26 сентября 2011, 12:32 Культура

«Каюк может случиться в любой момент»

Интервью с режиссером фильма «Елена» Андреем Звягинцевым

Владимир Ляшенко close 100%

Режиссер Андрей Звягинцев

ИТАР-ТАСС Режиссер Андрей Звягинцев в интервью «Парку культуры» рассказал о своем фильме «Елена», конфликте интерпретаций, киногражданстве и планах на будущее.

— В «Елене» общечеловеческая история помещена в более или менее конкретную действительность: в современную Москву. При этом возникает ощущение, что типажи, особенно родственники Елены, выписаны почти карикатурно, гротескно: такое концентрированное «замкадье» с пивасом и теликом.

— Знаете, мне кажется, вы транслируете восприятие так называемой интеллигентной публики. Думаю, это у вас аберрация сознания, попытка заменить ужасное комичным. Ну о какой карикатуре можно говорить, когда это настолько общее место? Именно так все и происходит в огромном числе квартир. Тут не сводятся воедино разрозненные черты и детали, не выпячиваются до искажения какие-то свойственные, как вы выражаетесь, «замкадью» недостатки, которые превращали бы героев в карикатурных персонажей. Тут нет даже педалей особых, нет сгущения красок – все это в таком вот виде и существует в реальной жизни.

— И вы на это как нейтральный наблюдатель смотрите или как-то задевает то, что видите?

— Мне кажется, что автору, при всей его вовлеченности и при всей определенности собственной позиции и отношения к какому-то явлению, нужно стараться двигаться в том направлении, которое позволит создаваемому произведению больше походить на объективное наблюдение. Автор как бы говорит: «Вот, смотрите, таковы факты». А собственное мое отношение уже и не важно.

— Но все-таки возможно деление на допустимые и недопустимые интерпретации. Для вас оно существует?

— Есть интерпретации, которые мне как автору могут показаться лишними, но я не вижу необходимости и права бороться с их существованием.

Мне как-то раз сообщили, что «Возвращение» — это фильм про то, что России нужна твердая рука, что это про ВВП. Я и подумать не мог, что такое можно было увидеть в этой картине.

Но о большей части интерпретаций автор не знает, и знать ему о них не нужно. Твой поступок могут интерпретировать как угодно. Когда кому-то на улице покажется, что ты «выкинул коленце», хоть ты и не собирался этого делать, то будет нелепо и смешно, если пойдешь за человеком – убеждать его, что ты не то имел в виду. Вот за что извинялся фон Триер? За то, что его неправильно истолковали? У него весь фильм кричит о том, что мы живем по ритуалам, что придумали себе правила и не живем настоящей жизнью, что мы «умирающие» люди и финал у нас только один – однажды сгинуть. И это «однажды» может случиться уже завтра. Эта моя интерпретация на правах первой спонтанной реакции, не более… И вот он сам отступает перед правилами.

Каюк может случиться в любой момент, но мы продолжаем передавать блюда справа налево.

— Тематически «Елена» перекликается с фильмами поколения, условно именуемого «русской новой волной» (Хлебников, Попогребский, Хомерики), и не только с ними. Вы включенность в местный социально-кинематографический контекст ощущаете в этой связи?

— Если речь идет о некоей территории, на которую названные люди смотрят с разных сторон, и о том, что фильм «Елена» тоже является неким взглядом на это, то да, можно так сказать. Ясно, что это взгляд на современную Москву, на нашу проблему, которая заключается в том, что деньги победили в человеке уже все вообще. Но мне бы не хотелось сужать историю до размеров Москвы или России. Хотя, поскольку фильм сделан на столичной фактуре, на узнаваемых наших типах людей, то это, конечно, и картина о том, что с нами происходит.

— В этом присутствует элемент диалога с вышеупомянутыми авторами?

— Не знаю. Даже не думал об этом.

— А о более широком контексте?

— Мне тут сказали, что я обособляюсь от русской культуры, чушь какую-то несли: мол, какой-то я нерусский получаюсь режиссер, которого страна взрастила и вскормила. В «Закрытом показе» Гордона это было, выступал Максим Шевченко. После этого случая я сформулировал ответ, который мне и сейчас кажется подходящим:

я объективно чувствую себя гражданином одной страны, и имя ее – кинематограф.

Эту страну создает для меня все, что я вижу в кино: с кем-то я там предпочту жить на разных сторонах улицы, кто-то там будет закадычным другом. А географически кино я не делю.

— То есть вы не из тех, кто говорит, что не смотрит чужое кино?

— Думаю, они лукавят, не верю я в такое. Я прихожу в зал, чтобы смотреть кино просто как зритель. Потом, конечно, бывает, припоминаю, что и как сделано, но в момент просмотра я полностью погружен в фильм. Случается, что людей выбивает из этого состояния погруженности в картину что-то, связанное с их профессиональным взглядом на вещи: у меня друг-ученый не мог отвлечься от того, что показанное в «Меланхолии» фон Триера с научной точки зрения невозможно. И ему не объяснить, что Триеру это было не важно – ему нужно было, чтобы угроза сначала миновала, удалилась, а потом вернулась и припечатала. Он не верит в происходящее на экране и потому не может «войти» в ткань фильма, раствориться в нем, а вместо этого видит только «картонный круг», которым его пытаются напугать. У меня таких проблем не бывает: я просто наслаждаюсь зрелищем представленной мне истории, ужасом конца всего в момент, когда выползает из-за горизонта кусок картонной планеты.

— К вопросу о том, как что сделано: вы вообще предпочитаете мир с нуля выстраивать? Квартиры Владимира и Сергея — это же декорации?

— Зависит от случая. С «Изгнанием» было важно поместить героев в никуда, в нигде, в несуществующее пространство. В деревенской части там нет ни одного сооружения, которое было бы реальным местным объектом в Молдавии, – все выстроено специально: станция, мост, церковь, дом. Конечно, в «Елене» можно было бы исходить из реальных интерьеров, но в интерьерах гораздо сложнее снимать – пространство диктует тебе художественные решения, а не наоборот. Это был бы другой способ подачи материала. А мы сели за стол и придумали пространство. Вся квартира Владимира представляет собой просторный аквариум, позволяющий из одной точки одной камерой на рельсах увидеть всё: две спальни (его и ее), ванную, кухню, кабинет, прихожую. По сути, это театральная декорация. И одновременно эта планировка органична: когда мы там находились, не возникало ощущения какой-то искусственности. Некоторых моих знакомых очень впечатлила эта квартира. Хотят такую же, но где вы в Москве видели окна до пола чуть ли не по всему периметру квартиры? Зимой в такой можно околеть, так что это вымысел, конечно. Поэтому, да, мы строили декорации.

— Трудоемкий процесс.

— Один продюсер, прочтя сценарий «Елены», сказал: «Очень хорошо. И, главное, недорого: два интерьера и проходочки», – у них терминология даже такая.

Пойди ему скажи, что тебе нужна подробнейшая детальная разработка цвета и фактур стен, всех объектов декорации: обои, ширмы и так далее. И все это должно быть соотнесено с каждым костюмом каждого персонажа.

Нужен общий принцип, необходимо сделать кучу тестов, тщательно подобрать натуру для этих самых «проходочек». Такому продюсеру нелегко объяснить, что все это требует кропотливого труда.

— У вас содержание не из формы рождается часом?

— Вопрос литературоведческий, и тем не менее я отвечу – вопросом риторическим: что было раньше – яйцо или курица? Признаюсь, меня не занимают подобные вопросы. Я ищу историю, которая меня впечатлит, будет нужна мне здесь и сейчас. Несколько лет у меня лежит готовый сценарий фильма о Второй мировой войне – мы считали уже примерно бюджет: от 7,5 до 8,5 миллионов долларов. Но на сегодняшний день никто из отечественных продюсеров не проявил интереса. Единственное, чего мы пока достигли в поиске финансирования: нам удалось заручиться согласием немецкого продюсера участвовать в этом проекте в объеме одной трети предполагаемого бюджета.

— Под Вторую мировую же вроде дают деньги: фильмы пачками снимают — неужели никто не проявляет заинтересованности? Или у вас история какая-то слишком неподходящая?

— Деньги дают под фильмы про войнушку – чтобы пиротехники побольше, кровь, трупы, стрельба, экшн запредельный и обязательно жертвенный героизм на передовой и в тылу – за Родину, за Сталина.

— А у вас что за история? Как понимаю, совсем не блокбастер.

— Нет, не блокбастер. Это будет совершенно другой взгляд на войну. Без победных реляций, без ура-патриотизма, безо всей этой героической мифологии. Действительно, отчасти история превращается в мифы, слагаются легенды с песнями. У нас другое намерение: не опрокинуть взгляд, не поставить под сомнение, а посмотреть на ситуацию с другой стороны. Изнутри. Посмотреть на маленького человека, который вынужден выживать в это невыносимое страшное время – как и почему он делает тот или иной выбор.

Нам интересен негерой.

— В Фонд кино, в департамент кино Минкульта обратиться не думали?

— Мне кажется, в госструктурах эту идею могут и не поддержать. Хотя на их месте я бы поддерживал разные взгляды.

— Какие-то еще задумки есть?

— У нас сейчас три вещи готовы в литературной форме. Но все три высокобюджетные. По поводу одной из них ведем переговоры с Александром Роднянским, и я был бы очень рад, если бы он решился взяться за нее. С этой историей есть определенный риск, что она останется в поле некоммерческого кино.

Притом, что это англоязычный фильм с большими звездами: как минимум с одной.

Подобное обстоятельство сразу переводит проект в другую категорию. Но хоть зрительская аудитория, разумеется, и расширится за счет этого обстоятельства, только кино все равно будет авторским, даже можно сказать, радикальным высказыванием.