Ксения Собчак — об отце: «Он вышел бы на Болотную»
10 августа исполнилось бы 75 лет Анатолию Собчаку — первому демократически избранному мэру Ленинграда, которому город обязан и возвращением своего исторического имени — Санкт-Петербурга. Это был один из самых ярких политиков конца 1980-х — первой половины 1990-х. Речи Собчака на съездах народных депутатов еще во времена СССР навсегда вошли в историю. Тогда страна увидела политика, способного ясно, четко и на хорошем русском языке излагать свои мысли, блестящего полемиста, мужественного человека, который не побоялся возглавить комиссию по расследованию кровавых событий в Тбилиси в апреле 1989 года, когда демонстрация протеста была разогнана дубинками и саперными лопатками. Собчак, в то время профессор юридического факультета Ленинградского госуниверситета, этим своим расследованием пошел против могущественных генералов Министерства обороны и КГБ СССР. За что был ими ненавидим. Потом были голодный Питер, «бандитский Петербург», проигранные выборы мэра в 1996 году, травля, уголовное дело, эмиграция в Париж и неожиданная смерть 20 февраля 2000 года. Спустя месяц президентом страны был избран многолетний зам Собчака, его тень — Владимир Путин. Так это теперь навсегда и останется в истории: один из отцов российской демократии привел в политику человека, который ее похоронил. Каким помнит Анатолия Собчака его дочь, какое влияние отец оказал на нее при жизни и после его ухода — The New Times расспрашивал Ксению Анатольевну Собчак
Самое первое ваше воспоминание об отце?
Мы идем с ним по берегу Десны — это было в Брянске, куда меня отправили жить к бабушке, — и кидаем в реку мою соску с засунутым туда камешком… Еще помню, как меня ставили у метро с плакатом «Голосуйте за Собчака». Помню, я стояла в такой смешной шапочке.
В Петербурге, мэром которого был отец, вы пошли в школу, и —?
И я вхожу в класс, и все вокруг замолкают. Учительница сажает меня с кем-то за парту, на меня все смотрят и ничего не говорят. У меня — шок. Я сбежала из этой школы. Помню, я сказала родителям: «Я туда больше не пойду», потому что для меня это было мучение. Меня перевели в другую школу, где были самые обычные дети. Но я с ними не могла общаться, потому что любой вызов к доске, любой мой ответ — и все смотрели на меня, а у меня был дикий стресс, потому что я понимала, что не могу ошибиться, не дай бог что-то не так скажу.
Помните, когда вы первый раз позволили себе сказать: я — дочка Собчака?
Нет, я этого очень стеснялась в детстве, да вы что! Я в 12–13 лет фамилию меняла, я сбежала из дома, меня перевели в другую школу, но уже под фамилией Парусова. То есть даже не Нарусова, потому что Нарусову тоже в городе знали.
Даже ваши друзья не знали, что вы дочка Собчака?
Конечно, все знали. Но я этого очень стеснялась и очень не хотела, потому что за мной же охранники, двое охранников, машина тонированная, это все мне ужасно было некомфортно. Я от них все время сбегала, ходила пирожки с кем-то есть, в метро кататься. Я очень хотела быть как все. Помню, петербургская «Экспресс-газета» опубликовала огромную статью против отца, а на обложке была моя фотография и подпись — вроде как вопрос мне и мой ответ: кем ты хочешь стать? И дочка Собчака якобы ответила: валютной проституткой. А мне 13 лет, у меня школа, там же это вообще страшно, дразнилки. И мне так стыдно, и я думала: как они могли? Отец же всегда был либерален к прессе, хотя его всегда мочили. Даже Невзоров, который был злейшим врагом отца, в одном из интервью сказал: «Я до сих пор уважаю Собчака, которого всегда не любил, потому что он никогда не прикрывал «600 секунд», никогда не давил на прессу».
 |
Как складывались ваши отношения?
У меня с мамой были очень тяжелые отношения, с папой были прекрасные. Папа всегда был очень наивный человек, поэтому я этим ужасно цинично пользовалась. Помню, мне было лет 16, я собралась на дискотеку убежать. Договорилась с нянечкой со своей. Я в кожаной мини-юбке, уже в марафете, и тут папа из кабинета выходит, видит меня: «Доченька, а ты куда собралась?» Я говорю: «Да я вот тут вот к Сереже Боярскому на чай». А у меня вид совсем не про чай. А Сережа Боярский на два этажа ниже жил. И папа говорит: «Слушай, а я тут такие стихи Цветаевой нашел потрясающие». И начинает мне читать стихи Цветаевой прямо в коридоре. И тут выходит уже Жанна наша, которая говорит: «Анатолий Александрович, да что вы, не видите? Да ей на ваши стихи наплевать, она уже намылилась куда-то идти». И вот он был такой. Он искренне мог полчаса читать мне стихи, а у меня, конечно, были совершенно другие интересы.
И сейчас, став одним из самых узнаваемых лиц оппозиции, вы отцу отдаете долги? Поэтому вы пошли тогда, в декабре, на Болотную?
У меня есть ощущение по поводу первого похода туда, что я не могла не пойти вот именно по этой причине. Я просто поняла, что это будет по отношению к отцу предательство.
А когда вы стали вести «Дом-2» — вас занимал вопрос, как бы к этому отнесся Анатолий Собчак, который в перестройку буквально был иконой интеллектуалов и демократически настроенных журналистов? „
Сейчас есть масса порядочных людей, честных, но нет ни одного политика-интеллигента. Он им был абсолютно
” Он был невероятной искренности человек, и это всех очень подкупало. В нем было то, чего сейчас, на мой взгляд, нет вообще ни в одном действующем политике. У него был этот культурный пласт, который, с одной стороны, соединяет с интеллигенцией, а с другой — он был политиком. Сейчас есть масса порядочных людей, честных, но нет ни одного политика-интеллигента. Он им был абсолютно.
Что касается гламура и так далее… Понимаете, я очень рано стала жить взрослой жизнью, потому что очень не хотела жить с родителями и во всем том, в чем я должна была жить. Я ушла из дома, мне было 17 лет. Я начала жить гражданским браком с бизнесменом в другой квартире. С 15 лет я жила отдельно от родителей где-то на чердаке, в какой-то комнате. Это был бунт. Я обманывала ментов, обманывала фээсбэшников, моих охранников. Я заходила в поезд, они заходили за мной, я выходила тут же, пересаживалась, пять пересадок, убегала. Я сбегала от охранников, по простыням… У меня была целая схема с Сережей Боярским. Он жил на первом этаже, я заходила к нему в пижаме, типа компьютер у него был. В пакете вещи. Переодевалась, через окно — и убегала. Мне ужасно не нравилось, что у меня охрана, бесконечные эти Эрмитажи и французские языки и такая очень несвободная жизнь. Но папа как раз это все принимал. Он вообще в отличие от моей мамы очень терпимо ко всему относился. Он принимал и понимал. И понимал, что когда слишком давят, то пружина рано или поздно распрямляется, они так сильно на меня давили, что у меня это пошло в какую-то другую сторону.
В каком смысле — давили?
Ты — дочка Собчака, и ты не можешь плохо учиться, ты не можешь получить тройку, это стыдно. Ты должна быть примером. Это очень большой стресс, и тебе хочется из этого вырваться. Я, как ни странно, это же увидела, когда делала интервью и меня это поразило в Сергее Удальцове. Это очень странно, потому что Удальцов совершенно не мой кумир, как вы понимаете. Но я точно знаю, что в нем это есть. Я поняла про него, что все то, что в нем есть сейчас, — и я верю, что это все искренне — но это тоже результат травмы, это бунт против семьи. Мы стали говорить про какие-то исторические факты, у него хорошее образование, он реально образованный человек. Он вполне буржуазен с точки зрения своего детства. И именно это привело его — абсолютно искренне — ровно к таким полярным взглядам.
Что вы знаете об истории отцовского рода? Вы этим интересовались?
Да, конечно. У меня дедушка был поляк. Бабушка — чешка. И они бежали в Россию, потому что бабушка была очень аристократических кровей, и деду не разрешали на ней жениться. Поэтому они, чтобы пожениться, убежали в царскую Россию. И буквально за полгода до революции дед все проиграл в казино. Бабушка очень долго копила деньги, чтобы открыть какую-то фирму по пошиву одежды или что-то такое. Дед все проиграл в казино, и только из-за этого их не раскулачили, после чего дед стал красноармейцем, командиром. И даже в музее Красной Армии Читы есть его ордена. Отец родился там, в Чите. Потом какое-то время они жили в Ташкенте. А в Питере папа оказался, потому что поступил в Ленинградский университет, окончил его, поступил в аспирантуру и остался в университете работать — стал профессором. Потом мэром. Потом выборы проиграл, началась травля, и как раз в дни моего рождения, 5 ноября, уехал в Париж.
Куда его вывез на своем самолете глава ФСБ Владимир Путин…
Мне сказали уже постфактум об этом. А потом я приезжала к нему в Париж.
Ельцин на тот момент уже очень ненавидел отца. Хотя ревность была и раньше. Еще когда Ельцин первый раз выбирался — президентом Российской Федерации (12 июня 1991 года. — The New Times). Тогда, когда еще решали, кто от оппозиции пойдет, выбор был между Ельциным и Собчаком. И Собчак сам сказал: «Слушайте, нам всем надо сейчас объединиться вокруг одной фигуры. Давайте я пойду на Питер, буду вашим представителем». Но Ельцин ему до конца не верил. Он не верил, что Собчак будет за него агитировать. Собчак стал за него агитировать, потому что он правда считал, что именно так нужно. И в этом смысле даже удивительно, как сквозь время я считаю абсолютно то же самое, что нужно всем сплотиться вокруг одного человека, потому что иначе ничего никогда не произойдет. Это был первый момент, когда у Ельцина возникла к Собчаку ревность. А второй момент, когда перед выборами 1996 года Ельцин его пригласил и спросил: нужно ли мне идти на выборы, — и тут отец сказал: я считаю, что не нужно. Ну а дальше Скуратов (в то время генеральный прокурор РФ. — The New Times) стал копать, и докопались до того, что в какой-то строительной фирме, которая имела подряд от города, была квартира 75 метров, оформленная на племянницу Собчака. И они стали делать большое уголовное дело. Но дело-то само было плевое, вопрос, что была огромная травля вокруг этого. В прессе писали: «Собчак как зеркало русской коррупции» — такие были статьи.
Вы это как-то на себе тогда почувствовали?
На себе — нет, совершенно.
Когда Путин был объявлен наследником Бориса Ельцина, Анатолий Собчак дал интервью, в котором его спрашивали: не опасно ли, что к власти пришел выходец из КГБ? И он ответил в том смысле, что, может, это и неплохо, чем поразил любившую его интеллигенцию. Спустя два месяца его не стало. А еще меньше чем через месяц Владимир Путин уже стал избранным президентом России. Тогда в связи со скоропостижной кончиной Собчака ходила масса слухов.
Я считаю, что спекулировать на этих слухах как-то недостойно. Я могу рассматривать истории, связанные с тем, что там какие-то другие силовые структуры… Но лично я никогда не верила. Я просто помню, как он (Путин. — The New Times) искренне плакал на похоронах. Это нельзя подделать.
Как бы сегодня, будь Анатолий Собчак жив, он воспринял бы то, что вы поломали себе успешную карьеру, ушли в оппозицию, оказались под наружкой, пережили обыск, допросы?
Я его не представляю в нынешней системе политических координат. Я не знаю, может быть, это мое представление, но я совершенно не представляю Собчака частью всей этой системы. Я не думаю, что он бы смог.
Вы думаете, он ушел бы в оппозицию к Путину?
Это сложный вопрос. Я не знаю. Он был абсолютным демократом. Его можно обвинять в чем угодно, но он был человеком абсолютно демократических ценностей, принципов. Он был невероятно уверен в себе, всегда шел на дебаты, даже если он их проигрывал. Он был человеком масштабным и уверенным в себе. И демократия, она в принципе присуща людям, которые не боятся, людям, которые уверены в своем результате и уверены в том, что в конкурентной борьбе они могут выиграть или занять достойное место. Он точно был таким человеком. Поэтому система, которая существует сейчас, точно была бы ему органически чужда, как мне кажется. Может быть, я ошибаюсь. Я вообще очень много с ним не договорила. Это большая моя внутренняя проблема. Потому что в тот момент, когда он был жив, у меня были совсем другие интересы, а сейчас уже нет такой возможности.
Он пошел бы на Болотную, как вы думаете?
Думаю, да.