Ольга Розенблюм

Работа: директор Центра адаптации и обучения детей беженцев и вынужденных переселенцев при РОБО «Комитет «Гражданское содействие» (kids.refugee.ru).

Стаж: с 1998 года.

Регалии и звания: доцент Института филологии и истории РГГУ.

Как все начиналось
Обычно люди становятся учителями тогда, когда жизнь их сама к этому подталкивает. А я решила сначала этому научиться, потому что в 18 лет была девочка слишком вдумчивая — больше, чем нужно. Месяц проучилась на филологическом отделении истфила РГГУ и очень переживала — как я буду зарабатывать после окончания университета? За филологию денег не платят. Что остается? Воображение у меня было убогое: остаются либо журналистика, либо педагогика. Журналистом точно не хотела быть, а преподавание решила попробовать сразу, чтоб понять, могу ли я этим заниматься. Поделилась этим с сестрой, она говорит: есть такой маленький центр для детей беженцев. И познакомила меня с Ильей Колмановским, который там работал. Когда мы встретились, он мне прямо на троллейбусной остановке стал рассказывать, что детей нужно любить. Что не так важно, какие знания ты вложишь в ребенка, важнее, чтобы у ребенка возникло ощущение защищенности, успеха. Потому что этот ребенок видел что-то такое, чего никто из нас, слава богу, не видел. Каждый ребенок иногда опаздывает, или чего-то не помнит, или ерзает и сползает под стол, но у детей беженцев оснований для этого гораздо больше. И поэтому волонтер центра не должен быть справочником, который стремится вложить в голову ребенка как можно больше информации. Волонтер — человек, который занимается этим конкретным ребенком. Так я попала в центр — и была, наверное, десятым учителем. А детей было и того меньше (семь или восемь), потому что помещения не было, все время кочевали. Об индивидуальных занятиях

Исторически так сложилось, что занимаемся мы индивидуально — один взрослый на одного ребенка. К нам попадают дети разного возраста и из разных регионов. Вот, например, девочка семнадцати лет, которая закончила когда-то два класса и с тех пор не училась. Ее нельзя посадить рядом с третьеклассником — он будет лучше соображать, быстрее ловить информацию, у него перерыв в учебе был не такой большой, и он умеет еще учиться. А у этой девочки надо долго реанимировать саму способность учиться, надо сделать так, чтобы она не считала, что совсем ничего не может. Чтобы она поверила в себя. До образовательной деятельности здесь есть масса других приоритетов.

Наша задача — сделать, чтобы ребенок вытерпел сорок пять минут урока и получил кайф от того, что он просто это смог

О чем дети не рассказывают

Мы никогда не спрашивали специально о том, что дети пережили. И сами дети мало об этом рассказывали. Помню одного мальчика. Сейчас я понимаю, что это называлось «гиперактивный», он абсолютно не мог сидеть на месте. С мамой они жили на вокзале, все время переезжали с места на место, уже внутри Москвы. Мальчик был совершенно неприкаянный, и мама была неблагополучная, вроде бы даже пила. Помню, он сделал анкету — некоторые дети делают такие и дают заполнять своим друзьям и знакомым. Уже не помню подробностей, но был там какой-то вопрос вроде «Доволен ли ты жизнью?». Мы по-разному отвечали на этот вопрос, а он написал: «Да, я очень доволен жизнью». А когда у него был день рождения, кто-то испек пирог, и этот пирог внесли с зажженными свечками. И это был единственный раз, когда он заплакал у нас на глазах. Все эти переезды и жизнь на вокзалах становятся очевидны вот в такие моменты: когда вносишь торт, а ребенок плачет.

Были очень светлые дети из Чечни: мальчик с девочкой, близнецы, и старшая сестра. Очень светлые, и мама у них была очень на них сосредоточена. Они все время рисовали самолеты. Я сохранила эти рисунки как свидетельство. Черненькие самолетики, которые сверху над нами летят. Я знала, но не они мне рассказывали, что на их глазах сгорел дом, а внутри была старшая сестра. А отец у них умер, потому что инфаркт — а скорая в этой разрухе не ходила. Они были очень внимательными, заботливыми детьми. Если судить только по этой внимательности, не задаваясь вопросом, насколько она нормальна (дети с таким прошлым часто бывали заботливей, чем их сверстники), — можно ничего не заметить. А вот эти самолетики на рисунках что-то выдавали.

Почему центр иногда называют школой

Мы между собой называем центр школой, потому что детям принципиально важно так его называть. Если они «ходят в школу», значит, они живут нормальной жизнью, как все их ровесники. Когда в конце 1990-х они писали сочинения, они сами хотели их писать, потому что это «как в школе». Они писали сочинения про разрушенный дом, про то, как они хотят вернуться домой, как не хотят, чтобы где-нибудь была война. Думаю, что тема была что-нибудь вроде «Если бы у меня было три желания...». Но парадокс в том, что в этих сочинениях оригинальным было только содержание, язык был совершенно шаблонным.

О задачах

Во время чеченской войны дети приезжали и исчезали довольно быстро. Немногие оставались у нас надолго, и мы никогда не знали, сколько времени мы сможем с этим ребенком проработать. Может быть, он исчезнет через три месяца, за это время многому не научишь. Но за три месяца мы можем создать прецедент: было место, где его любили, где с ним возились. Потому что во всех этих перемещениях, в войне, разрухе, которую он видел, скорее всего, им занимались не очень много, хотя у него, наверное, любящие, замечательные родители. Не всякие родители считают нужным приводить ребенка куда-то заниматься, когда можно оставить его дома, чтобы он мыл посуду, сидел с младшим братом или еще как-нибудь помогал. Если ребенок попадал к нам, значит, его родственники считали, что образование — это важно. Правда, это могли быть дяди или тети, родители были не у всех.
Постепенно наши задачи меняются вместе с тем, как меняются сами мигранты. В последнее время появились дети пяти-шести лет, которые не говорят по-русски совсем (из Киргизии, Узбекистана, Таджикистана). И мы стараемся обучить их русскому. Если с таким ребенком год заниматься русским, он пойдет в школу без проблем, которые ему кажутся непреодолимыми. Это очень соблазнительно — дать человеку хороший старт и в академическом смысле, и в психологическом. Сделать так, чтобы он не был аутсайдером.

О знаниях

Наши дети обычно мало что знают. Не потому что плохо учились в школе — они иногда и не учились в ней почти, — а потому что им никто не потрудился о чем-то рассказать. И поэтому возникало ощущение, что все, что ты сейчас не сделаешь, больше никто никогда не сделает. Мне было 18–19 лет, и я думала: как это можно не знать, чем XIX век отличается от XX века. Сейчас я допускаю, что можно. Но мне всегда хотелось, чтобы они знали какие-то самые общие вещи. И мы на уроке брали глобус и обсуждали: «А знаешь, что было здесь пару веков назад? А пару тысячелетий?» Хотелось дать какие-то представления о том, как мир вообще был устроен. Что такое «век». У детей была в этом большая потребность, знания давали им ощущение «я такой же, как все». Они не догадывались, что люди обычно знают чуть больше, но потребность была колоссальная. Мы встречались, допустим, в воскресенье, и я им сорок минут рассказывала что-нибудь из древней истории, а потом они это что-то делали руками. Сделали как-то трехэтажные сады Семирамиды из бумаги и пластилина, они долго стояли у нас, там Семирамида на скамеечке сидела. Но если б дети не сделали их сами, они бы сразу забыли и про сады, и про Семирамиду. А так забыли не сразу. Сейчас я понимаю, что разрыв между нашими и обычными детьми не так драматичен. Тогда мне казалось, что он больше, и они ощущали его — просто потому, что в школу не ходили.

О волонтерах

Когда новый волонтер приходит, он не всегда понимает, что здесь нужно делать. Собственно, каждый разговор с новым человеком я и начинаю с того же, о чем когда-то говорили мне: мы ни в коем случае не сборище бесплатных репетиторов. Мы не вкладываем знания, мы занимаемся ребенком.

Всегда очень важно понимать, что мы отвечаем за тех детей, которые к нам приходят. И когда волонтер резко отчитывает ребенка за опоздание или несделанное задание, сразу становится понятно, что этот человек не сможет здесь работать. Дети, конечно, слетают с катушек, особенно весной с ними это часто случается. Можно возмущаться, можно это не учитывать — но это так. И когда ребенок, который несколько лет вообще ничем не занимался, не может сидеть спокойно на уроке — это тоже нормально. Наоборот, чудо, если это не так. Наша задача — сделать, чтобы ребенок вытерпел сорок пять минут урока и получил кайф от того, что он просто это смог. Чтобы он узнал что-нибудь и успел за это время обсудить что-то важное для него самого. И надо стараться дать ребенку много таких удач на каждом занятии. Не придуманных, а действительных удач. И в этом смысле, конечно, у нас не репетиторская и не учительская функция.

Что делать с детьми, которые сползают под стол? Нужна очень четкая и быстрая смена деятельности, сорок пять минут должны состоять из нескольких блоков, которые бы четко, быстро, известным ребенку способом сменяли друг друга

О внимании и удаче

Что делать с детьми, которые сползают под стол? Нужна очень четкая и быстрая смена деятельности, сорок пять минут должны состоять из нескольких блоков, которые бы четко, быстро, известным ребенку способом сменяли друг друга. Сейчас мы пишем, потом играем в «мемори», потом еще что-то… И очень важно, чтобы ребенок понимал, что и почему мы делаем. Иногда дети сползают под стол, когда теряют интерес. Но есть случаи, когда это чисто физическая потребность. И тут особенно важно, чтобы ребенок не чувствовал себя неудачником. Потому что на ощущении удачи, успеха можно достичь очень многого: это то, что я поняла довольно рано и именно здесь. У меня была такая табличка: какая мотивация у ребенка, какая усидчивость, что он уже знает (из лексики, из пунктуации), сколько может заниматься, его интересы. Исходя из этого всего составляется план работы. Все эти планы, конечно, постоянно нарушаются. Но какие бы они ни были, важно не забыть предложить ребенку запомнить несколько простых правил, которые он точно, в любом состоянии духа, усвоит. Например, перед «а» и «но» мы всегда ставим запятую. И когда видно, что человек устал, не в настроении, трудности дома, я сразу ему диктую предложение, в котором есть «а» или «но». И он точно с этим справится, и я его похвалю. Тогда можно успеть рассказать что-то еще, прежде чем у него кончатся силы. Такая запрограммированная удача позволяет двигаться дальше, постепенно усложнять задание.

О том, что изменилось
«Держать» аудиторию я научилась именно здесь, еще до того, как начала преподавать студентам. Так что я и правда приобрела навыки педагогической работы, за которыми пришла. Но дело не только в этом.

Когда я пришла сюда работать, я была девочка очень стеснительная, даже на улице спросить дорогу стеснялась. И вот как-то все готовят чай, суетятся вокруг стола, а я стою в углу, и мне неловко — стою, мешаю… И тут я сделала очень большое открытие для своих восемнадцати лет: простой способ не быть в стороне — начать самой резать бутерброды. Так с тех пор и режу бутерброды.
Сейчас мне кажется, что я гораздо больше включена в то, что происходит вокруг, и в моем случае не филологическая работа этому способствовала. Филологическая работа как раз дает мне возможность уходить в себя — вот мои книги, вот мой компьютер. Это тоже иногда нужно. Но нельзя стесняться собственного ученика. Можно, но неконструктивно. И именно в преподавании для меня произошел выход вовне, к созданию собственной среды, какого-то пространства, которому я могу пригодиться и которое мне органично. Мне вообще-то нравится резать бутерброды и организовывать чай. Не потому что я больше ничего не могу, а потому что в этом тоже есть своя прелесть. Нет комментариев

Для того, чтобы оставить
комментарий войдите
при помощи одного из сервисов

Учителя большого города. Ольга Розенблюм