Кирилл Кобрин: Волшебные комнаты

«Он сидел голый в трехногом кресле и играл пальцами ног,
и улыбался, и пил чай, и читал “Дух христианства” Шатобриана»
Вагинов

«Могу понять – если вы учились в Итоне или Харроу, как многие из нынешнего правительства, вам сложно оценить, насколько важны местные библиотеки. Более того, всегда тяжело объяснить людям с деньгами, что это такое – иметь совсем мало». Британская писательница Зэди Смит продолжает борьбу против мажористого кабинета консерваторов (сплошь Харритон и Оксбридж), который довольно цинично (и довольно привычно) борется с нехваткой денег в казне, отнимая у небогатых, на цыпочках обходя богатых, не дай Бог потревожить их золотой сон. Обучение дорожает, социальные программы оскудевают; под удар попало почти все по-настоящему хорошее, что может предложить социалистическая Британия, прежде всего – местные библиотеки, по-нашему, районные.

Конечно, выходцам из среднего класса, сынкам и дочкам людей, которые еще могли оценить прелесть сочетания чековой книжки и просто книжки, тех, кто мог запросто послать отпрысков в частную школу, незачем думать о судьбе каких-то там районных библиотек, куда ходят безработные убить время. Зачем они вообще нужны, местные библиотеки? Ведь книги сопровождают этих ловких консервативных (и не только консервативных) ребят всю жизнь; они не задумываются над тем, как и откуда они берутся, над тем, что у многих нет денег не то что на новую книгу, но даже на то, чтобы доехать из пролетарского пригорода до центра и сходить – в случае уж особого приступа любви к чтению – в Британскую библиотеку; наконец, они не хотят понять столь очевидную вещь, что к книге, как и триста лет назад, надо приучать, чтению книг научать (не грамоте, а именно чтению, как способу жизни), а кто будет заниматься этим с детьми и подростками, в доме которых печатная продукция исчерпывается рекламными листовками и таблоидами? Зэди Смит права -- это не вопрос «культура vs. бескультурье», а вечная проблема «богатые vs. бедные».

Сама Смит провела детство в таком пролетарском пригороде под названием Брент, семья ее была небогата и книги водились только в районной библиотеке. Библиотека Kensal Rise была открыта еще в 1900 году Марком Твеном, который называл подобные заведения «самым несокрушимым из монументов, наиболее надежным из памятников любому событию, человеку, или привязанности – ведь они, и только они! могут пережить даже войны и революции». Библиотека пережила Первую и Вторую мировые войны, распад Британской империи, возникновение и крах коммунизма с нацизмом, революции сексуальную, молодежную, технологическую, появление интернета и электронных книг, бестолковщину старого лейборизма, тупой цинизм нового, тэтчеризм с его ненавистью ко всему, что не приносит быстрой прибыли, но сейчас она стала жертвой невнятного правительства шустрых мальчиков из среднего класса, которые уже почти год не могут понять, что же им делать со свалившейся в руки властью. И вот они нашли ей достойное применение. Отгрохать Олимпиаду в Лондоне, разбомбить Ливию и закрыть библиотеку Kensal Rise. Политика, знакомая не только по Британии.

Я не собираюсь проповедовать здесь классовую ненависть и призывать трудящихся к восстанию. Вообще, марксизм в данном случае не очень работает; речь идет не о борьбе людей, имеющих разное отношения к «средствами производства», а о более древнем конфликте. Мир несовершенен, равенства в нем не было и нет (и, увы, не будет), соответственно, те, кто родился в зажиточной семье с хорошими социальными позициями и связями, имеет преимущество перед теми, кто имел несчастье появиться на свет в совсем ином окружении.

Задача общества (и, как стало ясно в прошлом веке, государства) не в том, чтобы уничтожить это различие (те, кто пытался сделать это, вместе с различием уничтожали и носителей его, сначала с одной, а потом – и с другой стороны), а в создании условий для его индивидуального преодоления. Невозможно отменить бедность, равнодушие (и даже презрение) к высокому, жлобство и прочие социальные пороки, но следует дать возможность ребенку, живущему в Бренте, Сен-Дени, Автозаводском или Сормовском районе города Нижний Новгород, любом другом подобном месте на земле, вырваться из мрачного социального окружения, совершить усилие, шаг в сторону, к лучшему или худшему, там видно будет, не это главное. Книги, чтение – не только шанс улучшить материальное и общественное положение (а в Западной Европе пока еще так), это шанс изменить свою внутреннюю жизнь.

Я не имею в виду так называемую Культуру с Большой Буквы -- эту пошлую чушь, на самом деле, придумали ловкие идеологи, чтобы отдалить человека от книги, от музыки, от живописи, а не приблизить к ним (кто же рискнет счесть «своим», «внутренним» то, что, покачиваясь, возвышается над тобой на ходулях?); речь о том, чтобы дать возможность попытаться перейти от «элементарного, простого» к более «сложному». В атеистическом мире ничто так не способствует этому, как книги.

«Сложное» вовсе не означает «хорошее», «моральное», «доброе». Не стоит прикидываться, мол, человек, став частью «книжной культуры», мгновенно превращается в достойного члена общества с превосходными манерами и мягким нравом. Отнюдь. Глупость, сказанная в свое время Бродским -- «для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительней, чем для человека, Диккенса не читавшего», -- есть всего лишь одна из многих глупостей, сказанных им, не больше. Как миленький будет стрелять наш любитель Диккенса – особенно в тех, кто про «Оливера Твиста» никогда не слыхал. Обливайся Сталин (Гитлер, Пол Пот, Чарльз Мэнсон) слезами над «Крошкой Доррит» -- ни одной из его жертв это не помогло бы. Книга – не волшебная палочка, но именно в ней можно узнать о существовании волшебства. Знание о чем-то ином делает нас сложнее, жизнь – насыщеннее, социальный фатум – не столь безнадежным. В конце концов, читая, мы все еще отличаемся от животных.

P.S. Как и Зэди Смит, я многим обязан районным библиотекам. Их было две: детская на проспекте Октября («имени Поющева») и взрослый читальный зал на проспекте Кирова. В главную из местных библиотек, собственно, «районную», которая была (и, надеюсь, есть) в Доме Культуры ГАЗа, я ходить не любил, там уже были помпа, пафос и недобрые библиотекарши (хотя смутно помню там одну беловолосую красавицу, которая вела какие-то задушевные беседы с моей матерью). Та же, что имени Поющева (как красиво все-таки звался этот летчик-герой!), маленькая, битком набитая в основном дурацкими пропагандистскими книжонками для детей и юношества, имела негромкое нежное очарование захолустья. Я ходил туда редко, в летние каникулы, пытаясь убить три месяца солнечного безделья в совершенно пустом (ни школьных друзей, ни уличных врагов) городе.

Хорошие книги были всегда на руках – ни тебе Майн Рида, ни Вальтера Скотта. Оставалось пробавляться детскими изданиями Виктора Гюго, Альфонса Доде, каким-то мальчиком каменного века, еще одним мальчиком, который трудился в угольной шахте, и старыми выпусками журнала «Техника молодежи», где можно было узнать о странной судьбе линкора «Севастополь» и о том, чем аркебуза отличалась от мушкета. В «Поющева» работала знакомая моей бабушки (мне до сих пор кажется, что в разряд «знакомых» попадали тогда все библиотекарши Автозаводского района), она хоть и не давала мне по блату самых популярных книг, зато пускала побродить между стеллажей. Учитывая, что дома у нас книг не водилось, тот детский опыт был неоценим: я понял, что такое бывает – много-много-много книг в одном помещении, и все можно брать в руки, листать, почитывать. И что так можно провести много часов, всю жизнь.

Но настоящим раем чуть позже стал читальный зал районной автозаводской библиотеки. Одно время мы даже обитали над ней, в номере шесть по проспекту Кирова (с двух до двадцати одного года я жил в трех разных домах на этом самом проспекте, который чуть ли не всерьез считал названным в честь моего имени, а не мордастого дядьки, подстреленного злодеем на лестнице в Смольном). В ней знакомыми были не только работницы, но и сама директриса – маленькая женщина неопределенного возраста в очках. Она разрешала мне все: самому выбирать книги, листать их в полупустом читальном зале, где можно было встретить разве что полусумасшедшего старика, внимательно изучавшего все возможные в то время советские газеты, да несколько трудолюбивых студенток, сбежавших из коммуналок, чтобы спокойно, в тиши, штудировать сопромат или анатомию.

Директриса позволяла мне даже утаскивать добычу домой, чтобы я мог уже безо всяких помех наслаждаться (неведомо как попавшими в построенный в 1930-е район) толстыми томами «Отечественной войны 1812 года», изданными к столетию избавления от нашествия «Великой армии» – с прицелом на трехсотлетие дома Романовых. Каких военно-исторических причудливостей там только не было! Клаузевиц. Мемуары Наполеона. Сразу три «Истории военного искусства» -- Дельбрюка, Разина и Строгова – с десятками утонченной красоты иллюстраций, изображавших лихих вояк разнообразных эпох: от балеарских пращников до кавалеристов Тюренна и Конде…

Впрочем, дома было не очень удобно: стоило деду заметить меня с книгой в руке, как он тут же придумывал для меня «настоящее занятие», сокрушаясь, что я предаюсь лени, «ничего не делаю». Он был, конечно же, прав -- со всех точек зрения. Сам дед читал только газеты, практическая ценность которых была для него, родившегося во второй год Советской власти и умершего за несколько месяцев до краха СССР, очевидной. Ведь я действительно предавался восхитительному ничегонеделанию; а как еще можно назвать внимательное изучение карт Итальянского похода генерала Наполеона Бонапарта вместо приготовления уроков по математике? Разве я стал генералом? Или военным историком? Наоборот, сегодня я испытываю отвращение к любому насилию, индивидуальному или коллективному…

Дело не в войнушке, дело в том, что на проспекте Кирова, дом шесть, можно было уйти в иной мир, не эскапистский, нет, просто другой, где жили и умирали люди в расписных мундирах, со шпагами в руках, которые, к тому же, писали обо всем этом прекрасные строгие книги, украшенные тонко прорисованными надежными картами, не упускающими в своей скрупулезности ни одной самой ничтожной деревушки или проселочной дороги. Существование этого другого мира не уносило из мира этого, мира профессиональных автозаводских пияниц в войлочных тапках на босу ногу, измученных жизнью агрессивных теток с парикмахерскими башнями -- будто слоны Ганнибала - на головах, мелкой, злобной, ленивой с оттяжечкой шпаны, поджидавшей меня за каждым углом, мира, где я курил бычки, подделывал подписи училки по математике в дневнике, тайком мечтал о Светлане Крючковой из фильма «Большая перемена», мира, где всегда было пустовато, пыльновато, нудновато, скучновато. Я оставался там, но мог теперь совершать процедуру выхода прочь, за - чтобы взглянуть на него со стороны и понять, что еще не все потеряно в мои десять лет.