Писателю Виктору Ерофееву некого читать

Казалось бы, интеллектуальная жизнь в стране кипит: много издается, много продается, на нынешней неделе стартует большой книжный праздник — ярмарка Non/fiction, будущий год и вовсе объявлен Годом литературы... Но у нашего постоянного автора иные ощущения и оценки

Клиническая смерть русской литературы сопровождается большим количеством акций и культурных тусовок
Фото: Дмитрий Лекай, Коммерсантъ / купить фото

Виктор Ерофеев

Почему у нас нет литературы?

Как нет! У нас сейчас выходит много неплохих, приличных книг.

Открываешь, читаешь, говоришь "неплохо" и забываешь. Это и значит — у нас нет литературы.

Если кто пишет, тот и писатель, то у нас писателей через край: и в сетях, и на книжных полках. У нас теперь писателей больше, чем читателей, но литературы не видно.

Имена авторов не имеют ни малейшего значения. Они не взаимозаменяемы, но взаимонесущественны. Всеми руководит неподдельное чувство. Никто не думает, что за стол нужно садиться с холодной головой. Все садятся с горячим желанием высказаться. Это желание в литературном смысле неграмотно.

Книги роятся, но не плодоносят. Жанров много, встреч с авторами тоже немало, но такое впечатление, что ничего не происходит — литературная пустота.

Случаются ярмарки, гудит ежегодный Non/fiction, есть всякие передачи о литературе, обсуждения в Сети, рецензии, даже всплески читательского интереса есть, но литературы нет.

Литература кончилась, она куда-то уползла. В хороших писателях ходят жалкие единицы. Они проклевываются и быстро гаснут. Это слабые существа. Они не определяют сегодня литературное время.

Интерес к автору подогревается не его литературными открытиями, а его социальными или политическими прыжками.

Одни прыгают налево, вспоминая угрюмую правду критического реализма. Они режут правду-матку в большом количестве, разоблачают и причитают над народными бедами. Недозрелые, они запутались в Чечне и Украине, запутались в природе патриотизма. Они плачут старыми литературными слезами над социальным неравенством, всегда готовые накормить недовольных недовольством.

Другие занимаются непрекращающейся иронией. Они иронизируют горько, драматически и вместе с тем бодро, весело — поводов для горькой иронии, перемешанной с хохотом висельников, выше крыши. И эти всегда готовы накормить недовольных недовольством. Рождаются у всех на глазах стихи-скороспелки, просвещенный народ давится за билетами, полные залы мечтающих подсесть на диссидентскую иглу хотя бы на вечер — это считается любовью к творчеству.

В России часто путали литературу с гражданской позицией. Литература к гражданской позиции имеет у нас прямое отношение из-за исторических неурожаев, но не в этих бедах ее источник.

А есть еще куча всегда идущих вместе. Иначе как державными безобразниками, консерваторами-недоучками их не назовешь. Они по-детски верят в то, что литература помогает пищеварению настоящего империализма. Но этот империализм с пещерной бородой тонет вместе с ними в непробудной тоске.

Есть и такие, которые бегут впереди госпаровоза, которые реально мечтают о почве и судьбе, полной крови, войны и ненависти ко всему, что за кругом родных берез. Это праведные головорезы. Это разрешенная, если не благословленная, доморощенной метафизикой экстрема. К литературе она не имеет никакого отношения.

Остальные авторы самовыражаются. Они бурно самовыражаются, взяв за основу модели предшествующих времен. Там есть и сюрреализм, и психоделика, и "кафка", и деревенская проза, и эротизм развратниц, и целомудрие нашей русской женщины — все, что угодно.

Наше время антилитературно. Оно не порождает ни школ, ни направлений.

Такого ничтожества русской литературы не было со второй трети XVIII века. Даже в самые пыточные времена был гамбургский счет.

Была автономия литературного дискурса, то, что есть в живописи и музыке ХХ века. Литература как род искусства, разговаривающий на языке реальности, приносящий всего-навсего слова, в последнее время оборзела: не выдержала этой автономии Белого, Платонова, Пастернака, Шаламова, Бродского, поворотила к знакомым запахам и вони социального бытия.

Последним создателем автономного мира нашей литературы, самым молодым русским автором остается Пелевин.

Мы находимся в лучшем случае в литературном промежутке, если вспомнить Тынянова.

Будем считать это клинической смертью литературы. Будем считать, что реанимация возможна. Виновником этой клинической смерти не выступает политический режим. Литература неподвластна режиму. Мы, конечно, все распалились, как девка во время половой агрессии, не знающая, хорошо ли это или плохо. Мы все воспалились! Литература прошла мимо нас.

Мой польский друг-драматург как-то сказал, что у поляков нет своего "Фауста", потому что они слишком пламенно ненавидели восточных соседей и отчаянно боролись с царской империей. И верно, Мицкевич — не Пушкин. Он ушел весь в борьбу. Но почему же хватило ума у Пушкина не раствориться в диссиде декабризма? Почему он не Рылеев?

Вопрос не в режиме и даже не в уме, а в даре. Божественной независимости дара от всех и вся. И даже от пережитков предшествующей литературы, культуры, русской мысли.

Где у нас эта независимость?

Писатели выходят на прогулку по городу ангажированными, но не независимыми людьми. Тут есть радикальная разница.

Не виноват в остановке литературного двигателя и рынок. Он не большой помощник литературы, но в цивилизованном мире к нему привыкли и нашли способы забываться. На Западе не лучшая пора для литературы, но там есть среда, нужная для того, чтобы она продолжала жить.

И наши читатели тоже не виноваты в клинической смерти словесности. Они, конечно, немножко диковатые, но зато всегда благодарные.

Остается просветительная литература. Это есть! Долгий, мучительный путь национального просвещения. С непонятным концом. Но с благими желаниями. Потому Non/fiction и стал так моден: всем нам есть чему поучиться, мы целый век были отключены от философской мысли мира. Титанический труд таких людей, как Ирина Прохорова (назовем это имя), нуждается в нашей общей поддержке.

Когда-то очень давно, в конце 1980-х, я писал о кончине советской литературы и радовался ее поминкам. Мне представлялось, что наше освобождение от утопической дури породит независимость литературного мышления. Нам, привыкшим к гроздьям больших писателей в золотом веке, к безмерности Серебряного века, похожего на итальянский Ренессанс, нам не могло и в голову прийти, что литература захлебнется в отсутствии больших талантов на нашей земле, как правило, богатой талантами.

Бог так распорядился и отвернулся. А если так, то все подверстано: и невыносимые режимы, и бестолочь, и позор, и его пропаганда, и страстная любовь к пафосу всех сортов, несовместимая с жизнью литературы, поисками человеческой природы — ее основной извечной заботой.

Литературная пустота