Вневременная необъятная созерцательность

Памяти Василия Белова

...она <корова Рогуля> всю жизнь была равнодушна к себе, и ей плохо помнились те редкие случаи, когда нарушалась ее вневременная необъятная созерцательность.
"Привычное дело"

4 декабря в своей вологодской квартире умер Василий Иванович Белов - русский писатель, всю жизнь преданный русской деревне, классик советской послевоенной литературы. Ему было 80 лет.

Белов родился в вологодской крестьянской семье; отец его погиб на войне. Белов был самородок, и сам предпочел, чтобы этот самородок был зарыт в землю - а именно в вологодскую почву, безо всяких отрицательных коннотаций. В "большом" мире, вдали от родного края, Василий Иванович провел относительно недолгий период на рубеже 1950-60-х: служил в армии в Ленинграде, работал на заводе в Перми, учился в Литинституте в Москве. В 1962 году выпускник столичного литературного вуза возвращается на Вологодчину, чтобы именно там за два года стать всесоюзно известным писателем: в 1964-м выходит его главное произведение, повесть "Привычное дело".

Главный герой "Привычного дела", Иван Африканович, по выражению Солженицына, "естественное звено природной жизни" - он растворен в крестьянском быте, занимает в нем свое место, не притязая на большее, а подчиняясь внешним событиям, словно природному циклу. Он прошел войну, вернулся в деревню, обзавелся женой и девятью детьми; он выживает в мире советского колхоза, снося тяготы и несправедливости; его любимая присказка - "дело привычное". Альтруизм и всеприятие - главные ценности в мире Белова: "Жись. Жись, она и есть жись, - думает Иван Африканович, - надо, видно, жить, деваться некуда". Единственная попытка вырваться из привычного уклада, предпринятая под влиянием лихого горожанина - обзавестись паспортом, отправиться на заработки в Мурманск - оканчивается закономерным провалом, и не из-за нелепых случайностей, а оттого, что саму идею бегства автор "Привычного дела" осуждает. Жена Ивана Африкановича, не оправившись от трудных девятых родов, сразу выходит на работу и вскоре умирает. Ее смерть оказывается для Ивана Африкановича настоящим горем, каким не стала его собственная неустроенная жизнь и несостоявшаяся судьба. Но и самая страшная личная трагедия не отменяет миропорядка, бунтовать против которого - дело бессмысленное, считает Белов.

Конечно, читатели полюбили повесть не за эту мораль, невыгодно выглядящую в пересказе. "Привычное дело" - не манифест; Белов заражает читателя обаянием простой жизни исподволь, через сочный язык, одновременно диковинную и достоверную психологию деревенских персонажей, баланс веселого и трагичного. Один из самых трогательных и ярких эпизодов повести - глава "Рогулина жизнь", героиня которой - корова Ивана Африкановича, его литературный "двойник" и второй главный положительный персонаж повести. Ничто не может нарушить сонной покорности Рогули: все события, будь то общение с человеком, оплодотворение быком и рождение теленка, встреча с опасной медведицей и, в конце концов, гибель от ножа, воспринимаются ею бесстрастно и едва ли с большим интересом, чем смена осени зимой. "...ничто не могло разбудить Рогулю. Она была равнодушна к своим страданиям и жила своей жизнью, внутренней, сонной и сосредоточенной на чем-то даже ей самой неизвестном".

Белов сделал из психологии Ивана Африкановича целую жизненную философию и положил ее в основание всего своего художественного мира. Ему удалось повторить это с успехом как минимум еще раз - в повести "Плотницкие рассказы" (1968). Писатель пробовал себя и в историческом жанре (многочастный роман о коллективизации "Кануны", пьеса "Александр Невский"). Кроме того, Белов становится этнографом-очеркистом: описывает жизнь родного края в книге "Бухтины вологодские завиральные", создает энциклопедию крестьянского быта "Лад" (подзаголовок - "Очерки о народной эстетике"). В более поздних вещах - повести "Воспитание по доктору Споку", романах "Все впереди", "Год великого перелома" и последующих - Белов от благодарного приятия патриархального образа жизни переходит к активному отрицанию города, и это период его творчества, который могут искренне ценить лишь однопартийцы-почвенники. Для остальных эти романы суммирует одна комическая фраза из "Все впереди" - "Сексологи пошли по Руси, сексологи!" - про которую язвительный Лев Лосев даже написал злое стихотворение.

Белова относят к писателям-деревенщикам - и справедливо; его тематический репертуар сознательно узок по сравнению с Солженицыным, Астафьевым, Шукшиным, также внесшими свой вклад в становление деревенской прозы. Объединенные предметом описания и советскими рамками дозволенного, деревенщики различались голосами, интонацией. Белов не был прирожденным автором эпопей, как Федор Абрамов, или публицистом, как Валентин Распутин, - он был лирик и, может быть, поэтому лучше остальных читается сейчас. Деревенская проза стала эпохой в общественно-культурной жизни страны; ее авторы открыли современнику глаза на жизнь, которой он почти не знал. Увы, их значение для словесности (исключая названные самые важные имена, не умещающиеся в рамки явления) оказалось гораздо меньшим; творческие эксперименты в то время происходили в совершенно ином литературном поле, будущее оказалось за неподцензурной советской литературой. И даже за поэтическим народным словом писатели последующей эпохи предпочитали обращаться к Клюеву и Клычкову, а не к Солоухину и Можаеву. Это неудивительно: деревенская проза была ретроспективной, воспевая деревню, писатели ее же оплакали и отпели. А положительная программа Белова и Распутина оказалась вымученной, нравственного возрождения нации и культуры своими силами они не добились. Скоро деревенская проза ушла из мейнстрима на периферию; однако обрети она второе дыхание, Василий Иванович Белов занимал бы во всей русской литературе то же почетное "генеральское" место, которое он занимает в своей литературной школе.

Белова, вопреки протестам вологодских чиновников, похоронят, как он сам и желал, в родной деревне Тимонихе, с которой писатель не порывал связи всю жизнь, даже перебравшись в областной центр. Белов самостоятельно восстанавливал местный храм: "Три года я с помощью друзей спасал то, что осталось от нашей церкви. Однажды ранним утром, когда устанавливал самодельный дубовый крест, стоя на качающихся лесах, я взглянул окрест… То, что я увидел, никто не видел не менее ста тридцати лет. Птицы летели не вверху, а внизу. Подкова озера, окаймленная кустами и мшистыми лывками, оказалась маленькой и какой-то по-детски беззащитной. Вода без малейшего искажения отражала голубизну бездонного неба". Если верить телеканалу "Россия", инсульт сразил писателя, когда он узнал, что церковь разграбили его же односельчане. Как сказал бы Иван Африканович, дело привычное.

Кирилл Головастиков