под аккомпанемент божественных песенок Кристины Агиллеры– писатель вспоминает о том, что когда-то он (и все остальные) был как боги. ИГийота счастлив.

См. также другие тексты автора: