Елена Чуковская о судьбе Лидии Чуковской и ее сочинений

Издательство "Время" завершило выпуск 11-томного собрания сочинений Лидии Корнеевны Чуковской. Анна Наринская поговорила с ее дочерью и публикатором Еленой Цезаревной Чуковской

Елена Чуковская и Лидия Чуковская. Переделкино, 1968 год

Одиннадцать томов — это прямо-таки солидное собрание сочинений.

Ну три тома составляют "Записки об Анне Ахматовой" — самое популярное произведение Лидии Корнеевны, а кроме того, некоторые из этих томов — томики, а не тома. Но вообще наследие Лидии Корнеевны довольно велико. Она, например, всю жизнь вела дневник. И если дневник Чуковского занимал 29 тетрадей (а мы с помощницей Корнея Ивановича Кларой Лозовской занимались разбором текста и составлением комментариев к нему лет десять), то у Лидии Корнеевны — 260 тетрадей. Причем это только с 38 года (все, что было до того, уничтожено).

К основательному разбору этого дневника я приступила только два года назад — мне тогда было уже 80 лет,— так что на то, чтобы разобрать все, мне уже не хватает жизни. Я сделала несколько выборок ее дневниковых записей: о Бродском, о Солженицыне — они вошли в это собрание. Совсем недавно я сделала компиляцию из записей Лидии Корнеевны о ее попытках напечатать повесть "Софья Петровна".

Ведь именно "Софью Петровну" она считала своей главной книгой.

Да, своей главной книгой и "своей болью", как она выразилась в одном из своих стихотворений.

Она писала эту повесть в 39-40-х годах — о том, что творилось в Ленинграде в тюремных очередях 30-х годов. Для мамы это была часть ее жизни: мой отчим — физик-теоретик Матвей Петрович Бронштейн был арестован в 37 году и расстрелян в 38-м. Это время Лидия Корнеевна провела в тюремных очередях. Но героиней повести стала женщина совсем другого склада, чем она сама. Это мать, у которой арестовывают сына, и она совершенно не понимает, как могла произойти такая несправедливость.

Потому что она доверяет родному советскому государству и товарищу Сталину.

Да, она истинно советский человек, доверяющий всему. Она машинистка в издательстве, она ходит на собрания, занимается общественной работой. Сын тоже процветает, трудится на заводе, его портрет печатают в газете "Правда", и вдруг его арестовывают. Оказывается, он враг народа...

Среди прочего там описывается, как сама Софья Петровна и ее сотрудница, влюбленная в ее сына, после его ареста становятся вдруг как будто прокаженными — никто не хочет иметь с ними дела, их сторонятся. Это — часть личного опыта Лидии Корнеевны? С ней тоже так было после ареста ее мужа?

С ней было иначе. Это время — 1937 год — было для нее рубежом во всех отношениях. Тогда не только посадили Матвея Петровича, но и разогнали редакцию ленинградского Детиздата, руководимую Маршаком (там Лидия Корнеевна работала предыдущие десять лет). Посадили ее лучших подруг — Тамару Григорьевну Габбе и Александру Иосифовну Любарскую. За самой Лидией Корнеевной тоже приходили, но она в это время уехала в Москву и потом долго не возвращалась в Ленинград. И ее не арестовали, хотя существует отчет НКВД о том, что творится с семьями арестованных — и напротив ее имени стоит "арест оформляется". Ее мир опустел и без того, чтобы ее сторонились.

Одна из удивительных вещей, связанных с "Софьей Петровной", лежит вне текста. Ведь кажется, многие тогда втайне должны были писать подобное. А сейчас мы видим — о том, что творилось на воле во время репрессий, если не иметь в виду ортодоксальные советские тексты, практически никто не писал. Во всяком случае, до нас практически ничего не дошло.

Да, тем ценнее этот небольшой текст. Он был написан в школьной тетрадочке. Мне тогда было восемь лет, и — я очень этим горжусь — мне доверили нумеровать страницы. Я ставила цифры красным карандашом. Эта тетрадочка хранилась у маминого знакомого в блокадном Ленинграде.

А почему она ее отдала?

Перед войной она прочитала эту повесть нескольким своим друзьям — такое тогда часто происходило, никто и не задумывался об источнике "утечки" — в Большом доме стало известно, что у нее есть какой-то документ о 37 годе. В НКВД вызвали мою няню. И мама решила опять уехать из Ленинграда. И она уехала — просто уехала, оставивши квартиру и все вещи, а тетрадочку отдала на хранение. А тут началась война. И когда она вернулась в 1944 году в Ленинград, в квартире жили чужие люди, вещи пропали, а тетрадочка как раз оказалась сохраненной. Знакомый умер в блокаду, но перед смертью передал рукопись своей сестре.

Это как будто специальная такая антитеза тому, кто донес. Мне кажется, это очень важно сейчас осознавать про то время. Сейчас принято вспоминать фразу Довлатова о 40 миллионах доносов, которые написали тогда наши сограждане, говорить о том, что сталинская диктатура растлевала всех. Но важно помнить о тех, кто не поддавался растлению. И их было не так мало.

Да. Хотя "Софья Петровна" — скорее о тех, кто поддался. Не растлению, а одурманиванию.

После XX съезда Лидия Корнеевна дала эту повесть перепечатать и в 1962 году сделала попытку опубликовать. И, делая недавно выборку о судьбе "Софьи Петровны" из маминых дневниковых записей, я восстановила цепочку событий. 16 ноября 1962 года вышел "Один день Ивана Денисовича". В это время "Софья Петровна" была принята к печати в издательстве "Советский писатель" и в журнале "Сибирские огни". 1 декабря Хрущев пришел на выставку в Манеже и разгромил художников, а 18 декабря было спущено предписание закончить публикации о лагерях. И дальше журнал отказался печатать повесть, а издательство расторгло договор. Приоткрывшаяся было дверь захлопнулась. В ее дневниках того времени чуть ли не ежедневные записи о том, как она обходит разные журналы, пытаясь добиться публикации,— но все, это уже невозможно.

А когда "Софья Петровна" вышла в России?

Только в 1988 году. И мне очень обидно за мамину писательскую судьбу. Потому что (и это видно по письмам первых "самиздатских" читателей) если б этот текст оказался доступным тому поколению, которое все это пережило, его восприятие было б совсем другим. А сейчас это "еще одно свидетельство" того, что все уже и так знают.

Но даже не став известной писательницей, Лидия Корнеевна была очень важной для советской интеллигенции фигурой. Для некоторого круга людей она — заступавшаяся за Синявского и Даниэля, восставшая против травли Сахарова и Солженицына и исключенная за это из Союза писателей — была, если не бояться пышных выражений, моральным компасом. Со всеми вытекающими — ею восхищались, над нею исподтишка посмеивались.

Да, и точно как Корней Иванович огорчался, что он в общем сознании детский писатель, в то время как он сам он себя считал критиком, так и Лидия Корнеевна не была в восторге от того, что в ее среде ее главным образом воспринимали как этот самый моральный компас. У нее есть такая запись: "Вот, все пишут о моем мужестве. Гм". Она все-таки была литератором. И даже мастером художественного слова — именно поэтому так действуют ее публицистические вещи. Или ее записи об Ахматовой. Вот, например, Маковицкий написал четыре тома о Толстом — это, конечно, ценный источник, но попробуйте их прочитать. Но о том, как она писала, о том, что она за писатель, никто не думает, никто этого не отмечает. Отмечают постоянно ее мужество.

Отмечают ее бескомпромиссность, несгибаемость, твердость ее убеждений, удивительное умение сделать выбор раз и навсегда, умение говорить "нет" — в общем, те качества, которые сегодня становятся все более актуальны.

Что до актуальности, то сказать, как она вела бы себя сейчас, довольно трудно. Например, в 90-е годы она говорила: "Я не хочу жить при капитализме". Она помнила (и не любила) нэп, она помнила царившее тогда неравенство, нищету, из которой выбивалась ее семья,— и ей это все не нравилось. Про то, "как бы она вела себя сейчас", можно сказать одно — она вела бы себя очень определенно. Для нее эти бесконечные отодвигания границ, эти компромиссы, которыми ознаменованы сегодняшние дни, были совершенно неприемлемы. Ее взгляд мог быть даже ошибочным, а чаще — слишком твердым, слишком неколебимым. С ней совершенно невозможно было договориться. Когда в 1988 году стали печатать в журнале "Нева" "Софью Петровну", цензура не хотела пропускать слова "спецотдел", и из журнала позвонили и попросили заменить это одно слово. И Лидия Корнеевна сказала: "Я 50 лет ждала, я еще подожду" — и не стала менять. Время было уже мягкое, и в конце концов "спецотдел" оставили.

Она держалась всегда абсолютно четко и последовательно. И если б, скажем, сегодня она решила, что она рада присоединению Крыма, то она б вписалась бы "за" и ходила б с высоко поднятой головой, а если — нет, то она "подписантам" в прямом смысле слова не подавала бы руки. Я помню, как-то ей позвонила знакомая и что-то не то сказала о Солженицыне. Лидия Корнеевна ответила: "Я не разрешаю в таком тоне говорить о Солженицыне", положила трубку и более с этой дамой никогда не общалась.

В каком-то смысле так легче жить. То есть внешне, конечно, труднее, а внутренне — легче.

Как вам сказать? Ну вот она сделала работу о Герцене, поспорила с редакцией, забрала работу, положила на антресоли. Сделала работу о "Хаджи-Мурате", поспорила с редакцией, забрала работу, положила на антресоли. Сделала школьную хрестоматию по литературе — поспорила с редакцией, забрала, положила на антресоли. Она не принимала никаких поправок — не только цензурных, но и стилистических. Она не пыталась сговориться, а сразу шла на разрыв. Поэтому большая часть ее работ советского времени просто пропала. Так что, поступая так, как она поступала, от мук совести и сожалений по поводу компромиссов она избавлялась. Но "внешне", как вы выражаетесь, это была очень тяжелая жизнь.

«Она никогда не пыталась сговориться» – Weekend – Коммерсантъ