Старость не радость

“Help the aged,
one time they were just like you,
drinking, smoking cigs and sniffing glue”.
Pulp

В одном из поздних (и несамых удачных) рассказов о Шерлоке Холмсе присутствует шестидесятилетнийпрофессор, терзаемый страстью к омоложению. Так получилось, что он влюбился вюную дочь своего коллеги; видя в возрасте главное препятствие к браку (неподумайте плохого! Речь идет о викторианских временах), он решил прибегнуть кпомощи некоего полуученого-полушарлатана из Праги, чья фамилия отдаленнорезонирует с именем известного рабби Лёве, создателя Голема. Посетив Богемию,профессор преобразился; точнее – у него появились две фазы существования. Водной он оставался типичным собой, читал лекции, занимался наукой, вел обычныйобраз жизни. Другая фаза превращала его в натуральное чудовище, если не вмистера Хайда, то в какую-то просто обезьяну: профессор гримасничал, дразнилсобственную любимую собаку и даже бегал на четвереньках и с невероятнойловкостью лазил по деревьям и водосточным трубам. Изменения происходилирегулярно, так что проницательному Холмсу не составило труда вычислить ипричину странного поведения уважаемого ученого, и того, кто поставлял –посредством богемского дилера (да-да, именно это слово там и присутствует, покаеще в невинной коннотации, dealer) – старику странное зелье, полученное изобезьяньих тел (уверен, что Булгаков внимательно прочел этот рассказ всоветские двадцатые). Все кончилось хорошо: сорвавшийся с цепи волкодав чутьбыло не загрыз спятившего хозяина, но не загрыз-таки, загадка разрешена,внушение профессору сделано, его собственная дочь теперь может спокойновыходить замуж за его же секретаря. Одно неизвестно – что стало сматримониальными планами самогобедного ученого.

Сегодня такой проблемы перед 61-летним мужчиной(заметьте, я не использовал слово «старик»!) не встало бы. Шесть десятковотмотанных лет ни в коей мере не являются препятствием для брака сочаровательным (или не очень) юным созданием, да и не только для брака, а так.Постепенно отходит в прошлое даже определение «грязный старик»; кого назовешьнынче так, не оскорбив – причем не прилагательным, а существительным? «Старик»сегодня – это тот, кто «непристойным», «грязным» уже быть не может, посоображениям физиологическим и просто уже запредельно возрастным. Все прочиенемолодые особи – всего лишь пожившие люди, у которых немало еще впереди.

Вбританском «Обзервере» появилось интервью с прекрасным музыкантом, основателем группы “Kinks”, одним из лучших, ужизвините за выражение, «авторов-песенников» Рэем Дэвисом. Дэвис, которому вэтом году будет 67 лет, трижды женат (и разведен), имеет немало детей от разныхбраков и нынче сожалеет о том, что так и не смог зажить нормальной семейнойжизнью. На вопрос интервьюера, нет ли у него сегодня постоянной подружки, Дэвиссказал замечательную фразу: «Сейчас я нахожусь в ситуации межгёрлфрэндья». Аведь во времена Шерлока Холмса нашему музыканту богемские снадобья были бы ужени к чему.

(Я привожу в качестве примеров существа исключительно мужского пола вовсене из маскулинного шовинизма – так уж получается. Сложно найти викторианскиепримеры того, как тетенька в 61 год лазает по деревьям, глотнув варева из обезьяньихорганов. Но в отношении темы «женщины и возраст» тренд, как мы понимаем, тот жесамый. Я не буду вспоминать покойную Элизабет Тейлор и ее дальнобойщика, простоукажу на ходовое в современном англоязычном мире выражение «16-61». Имеются ввиду женщины, которых сзади можно принять за тинейджера – и только прифронтальной встрече понимаешь, что им столько же, сколько конандойловскомупрофессору. Фитнесс пока явно обгоняет косметическую хирургию. Или – каквариант – все-таки лицо человеческое является лучшей приметой его возраста,нежели задница).

Старение и старость – вместе со страхом боли и смерти – главные объектывытеснения в современном западном мире. Что, в свою очередь, постоянноподвергается сокрушительной критике и нещадному высмеиванию, чаще всего -- состороны людей, которые регулярно посещают спортзалы, тратят кучу денег накосметику и предпочитают не ходить на похороны даже самых близких людей. Насамом деле, перед нами – важнейший феномен нынешнего общественного сознания,который во многом определяет не только образ жизни людей, но и экономику,политику, культуру. «Вытеснение старости» следует не высмеивать, аанализировать – тем более, что мы живем в стремительно стареющем мире (с разнойскоростью в разных его частях, но все же). Да и сами мы, положа руку на всепаршивее работающее сердце, должны признаться – никто из нас моложе нестановится, никто.

Попыток разобраться в феномене «вытеснения старости» множество, но тольконемногие дотягивают до анализа. На этой тучной ниве трудятся социологи,антропологи, историки, экономисты, пламенные публицисты, ядовитые эссеисты,пухлые романисты. Увы, в меньшей степени – биологи, врачи, знатоки природы (итела как части природы). Только что вышедшая в издательстве “Faber& Faber” книга Льюиса Уолперта “You’re Looking Very Well” («Ты отлично выглядишь») как раз об этом.Короткое, хорошо организованное повествование о том, как старение приноситразрушение в человеческий организм – и как оно неумолимо разрушает привычныйсоциальный контекст индивидуума. Известно, что среди проявлений дискриминации,таких, как «расизм» или «сексизм», существует еще и ageism. Пренебрежение ктем, кто перешагнул через известный возраст, хоть и слабеет, но все жесуществует в Западной Европе и Соединенных Штатах; но вот в так называемом«развивающемся мире» это не есть просто одна из застарелых социальных болезней,нет, здесь – от России до Бразилии – это образ жизни. Уолперт приводитнаглядные примеры того, как пожилых людей скрыто дискриминируют в больницах игосударственных учреждениях; если бы он знал, как это открыто и совершеннонепринужденно делается за пределами мира, который он хорошо знает… И тем неменее, тенденция, хоть и по-разному выраженная, одна. В стремительно стареющеммире со стареющими людьми обходятся плохо, иногда даже крайне плохо.

И здесь одна из причин того, что люди стараются не стареть. Или, по крайнеймере, не выглядеть стареющими (не говоря уже о «старыми»). Все усилия сводятсяк тому, чтобы растянуть серую зону между концом так называемой «молодости» иначалом «старости». Проблема эта, с исторической точки зрения, недавняя – закакие-нибудь четыре сотни лет средняя продолжительность жизни в той же самойЗападной Европе увеличилась вдвое. В Средние века все было ясно – тот, кто неумер молодым, уже почти старик. Сейчас, когда на Западе молодые людинеторопливо получают образование – да и вообще годами просто болтаются по миру,предаваясь бурному безделию – до тридцати-тридцати пяти лет, а потомусаживаются в конторы и принимаются брать кредиты, рожать, разводиться, сноварожать, снова брать кредиты, состояние «неустроенности», «неукорененности» (а,значит, и «молодости») тянется лет до сорока, если не больше.

Британскийписатель Уилл Селф в рецензии на книгу Уолперта рассказывает, как однажды выступал в Brunel Universityна семинаре, посвященном «старению и литературе». Аудитория быласоответствующая - как и со-ведущая семинара, восьмидесятилетняя писательницаФэй Уэлдон. Когда Селф заявил, что ему 49 лет и что он находится сейчас в«среднем возрасте», в зале зашикали. «Сорок девять – не средний возраст, черт,даже пятьдесят девять вряд ли!»… Надо сказать, в месте, где я родился и вырос,еще лет тридцать тому назад (автору этих строк на два года меньше, чем Селфу, ион, честно говоря, так и не может определиться, в каком именно возрасте оннаходится) пятидесятилетние (те, кто доживал до полтинника) считались уже«старыми» -- не в последнюю очередь потому, что в литейном цеху ГАЗа пенсионныйвозраст для мужчин составлял как раз полстолетия. Все остальное довершалаводка.

Сегодня же, если говорить о Западе, работать надо примерно до 65. Покаработаешь – не старик со старухой. Но и когда выходишь на пенсию, тоже. Ведьтак обидно – всю жизнь быть прикованным к капиталистическим галерам, а потом,выйдя на волю, тут же – возделывать садик и вязать внукам шарфики? Нет уж,дудки. Надо взять от жизни все, что не было додадено раньше! Проходит год, два,три, пять. Когда же начинается тогда «старость», современная «старость»? Всемьдесят? Семьдесят пять? Восемьдесят? В конце концов, есть шанс, что«старость» исчезнет вообще – учитывая повсеместные планы отодвинуть еще дальшесладкий миг выхода на пенсию. И тогда о старости мы будем помнить только покнигам – да еще поп-песням той эпохи, когда не зазорно было произносить слова Help The Aged.