Тромбон, поляна, инвалидная коляска

Этой истории без малого одиннадцать лет.

После школы меня угораздило попасть на службу в оркестр Военно-Медицинской Академии. Воспитанником.

Воспитанник — это человек непонятного статуса в военной форме. Мальчишки разного возраста (знавал я одного беспризорника, так он с семи лет в воспитонке трубил) становятся воспитанниками оркестра, моют полы, играют на инструментах, ездят на похороны, парады и прочие военные обязательные мероприятия. Если повезет с оркестром, то вместе с тем они занимаются музыкой. Если нет — спиваются. Впрочем, те, кому повезло, тоже спиваются.

Служат мальчишки довольно вольготно. Их не могут посадить на губу, их не могут отправить на службу в другой регион. И, достигнув восемнадцати лет, они гарантированно попадают в тот же оркестр и служат свой срок в родном городе среди давно и хорошо знакомых людей. Короче, не служба, а вольница, по армейским меркам.

Хотя по моему представлению о жизни, это была каторга. Я ел так много быстрорастворимой лапши, что сам почти в нее превратился. Там меня научили материться, пить водку, не закрывать глаза при виде трупа, не слишком сильно жалеть незнакомых неутешных вдов, и отбиваться от стареющих гомосексуалистов. Словом, за полтора года из меня почти сделали вполне циничное быдло с зачатками мужского достоинства. С зачатками, поскольку среди этой категории нищих обозленных людей с достоинством все не очень здорово.

Одним из самых возрастных оркестрантов был дядя Миша. Человек невероятного объема. Хихикали, что для него шили китель и брюки по индивидуальному заказу. Несмотря на возраст и комплекцию, дядя Миша вынужден был иногда ездить с оркестром на похороны, шагать полноценные парады, стоять в караулах и маяться всей прочей лабудой.

Пожалуй, дядя Миша не был в оркестре самым отвратительным типом. Вообще, к своему удивлению, время от времени почти в каждом из этих людей я обнаруживал что-то человеческое и даже приятное. Только засунута эта человечинка всегда была очень глубоко и надежно заколочена, и прорывалась крайне редко, и исключительно с глазу на глаз. Все эти мужики в разговоре один на один могли показаться вполне нормальными людьми со своими слабостями и достоинствами. Но стоило появиться кому угодно третьему, особенно из своих, как все они становились очень похожими друг на друга циниками, с нижепоясным юмором и жалким намеком на остроумие.

Дядя Миша был громогласен. Его зычный голос было слышно с улицы, даже во время репетиции оркестра. Однажды, в первые месяцы моей воспитонки, когда заканчивалась весенняя оттепель и вдоль тротуаров перестали стекать грязные реки, он явился в студию с инвалидным креслом. На кресле валялся какой-то куль, тщательно завернутый в шерстяное одеяло.

После репетиции, поездки на жмур и стандартных двухсот грамм, он уселся в кресло, один из музыкантов, по имени Толик, взялся за ручки и увез дядю Мишу, ловко маневрируя явно привычным транспортным средством.

В течение недели это повторялось раза два или три.

Наконец я не выдержал и спросил у дяди Мишы, зачем ему инвалидная коляска. "Картошку возить! — огрызнулся он. — Не твое дело!"

Не мое так не мое, я и забыл. Однажды дядя Миша отказался ехать с оркестром на какой-то очередной выезд и укатил вместе с Толиком прямо в середине дня. Начальство, конечно, рассвирепело, потопало ногами, накричало на меня, потому что не доложил сразу же, и забыло. Дядя Миша как ни в чем не бывало заявился с тележкой и Толиком к вечеру на традиционные двести грамм на рыло. Посмотрев на рояль с бутылкой водки и жалкой закуской, он презрительно собрал все это добро в мусорный пакет, всучил мне и накрыл на крышке рояля шикарную поляну с коньяком и виноградом.

Когда к полуночи уже научили пить коньяк (до того обучение не заходило дальше дешевой водки), я спросил у других музыкантов:

— А зачем дяде Мише инвалидная коляска? Он же здоров как бык!

— Картошку возит! — загоготали орекстранты и подняли тост за урожай картошки. В апреле месяце.

Вскоре наступило самое страшное в жизни военного музыканта — 9 мая, а потом день города, 27 мая. В этот день мы снова шли по Невскому с маршами и аксельбантами под вялые фотовспышки скучающих барышень. Шли в тот раз не в полном составе. В общем-то это было дело привычное, на похороны вообще однажды ездили ввосьмером — и ничего, отыграли. Дяди Миши среди нас тоже не было. Когда оркестр шагал мимо лютеранской церкви, напротив Гостиного Двора, я услышал сквозь шум, клаксоны и военный марш какой-то тоскливый джазок.

Приглядевшись я понял, что на углу стоят двое и играют. Приглядевшись еще внимательнее, я увидел Толика с трубой и дядю Мишу с Тромбоном. Дядя Миша сидел в инвалидной коляске, укутав ноги пледом (в серьезную, между прочим, жару). На асфальте перед ним лежал распахнутый чехол от тромбона. Кто-то из музыкантов ткнул меня локтем под бок:

— Видишь, зачем коляска? Так больше накидают. Сегодня снова поляну накроет дядя Миша.

И загоготал, приправив матным словечком.