Удивительное
У моего любимого Георгия Иванова есть два стихотворения, которые разделяют 24 года. Между тем, в них много общего; если бы это были фильмы, мы предположили бы, что они сняты по одному сценарию. Такой своеобразный римейк. Первое:
Все розы, которые в мире цвели,
И все соловьи, и все журавли…
Второе:
Торжественно кончается весна,
И розы, как в эдеме, расцвели,
Над океаном – блеск и тишина,
И в блеске – паруса и корабли…
Корабли появляются и в первом; потом вселенское перечисление выруливает на Россию, из Парижа, естественно, буквально не видную:
…И эта, забытая Богом, страна!..
Во втором та же Россия появляется уже без восклицания, и показательно меняется эпитет:
…Моя невероятная страна…
Если бы не это поразительное слово, возможно, и не стоило городить огород со вторым стихотворением. Георгий Иванов ловит знакомую нам всем, растворенную в жизни ситуацию – когда нечто важное для тебя ты наблюдаешь издали или через толстое стекло, не в состоянии вмешаться и изменить, как морок, и тогда разнообразные эмоции постепенно перегорают, а изумление остается еще на какое-то время. Конечно, есть ситуации заметно хуже – пытки, например, каторжный труд или лютый голод, когда, наоборот, вместе с сознанием угасает и изумление, и человек постепенно редуцируется до титульного чувства – смертельной усталости, голода или боли. Упоминаю это не по личному опыту. А вот до изумления постепенно дохожу.
Наблюдая происходящее в моей (невероятной) стране из центра Москвы, свободный, относительно здоровый, сытый, обложенный подходящей к случаю бытовой техникой, гуляя чудесным прохладным летом по улицам любимого города, не сетуя и не ропща. И – в то же время – ничего не в состоянии изменить.
Это голое, безоценочное удивление зафиксировано в финале поэмы «Москва – Петушки», когда злобные ангелы, настигая главного героя на лестнице, зачем-то снимают ботинки и крадутся в носках. Или в классическом советском анекдоте, когда 4 женщины возвращаются в одном купе с курорта, и одна говорит:
- Приеду домой, всё расскажу мужу!
«Ну и смелость!» - восхищается одна ее соседка, другая, наоборот, возмущается: «Ну и наглость!» А третья говорит: «Ну и память!»
Дай Бог памяти…
…
Впрочем, маразм не признает границ, в том числе, государственных. Улица Путина в Вифлееме. С другой стороны, надо признать, что улица Иисуса Христа в Вифлееме – тоже получилась бы какая-то карикатура, хотя и по другим причинам. Невольно вспоминается великая Верико Анджапаридзе из «Покаяния»:
- Зачем эта улица, если она не ведет к храму?
Улица Путина (Вифлеем, Палестина), вполне возможно, ведет к храму. Город небольшой, и концентрация культовых объектов на единицу площади довольно высока. Но… как бы сказать… лучше бы не вела. А то как-то уж совсем неловко. И удивительно – да, конечно.
…
Мой друг Андрюша называет наше государственное устройство имитационным: слизаны вроде бы под кальку неплохие схемы и механизмы, где-то в других местах вполне себе работоспособные, но не выстраданы, не выстроены снизу, наполнены совершенно другим содержанием… Трудно с этим поспорить. Так отдельные баи в нашей Средней Азии с некоторого момента стали называться секретарями горкомов, обкомов и т.п. КПСС, продолжая жить, как баи, кюшать и отдыхать, как баи, а также передавать титул по наследству. Но последнее время меня преследует такая мысль:
плохо не то, что это имитация; плохо то, что это плохая имитация.
Посудите сами. Хороший актер боевика не является героем – он лишь играет, имитирует его. Но для достоверности он выращивает настоящие мускулы, действительно водит автомобиль и мотоцикл, как-то владеет боевыми единоборствами. Ну, может быть, целую якудзу он по жизни и не отоварит, а, например, пару маргиналов, попытавшихся ограбить его на Курском вокзале, отметелит за милую душу. Или представим себе такой вполне голливудский заход: преступник, спасаясь от полиции, забегает в судейскую комнату, после недолгой схватки засовывает судье протокол в рот, а самого судью – в шкаф, нацепляет парик и мантию и величаво проходит в зал суда. Встать, короче, суд идет!
Это чистая имитация: преступник – решительно не судья, но он из кожи вон лезет, чтобы быть похожим на судью, не пропалиться. Он с глубокомысленной рожей выслушает адвоката и обвинителя; что не до конца поймет, переспросит, и, что важно, примет самое логичное, законное и неудивительное решение – просто чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Да это же просто идеальный суд!
В конце концов, имитировать соблюдение закона – это и значит соблюдать закон. Как делать вид, что переходишь улицу на зеленый, если не переходить ее на зеленый? В отличие от нравственности, например, до которой мы сегодня не доберемся.
Имитация – это значит, что депутаты всего лишь похожи на депутатов, свободная пресса – на свободную прессу, бюрократ – на честного чиновника и т.п. Торжество лицемерия. Сегодня большинство участников процесса не утруждают себя исполнением предписанных им ролей. Депутаты похожи на марионеток, судьи и прокуроры - на марионеток, представители исполнительной власти – в общем, спасибо копи-пасту. Можно ли назвать эту трансформацию изменением к лучшему? С познавательной точки зрения – может быть.
…
Многое вокруг дышит ненавистью. Нехорошие люди ненавидят всех, хорошие – только нехороших. Самая невинная сетевая новость («Метеор» и «Вымпел» сыграли 2:2) мгновенно обрастает комом комментов, где шевелится и пузырится самая настоящая, первосортная ненависть. Тут бы впаять что-нибудь апокалиптически-возрастное, но воздержусь. Наоборот, добавлю соображение, так сказать, зрительно-тактильного порядка: человеческий род при всем при этом хуже не стал. Ну, за последние 40 лет. Примерно столько же: тепла, агрессии, улыбок, ругани и всего остального. Как же свести воедино эти впечатления? А вот как.
Представьте себе город с каким-то определенным радиационным фоном, не высоким и не низким, средним. И вдруг
улицы оборудовали чувствительными, качественными счетчиками Гейгера. И вот город затикал, зашелестел, запричитал. Ну, и тревога немного возросла, конечно. Но радиации-то больше не стало.
Другая особенность времени – постоянное разделение. Сейчас трудно вспомнить времена (70-е, например), когда люди не делились на патриотов и демократов. Ну да, мы были патриотами, потому что любили родину – отдельно малую, отдельно большую. Ну да, мы были демократами – потому что… почему бы нет? Это как если бы нас спросили, удобно ли нам есть ртом, и нравится ли нам Сириус. Ну, да… А потом вопрос встал ребром: или ртом – или Сириус, и будь любезен выбирать.
Сейчас я наблюдаю два судьбоносных разделения.
Одно – на демократов и либералов. Различие в том, что демократ уважает Васю из Нижнего Тагила, голосующего за Путина (как человека и электоральную единицу), а либерал – презирает. Другая монолитная стена наспех воздвигнута между христианством и милосердием. Тут и добавить нечего – просто противно.
Пару лет назад я написал статью не короче этой и послал по имейлу своему товарищу Мише. Миша ответил, что статья работает на разделение - я принял это близко к сердцу и не стал ее публиковать. Я не жалею ни о статье, ни о своем поступке, но просто констатирую: сегодня всё, кроме общей ненависти, работает на разделение. А становиться предметом общей ненависти с благородной целью сплочения людей доброй воли я и не хочу, и не знаю как. Тем более что эту функцию единения России довольно успешно выполняет одноименная партия.
Мой товарищ Боря делил человечество, в частности, на тех, у кого есть золотые зубы, и тех, у кого их нет. Я так не делю – но невольно делю на тех, кто так делит, и тех, кто так не делит, и с этим мало что могу поделать.
…
Сорок лет назад всенародная слава, как правило, сочеталась со всенародной любовью. Артисты, спортсмены, космонавты… Знаменитый и наш любимый означало почти что одно и то же. Я не встречал человека, который бы активно ненавидел Высоцкого, Никулина или Окуджаву.
Сегодня слава означает относительно небольшую порцию любви плюс гигантскую порцию всенародного раздражения, усталости, брезгливости, ненависти и зависти.
Оброните в интеллигентной компании одно из следующих слов: Петросян, Басков, Волочкова, Билан, Безруков, Эрнст, Фриске, Аршавин – и по выражениям лиц вокруг вы поймете, что я имею в виду.
Надо иметь известную смелость, чтобы в предложенных обстоятельствах все же стремиться на этот освещенный юпитерами пятачок. Ну, деньги, конечно, до некоторой степени компенсируют неудобства.
…
Вчера, гуляя по Москве, увидел обращение, написанное толстым слоем белой краски на гараже:
ВЫ ВСЕ ГАВНО!!
Любопытно. Первые два слова под адресатом лозунга, несомненно, подразумевают народ: те или иные элиты могут быть обозначены тоже лаконично, но все-таки иначе. Да и что делать элитам у того гаража. Последнее, ключевое слово, точнее, буква «А» в нем, выдает авторство народа же – ну, научно выражаясь, представителя народа. Где же тогда почва для противопоставления? У Гумилева, например, есть стихотворение «Я и вы», но там предельно ясно, где я, а где вы.
Мне кажется, вот это внутреннее четкое понимание различия, никак не конвертирующееся вовне, заставляющее те или иные молекулы гневно клеймить свою собственную химическую формулу, много раскрывает в загадочной отечественной душе. Самокритика, не знающая про себя, что она самокритика.
…
Другой уличный лозунг, прочитанный мной примерно месяц назад. Улица плавно заворачивает за угол, и на противоположной стороне, на заборе сперва виден зачин:
ГДЕ ПУТИН,
Автор инсталляции, вероятно, обладал хорошим пространственным мышлением: буквы крупные, расстояния между ними щедрые, надпись открывается постепенно, в темпе пешего хода:
ГДЕ ПУТИН, ТАМ
простор для фантазии. Коррупция? Казнокрадство? Нефтяная игла? Ложь? Подлог? Патернализм (нет, это слово все-таки не для забора, хотя…)? Стабильность? – нет, жанр заборного афоризма редко бывает комплиментарен. Ну!
ГДЕ ПУТИН, ТАМ ЧУРКИ
Вот как. Давайте я попробую обобщить - не в упрек нашему президенту и не в похвалу ему:
мало что на свете так многомерно и разнообразно, как претензии россиян к Путину.
Не удивлюсь, если многие ставят ему в вину излишнюю мягкотелость в отношении оппонентов – или избыточную (для политика) откровенность, или повышенную брезгливость в выборе средств. Впрочем, что значит «не удивлюсь»? Я общался с такими людьми, правда, эпизодически.
…
Еще о ментальных константах. Есть старый добрый анекдот, как заходит заика в молочную и начинает:
- М-м… м-м…
- Молоко? – пробует помочь ему продавец.
- Мудак. Кефир.
Часто припоминая этот анекдот, я подозревал, что он значит больше, чем кажется на первый взгляд. Нет нужды говорить, что эта мифологема – не о заике и, тем более, не о кефире. Конструкция анекдота обобщает пластику и динамику некоторых типовых ситуаций. Изюминка в том, что «продавцы» учатся на своих ошибках и становятся догадливы. И диалог преобразуется так:
- М-м… м-м…
- Кефир?
Или так:
- М-м… м-м…
- Мудак?!
Догадливость первого рода конструктивнее, второго – преобладает.
…
Идеи не умирают. Для кого-то это, возможно, банальность, а вот для меня вчера стало личным открытием – чуть не споткнулся буквально. Казалось бы, вот хлипкая, несуразная, фактически не подтвержденная идея. Разбивается на раз – опытом, парой аргументов, да просто промолчишь – и носитель сам перестанет ее нести.
Как таракан под тапком – а назавтра, глядишь – такой же таракан. Идея таракана бессмертна.
Не особь и даже не вид: виды-то исчезают. Важно, что идеи не воскресают – воскрешение происходит где-то около смерти и чревато повторной смертью при тех же обстоятельствах, - а заново рождаются. То есть левак, подмечающий недостатки мироздания, скорее с молодым Жорой Плехановым – а чем плох молодой Жора Плеханов? Это оппоненты с переменным успехом тычут романтического левака мордой в Сталина, тот отплевывается, но, по сути, большого сходства не признает. Покажите пятилетней Зое ее же фотокарточку в 70 лет – знаешь, Зоечка, кто это? - Не-а. - А это ты… Не верит – а с чего бы вдруг?
Идея родилась, одряхлела и безобразно умерла, унеся за собой несколько миллионов смертных особей человека. Это зафиксировано в книгах, фильмах, надгробиях. А потом родилась заново в голове какого-нибудь Сережи. Что делать? Лечить Сережу или бить его по голове, пока не выскочит, или изгонять, отчитывая «Архипелагом ГУЛагом»? Или флегматично ждать, пока идея повторно одряхлеет и околеет?
Что был Нюрнберг как не попытка повесить идею?
Если согласиться с тем, что это невозможно, если вычесть романтическую попытку этого невозможного, что останется? Только насилие победителей над плотью побежденных – то, чем не стоит гордиться в веках.