Представьте, что вы убелены сединами, и ваш 13-летний внук вдруг задает вам вопрос: «Скажи, дед, а надо было сдавать Ленинград, чтобы спасти сотни тысяч жизней?» Неважно, где этот вопрос задан — в вашем кабинете, в гостях или на презентации какой-нибудь вашей, например, книги.

Фото: Валерий Мельников, Коммерсантъ / купить фото

Что вы сделаете со своим внуком? Побьете его? Накричите? Лишите его общения с друзьями? Отключите ему интернет? Или спокойно объясните ему, что его вопрос неправильно сформулирован — спасти сотни тысяч жизней сдачей Ленинграда было невозможно. Потому что враг не хотел кормить его жителей. Потому что враг пришел не кормить и не спасать, а завоевывать, убивать, покорять. И потому что, в конце концов, жертв в сослагательном наклонении не бывает.

Несколько лет назад в одном маленьком городе я ехала в такси, и водитель, молодой парень, сказал: «Жаль, что нас не завоевали немцы. Мы бы сейчас жили, как немцы живут». Что мне нужно было сделать? Обругать его и выйти из машины? И он бы твердил свое «жаль, что нас не завоевали немцы» каждому своему пассажиру? Я не вышла, не стала ругаться. Сказала, что если бы нас завоевали гитлеровские войска, ни Германия, ни Европа не жили бы так, как они живут сейчас. И нас с ним, возможно, просто бы не было. Потому что фашизм — это идеология смерти, это дорога в один конец. Мы долго с ним говорили. Я поняла, что он просто ничего не знает о войне. Да и я о ней мало знаю. Несмотря на агрессивную государственную пропаганду каждый год 9 мая. Несмотря на бессчетное количество фильмов о войне, которые штампуют каждый год пачками. Вы можете смотреть эти гламурные фильмы? Я не могу. Вас не тошнит от майской телепропаганды, от георгиевских ленточек на каждом втором джипе, владельцы которых даже не знают, что это за ленточка, от военных парадов, на которые ни вы, ни ваши дети не могут посмотреть «живьем»? Осенью я была в Турции, на 90-летии республики, меня поразило, что любой житель Стамбула мог прийти и посмотреть на грандиозный военный парад, без всяких пропусков и приглашений. Меня поразило, что в этом военном параде, кроме профессиональных военных, кроме бронетехники, вертолетов и артиллерии, участвовали спасатели, пожарные, какие-то школьные и студенческие отряды, — а с другой стороны на них смотрели и аплодировали простые люди. В этом празднике участвовало все общество.

Мой дед прошел всю войну, закончив ее инвалидом без ноги. Сколько я его помню, он говорил, что мы победили фашизм, и благодаря нам фашизма нет нигде – ни в России, ни в Европе. Ни я, ни мои дети ни разу не были на параде Победы на Красной площади. Да, пару раз мы смотрели этот парад по телевизору. Но оба раза было ощущение, что там, на экране, какая-то другая страна. Все эти блестящие орудия, танки, самолеты, отутюженные солдаты, — все это слишком пафосно, красиво, и в этом нет человеческого тепла. Этого тепла нет в новых художественных фильмах и в телепрограммах. Война превратилась в какой-то глянцевый плакат за нашей спиной, — он есть, мы его все время видим, но он нас никак не трогает, не задевает, не бьет по нервам, не заставляет думать, сопереживать тем, кто жил более полувека назад.

Кто виноват в том, что молодой парень в такси спрашивает, надо ли было «сдаваться немцам»? Парень? Система образования? Государство, которое превратило страшную, тяжелую, кровопролитную войну в пропагандистский ресурс?

А теперь про «Дождь». Да, вопрос мне не нравится. Да, он совершенно неправильно сформулирован. Но этот вопрос уже задают наши дети. Его будут задавать наши внуки. Если мы будем закрывать им рты, они перестанут спрашивать об этом у нас. Они станут обсуждать это в своих компаниях, где просто некому будет рассказать им, что такое война.

Посмотрите, сколько блестящих, грамотных ответов на вопрос «Дождя» появилось в СМИ. Скольких людей этот вопрос заставил что-то перечитать, обдумать, вспомнить? Впервые за сколько лет война в памяти общества ожила, стала близкой, горячей, больной? Этот вопрос пробил глянцевую поверхность, которой власть накрыла и замуровала наше прошлое, и оттуда, из-под плиты стали вдруг пробиваться образы, голоса, мысли – тех, кто жил тогда, в те страшные годы.

Я не знаю, что еще могло бы заставить меня перечитать «Запретный дневник» Ольги Берггольц, если бы не этот опрос. Я не знаю, когда еще я прочла бы вот это, из ноября 42-го: «Народ умирает страшно. Умерли Левка Цырлин, Аксенов, Гофман — а на улицах возят уже не гробы, а просто зашитых в одеяло покойников. Возят по двое сразу на одних санях. Яшка заботится об отправке — спасении нашего оркестра, 250 чел. Диктовал: «Первая скрипка умерла, фагот при смерти, лучший ударник умер». Кругом говорят о смертях и покойниках. Неужели мы выживем — вот я, Юра, Яша, папа?» И тут же – про отца, которого забрали в НКВД: «Пол-одиннадцатого — папы нет. О, Господи… Папа так и не пришел. Просто не знаю, в чем дело. Он очень хотел прийти — я приготовила ему 2 плитки столярного клея, кулек месятки, бутылку политуры, даже настоящего мяса. Что с папой?…» Ни большая информационная кампания в СМИ к юбилею снятия блокады, ни глянцевый салют над Петербургом не заставили меня перечитать вот эти строки. А этот дурацкий вопрос заставил.

Нельзя запрещать вопросы. Нельзя запрещать мысли. Как журналист, я знаю, что исход самого провокационного интервью зависит не от вопросов, а от ответов. Ну вот объяснили же девушке, которая написала про абажуры, что она не права? Никто же не стал девушку увольнять, а газету закрывать? И это правильно. И девушка, кажется, все поняла и больше про абажуры не пишет.

Общество, если оно здоровое, должно иметь ответ на любой вопрос. Оно должно мыслить, спорить, бороться. Если совсем примитивно, — оно как живой организм. Будете пичкать этот организм каждый день антибиотиками, чтобы он не подхватил инфекцию, убьете иммунитет, а в итоге все равно заболеете и умрете от простого гриппа.

И, наконец, о самом главном. «Дождь» отключают. Зритель может «Дождь» поддержать. Если все будет совсем плохо и канал уйдет целиком в интернет, он сможет существовать только благодаря платной подписке в интернете.

Я допускаю, что у «Дождя» как у частной телекомпании не хватает ресурсов, денег, людей; я понимаю, что не все чиновники готовы идти к ним в эфир; и понимаю, почему канал иногда выглядит «оппозиционным» (хотя не понимаю, почему он не может быть оппозиционным, если в стране есть масса проправительственных каналов). И да, при наличии высокопрофессиональных журналистов, но нехватке денег канал не всегда может выдавать качественный продукт. Но ведь этот канал – как тот 13-летний подросток, который только начинает взрослую жизнь. Он делает ошибки, но учится, и он подает большие надежды. Вспомните летний марафон, посвященный детям-сиротам. Сколько людей после этого задумались об усыновлении? Какой еще ресурс в России это сделал?

Я надеюсь, что «Дождь» переживет эту грозу.

Ольга Алленова

Ожившая блокада