Борис Григорьев в Русском музее

Выставка живопись

В Государственном Русском музее открылась выставка одного из самых известных русских художников ХХ века — Бориса Григорьева (1886-1939). Несмотря на то что строгая монографическая выставка не предполагает разговора о тех аукционных рекордах, которые раз за разом бьют полотна Григорьева в последние годы, запах денег в залах Корпуса Бенуа, как показалось КИРЕ ДОЛИНИНОЙ, перебить не получилось.

Пусть меня забросают камнями, но я уверена: эта выставка — большое интеллигентское разочарование. Борис Григорьев — художник для советской интеллигенции культовый. Как эмигрант и экспрессионист, довольно долго бывший под полузапретом, оставшийся в отечественных музеях своими лучшими работами, очень яркий, очень многословный, нарочито метафорический, предпочитающий бить по чувствам зрителей ни в бровь, а в глаз и обволакивать их живописными рассуждениями высшего порядка, он, может быть, более других отвечал чаяниям предпочитавшего многословие всем прелестям минимализма населения самой читающей страны в мире. В этом смысле его портрет корчащегося в полутанце Мейерхольда — икона раннего отечественного модернизма, не меньшая, чем пресловутый "Черный квадрат". Если учесть еще, что Григорьев был чертовски талантлив, о чем не преминули написать или сказать чуть ли не все видные критики его времени, от Бенуа до Тугенхольда, вкупе с некритиками Горьким, Клюевым, Коненковым, Судейкиным, Бурлюком, Каменским, Добужинским и десятками других имен первого ряда, то фигура нашего героя кажется величественной донельзя.

Именно такой ее и хотел показать Русский музей. Тем более что это первая столь представительная монографическая выставка Григорьева в России (около 150 вещей из отечественных и зарубежных собраний). Строгий хронологический принцип, знаменитые вещи перемежаются с никогда не выставлявшимися, живопись — с рисунком, благо рисовальщиком Григорьев был чуть ли не лучшим, чем живописцем, подробные этикетки, музейная благодать. Сперва — блистательный выученик академической школы, затем, после нескольких месяцев во Франции — "парадоксальный русак, возросший на парижских бульварах", нежный муж и ироничный "порнограф", певец декадентских подвальчиков и гротесковый бытописатель, присяжный портретист первых лиц русского искусства и страстный обличитель несовершенства мира, поэт родных просторов и чистых лиц и холодный наблюдатель за вырождением не столько быта, сколько лиц русской деревни, театральный художник и автор собственных книг.

И вот тут-то, в этаком-то изобилии, с мифом о Борисе Григорьеве что-то происходит: там, где в одном-двух известных портретах гротесковые приемы кажутся свежими и уместными, в массе они же превращаются в штампы. Там, где григорьевская "Расея" смотрела на мир своими васильковыми глазами внутри больших сборных выставок, при полноте серии происходит явный перебор по страсти. Та часть его наследия, о которой нам было известно меньше всего, наследие двадцати его эмигрантских лет, демонстрирует такого разного художника, что порой и поверить в григорьевское авторство почти невозможно. Отовсюду торчат длинные уши того, что принято называть салонным искусством: мастеровитость, всеядность, виртуозность, многословность, очевидная игра на потребу публики. Всего как-то чересчур: слишком нарочит фон из чуть ли не филоновских голов на портрете Горького, слишком многозначно уныл темноликий старец Рерих, слишком роскошнотел лежащий в халате Шаляпин, слишком страшен и краснолиц немецкий мясник, слишком волоок выглядывающий из-под юбки проститутки очередной богемный еврей, слишком вангогообразен "Мой садовник".

Николай Пунин назвал Григорьева "парадокс на плоскости". Он имел в виду феноменальное мастерство обращения с листом и холстом. Но он не был бы Пуниным, если бы не зафиксировал в своем определении саму суть искусства этого художника: оно действительно парадоксально. Это бешеный дар художника, душа которого, по Пунину, "вероятно, украдена еще в колыбели". Это талант, работающий на то, чтобы нравиться всем. А всем нравиться, как известно, может только доллар.

Григорьев всегда продавался неплохо: бывали разные времена, но жить на это было можно. И вот кем-кем, а человеком не от мира сего он точно не был. "Теперь век торговли, а у нас такой прекрасный товар",— писал он занимавшейся его делами жене. Во все времена подобная вера художника в себя была похвальна. Но вот незадача — в большом количестве работы Григорьева действительно больше похожи на "товар". А добравшиеся уже почти до $1 млн последние цены на его полотна превращают многообразное и еще толком не описанное наследие художника в курицу, несущую золотые яйца. Григорьев — это очень дорого. А Григорьев, выставлявшийся в Русском музее вместе с эталонными его произведениями,— это еще дороже. Нынешняя выставка дала карт-бланш нескольким десяткам работ из самых разных частных собраний. Вот только походя доказала, что, перефразируем mot Горького, "не каждый Григорьев — Аполлон".

Слишком большой художник